- Но неужели возможно столь разительное духовное различие между вами и вашим братом?
- И это при большом физическом сходстве, добавили бы вы, если бы видели его.
- Вы очень похожи?
- До такой степени, что, когда мы были детьми, мои отец и мать были вынуждены помечать нам одежду, чтобы отличить одного от другого.
- А когда выросли? - спросил я.
- Когда мы выросли, из-за разницы наших привычек мы стали немного различаться цветом лица, вот и все. Пребывая взаперти, склонясь над книгами и своими рисунками, мой брат стал очень бледным, в то время как я, наоборот, был всегда на воздухе, ходил по горам и равнинам и поэтому загорел.
- Я надеюсь, - сказал я ему, - что вы мне позволите убедиться в этой разнице, поручив что-либо передать господину Луи де Франки.
- О, конечно, с большим удовольствием, если вы хотите оказать мне любезность. Но, извините, я заметил, что вы уже намного опередили меня и переоделись, а через четверть часа будет ужин.
- И это из-за меня вам придется менять костюм?
- Если бы это было так, вам бы пришлось упрекать только самого себя, так как это вы подали мне пример; однако, поскольку я сейчас в костюме для верховой езды, мне необходимо переодеться в костюм горца. У меня есть дела после ужина, и сапоги со шпорами будут мне помехой.
- Вы уйдете после ужина? - спросил я.
- Да, - ответил он, - свидание…
Я улыбнулся.
- О! Не в том смысле, что вы подумали, это деловое свидание.
- Вы считаете меня столь самонадеянным, чтобы полагать, что у меня есть право на ваше доверие?
- Почему бы и нет? Нужно жить так, чтобы можно было громко и откровенно говорить о том, что делаешь. У меня никогда не было любовницы и никогда не будет. Если мой брат женится и у него будут дети, то, вероятно, я так и не женюсь, и, напротив, если у него не будет жены, то придется жениться мне: это надо будет сделать, иначе прекратится наш род. Я вам уже говорил, - добавил он, смеясь, - что я настоящий дикарь, к тому же родился на сто лет позже, чем следовало. Но я продолжаю болтать как сорока и не успею вовремя подготовиться к ужину.
- Но мы можем и дальше разговаривать, - заметил я, - ведь ваша комната напротив этой? Оставьте дверь открытой, и мы будем беседовать.
- Мы сделаем лучше: заходите ко мне и, пока я буду переодеваться в туалетной комнате, посмотрите мою коллекцию - мне показалось, что вы любитель оружия, - там есть несколько предметов, имеющих ценность, разумеется историческую.
IV
Это предложение вполне отвечало моему желанию сравнить комнаты двух братьев, и я его принял. Я поспешил последовать за своим хозяином, и он, открыв дверь в свои покои, прошел впереди меня, показывая дорогу.
Мне показалось, что я попал в настоящий арсенал.
Там стояла мебель, изготовленная в XV и XVI веках: резная кровать под балдахином, который поддерживали внушительные витые колонны, была задрапирована зеленым дамастом с золотыми цветами; занавеси на окнах были из той же материи; стены были покрыты испанской кожей, и везде, где только возможно, находились военные трофеи, старинные и современные.
Трудно было ошибиться в предпочтениях того, кто жил в этой комнате: они были настолько воинственными, насколько мирными были наклонности его брата.
- Обратите внимание, - сказал он мне, проходя в туалетную комнату, - вас окружают три столетия: смотрите! А я теперь переоденусь в костюм горца, ведь я говорил вам, что сразу после ужина мне нужно будет уйти.
- А где среди этих мечей, этих аркебуз и этих кинжалов то историческое оружие, о котором вы говорили?
- Их там три; начнем по порядку. Поищите у изголовья моей кровати кинжал - он висит отдельно, у него большая чашка эфеса и набалдашник, образующий печать.
- Я нашел его. И что?
- Это кинжал Сампьетро.
- Знаменитого Сампьетро, того, кто убил Ванину?
- Не убил, а умертвил!
- Мне кажется, это одно и то же.
- Во всем мире, может быть, да, но не на Корсике.
- А этот кинжал подлинный?
- Посмотрите, на нем есть герб Сампьетро, только там еще нет французской лилии, вы, наверное, знаете, что Сампьетро разрешили изображать этот цветок на его гербе только после осады Перпиньяна.
- Нет, я не знал этих подробностей. И как этот кинжал стал вашей собственностью?
- О! Он в нашей семье уже триста лет. Его отдал Наполеону де Франки сам Сампьетро.
- И вы знаете при каких обстоятельствах?
- Да. Сампьетро и мой пращур попали в засаду генуэзцев и защищались как львы. У Сампьетро упал с головы шлем, и генуэзский всадник уже хотел опустить на нее палицу, когда мой предок вонзил ему кинжал в самое уязвимое место под кирасой. Всадник, почувствовав, что его ранили, пришпорил лошадь и скрылся, унося с собой кинжал Наполеона, так глубоко вошедший в рану, что генуэзец сам не мог его вытащить. И так как мой пращур, по-видимому, дорожил этим кинжалом и сожалел, что потерял его, Сампьетро отдал ему свой. Наполеон при этом ничего не потерял: как видите, это кинжал испанской работы и он может пронзить две сложенные вместе пятифранковые монеты.
- Можно мне попытаться это сделать?
- Конечно.
Я положил две монеты по пять франков на пол и с силой резко ударил по ним.
Люсьен меня не обманул.
Подняв кинжал, я увидел, что обе монеты, пробитые насквозь, остались на его острие.
- Ну-ну, - согласился я, - это действительно кинжал Сампьетро. Единственное, что меня удивляет, почему, имея подобное оружие, он воспользовался какой-то веревкой, чтобы убить свою жену.
- У него не было больше этого оружия, - объяснил мне Люсьен, - потому что он отдал его моему предку.
- Это справедливо.
- Сампьетро было более шестидесяти лет, когда он срочно вернулся из Константинополя в Экс, чтобы преподать миру важный урок: женщинам не следует вмешиваться в государственные дела.
Я кивнул в знак согласия и повесил кинжал на место.
- А теперь, - сказал я Люсьену, который все еще одевался, - когда кинжал Сампьетро находится на своем гвозде, перейдем к следующему экспонату.
- Вы видите два портрета, что висят рядом друг с другом?
- Да, Паоли и Наполеон…
- Так, хорошо, а рядом с портретом Паоли - шпага.
- Совершенно верно.
- Это его шпага.
- Шпага Паоли! Такая же подлинная, как кинжал Сампьетро?
- По крайней мере, как и кинжал, она попала к моим предкам, но к женщине, а не к мужчине.
- К женщине из вашего рода?
- Да. Вы, быть может, слышали об этой женщине, которая во время войны за независимость явилась к башне Соллакаро в сопровождении молодого человека.
- Нет, расскажите мне эту историю.
- О, она короткая.
- Тем более.
- У нас ведь нет времени на длинные разговоры.
- Я слушаю.
- Так вот, эта женщина и сопровождавший ее молодой человек явились к башне Соллакаро, желая поговорить с Паоли. Но, так как Паоли был занят и что-то писал, им не разрешили войти, и, поскольку женщина продолжала настаивать, двое часовых попытались их остановить. Тем временем Паоли, услышав шум, открыл дверь и спросил, что случилось.
"Это я, - сказала женщина, - мне надо с тобой поговорить".
"И что ты мне пришла сказать?"
"Я пришла сказать, что у меня было два сына. Я узнала вчера, что один был убит, защищая свою родину, и я проделала двадцать льё, чтобы привезти тебе другого".
- То, что вы рассказываете, похоже на сцену из жизни Спарты.
- Да, очень похоже.
- И кто была эта женщина?
- Она тоже принадлежала к моему роду. Паоли вытащил свою шпагу и отдал ей.
- Я вполне одобряю такую манеру просить прощения у женщины.
- Она была достойна и того и другого, не правда ли?
- Ну, а эта сабля?
- Именно она была у Бонапарта во время сражения у Пирамид.
- И без сомнения, она попала в вашу семью таким же образом, как кинжал и шпага?
- Точно так. После сражения Бонапарт отдал приказ моему деду, офицеру из отряда гидов, атаковать вместе с полсотней человек горстку мамлюков, которые все еще держались вокруг раненого предводителя. Мой дед повиновался: рассеял мамлюков и привел их главаря к первому консулу. Но, когда он хотел вложить саблю в ножны, клинок ее оказался настолько изрублен дамасскими саблями мамлюков, что уже не входил в ножны. И мой дед далеко отшвырнул саблю и ножны, так как они стали ненужными. Увидев это, Бонапарт отдал ему свою.
- Но, - возразил я, - на вашем месте я скорее предпочел бы иметь саблю деда, всю изрубленную, какой она была, чем хорошо сохранившуюся саблю главнокомандующего, совершенно целую и невредимую.
- Посмотрите на стену напротив, и вы ее там обнаружите. Первый консул ее подобрал, приказал сделать инкрустацию из бриллиантов на эфесе и с надписью, которую вы можете прочитать на клинке, переслал ее моей семье.
Действительно, между двумя окнами висел клинок, наполовину выдвинутый из ножен, куда он не мог больше войти, изрубленный и искривленный, с простой надписью: "Сражение у Пирамид.21 июля 1798 года".
В это мгновение слуга, встречавший меня и приходивший объявить, что прибыл его молодой хозяин, вновь появился на пороге.
- Ваше сиятельство, - сказал он, обращаясь к Люсьену, - госпожа де Франки сообщает вам, что ужин подан.
- Очень хорошо, Гриффо, - сказал молодой человек, - скажите моей матери, что мы спускаемся.
И он тотчас же вышел из кабинета, одетый, как и намеревался, в костюм горца, состоявший из бархатной куртки, коротких штанов и гетр. От его прежнего костюма остался только патронташ, опоясывавший талию.
Он застал меня за рассматриванием двух карабинов, висящих один напротив другого; на рукоятке каждого была выгравирована дата: "21 сентября 1819 года, одиннадцать утра".
- А эти карабины, - спросил я, - тоже имеют историческую ценность?
- Да, - ответил он, - по крайней мере, для нас. Один из них принадлежал моему отцу.
Он остановился.
- А другой? - спросил я.
- Другой, - улыбнулся он, - другой принадлежал моей матери. Но давайте спускаться, вы же знаете, что нас ждут.
И, пройдя вперед, чтобы указывать дорогу, он сделал мне знак следовать за ним.
V
Признаюсь, я спускался, заинтригованный последней фразой Люсьена: "Другой принадлежал моей матери".
Это заставило меня посмотреть на г-жу де Франки внимательнее, чем я это сделал при первой встрече.
Сын, войдя в столовую, почтительно поцеловал ей руку, и она приняла этот знак уважения с достоинством королевы.
- Матушка, простите, что я заставил вас ждать, - сказал он.
- Во всяком случае, это произошло по моей вине, сударыня, - вмешался я, поклонившись, - господин Люсьен показывал мне такие любопытные вещи, что из-за моих бесчисленных вопросов он был вынужден задержаться.
- Успокойтесь, - сказала она, - я только что спустилась, но, - продолжила она, обращаясь к сыну, - я торопилась тебя увидеть, чтобы расспросить о Луи.
- Ваш сын болен? - спросил я г-жу де Франки.
- Люсьен этого опасается, - сказала она.
- Вы получили письмо от вашего брата? - спросил я.
- Нет, - ответил он, - и это-то меня беспокоит.
- Но почему вы решили, что он болеет?
- Потому что последние дни мне самому было не по себе.
- Извините за бесконечные вопросы, но это не объясняет мне…
- Вы разве не знаете, что мы близнецы?
- Да, знаю, мой проводник сказал мне об этом.
- А вам неизвестно, что, когда мы родились, у нас были сросшиеся ребра?
- Нет, я этого не знал.
- Так вот, потребовался удар скальпеля, чтобы нас разделить, вследствие этого, даже находясь вдали друг от друга, как сейчас, мы ощущаем, что у нас одна плоть, будь то в физическом или духовном смысле. Один из нас невольно чувствует то, что испытывает другой. А в эти дни без какой-либо причины я печален, мрачен и угрюм. Я ощущаю ужасную тоску: очевидно, мой брат переживает глубокое горе.
Я с удивлением рассматривал молодого человека, который говорил нечто странное и, казалось, не сомневался в достоверности этого. Впрочем, его мать, по-видимому, испытывала те же чувства.
Госпожа де Франки печально улыбнулась и сказала:
- Те, кого нет с нами, - в руках Господних. Главное - ты уверен, что он жив.
- Если бы он был мертв, - спокойно произнес Люсьен, - я бы это знал.
- И ты бы, конечно, сказал мне об этом, мой мальчик?
- Да, сразу же, я вам это обещаю, матушка.
- Хорошо… Извините, сударь, - продолжала она, поворачиваясь ко мне, - что я не смогла сдержать перед вами свои материнские переживания, ведь дело не только в том, что Луи и Люсьен мои сыновья, они последние в нашем роду… Присаживайтесь справа от меня… Люсьен, а ты садись вон там.
И она указала молодому человеку на свободное место слева.
Мы устроились за длинным столом; на его противоположном конце было накрыто еще на шесть персон. Это было предназначено для тех, кого называют на Корсике "семьей", то есть для тех лиц, что в больших домах по положению находятся между хозяевами и слугами.
Трапеза была обильной и сытной.
Но, признаюсь, просто умирая от голода, я, однако, погрузился в свои мысли и довольствовался лишь тем, что насыщался, не в силах смаковать и получать наслаждение от гастрономических изысков.
И действительно, мне показалось, что, попав в этот дом, я очутился в таинственном мире, напоминающем сказку.
Кто она, эта женщина, у которой, как у солдата, было свое оружие?
Кто он, этот человек, который испытывает те же страдания, что и его брат, находящийся за триста льё от него?
Кто эта мать, которая заставляет своего сына поклясться, что он обязательно тут же скажет ей, если узнает о смерти ее второго сына?
Все это, должен сознаться, давало мне немало пищи для размышлений.
Между тем я заметил, что мое молчание затянулось и стало уже неприличным; я поднял голову и тряхнул ею, как бы отбрасывая все свои мысли.
Мать и сын тотчас же обернулись, думая, что я хочу присоединиться к разговору.
- Значит, вы решились приехать на Корсику? - произнес Люсьен так, как будто возобновил прерванный разговор.
- Да. Видите ли, у меня уже давно было это намерение, и вот теперь, наконец, я его осуществил.
- По-моему, вы правильно сделали: пока еще не слишком поздно, потому что через несколько лет при теперешнем планомерном вторжении французских вкусов и нравов те, кто приедет сюда, чтобы увидеть Корсику, больше ее здесь не найдут.
- Во всяком случае, если древний национальный дух отступит перед цивилизацией и укроется в каких-то уголках острова, то это будет, конечно, в провинции Сартен и долине Тараво.
- Вы так думаете? - спросил молодой человек, улыбаясь.
- Но мне кажется, что все окружающее меня здесь и увиденное мною - это прекрасная и достойная картина старых корсиканских обычаев.
- Да, но, тем не менее, в этом самом доме с зубцами и машикулями, где мы с матерью храним четырехсотлетние традиции семьи, французский дух отыскал моего брата, отнял его у нас и отправил в Париж, откуда он к нам вернется адвокатом. Он будет жить в Аяччо, вместо того чтобы оставаться в доме своих предков; он будет защищать кого-то в суде; если у него хватит таланта, он, возможно, будет именоваться королевским прокурором; тогда он будет преследовать несчастных, прикончивших кого-нибудь, как говорят у нас, и перестанет отличать тех, кто вершит правосудие, от простых убийц, как это вы сами недавно сделали; будет требовать от имени закона головы тех, кто, должно быть, совершил то, что их отцы сочли бы за бесчестье не сделать; он подменит Божий суд людским и однажды, приготовив чью-нибудь голову для палача, поверит, что служил стране и принес свой камень для храма цивилизации… как говорит наш префект… О Боже мой, Боже мой!
И молодой человек поднял глаза к небу, как, должно быть, некогда это сделал Ганнибал после битвы у Замы.
- Но, - возразил я ему, - вы же видите, что Господь хотел все уравновесить и поэтому, сделав вашего брата последователем новых принципов, вас сотворил приверженцем старых обычаев.
- Но кто меня убедит, что мой брат не последует примеру своего дяди, вместо того чтобы последовать моему примеру? Да и окажусь ли я сам достойным рода де Франки?
- Вы? - удивленно воскликнул я.
- Да, Боже мой, я. Хотите, я вам скажу, что́ вы приехали искать в провинции Сартен?
- Говорите.
- Вы приехали сюда охваченный любопытством светского человека, художника или поэта, ведь я не знаю, кто вы, и не спрашиваю вас об этом: вы сами нам это скажете, покидая нас, если захотите, или сохраните молчание; вы наш гость и абсолютно свободны… Итак, вы приехали в надежде увидеть какую-нибудь деревню, охваченную вендеттой, познакомиться с каким-нибудь колоритным бандитом, наподобие описанного господином Мериме в "Коломбе".
- Но мне кажется, я здесь не так уж не вовремя, - ответил я. - Или я плохо рассмотрел, или ваш дом - единственный в селении, который не укреплен.
- Это доказывает, что я тоже начал отступать от традиций; мой отец, дед, мои самые древние предки приняли бы участие в одной из враждующих группировок в нашем селении: вот уже десять лет они борются между собой. И знаете, какую роль я отвел себе здесь, среди ружейных выстрелов, ударов стилетов и кинжалов? Я третейский судья. Вы приехали в провинцию Сартен, чтобы увидеть бандитов, не так ли? Вот и хорошо, пойдемте со мной сегодня вечером, я вам покажу одного из них.
- Как! Вы позволите мне сопровождать вас?
- О Боже, если это вас позабавит, все будет зависеть только от вас.
- Отлично! Я с большим удовольствием соглашаюсь.
- Наш гость очень устал, - сказала г-жа де Франки, бросив взгляд на сына; казалось, она разделяла чувство стыда, которое он испытывал, видя, как приходит в упадок Корсика.
- Нет, матушка, нет, напротив, нужно чтобы наш гость пошел со мной, и, если в каком-нибудь парижском салоне при нем заговорят об этой ужасной вендетте и об этих беспощадных корсиканских бандитах, которыми все еще пугают маленьких детей в Бастии и Аяччо, он, по крайней мере, сможет пожать плечами и сказать, что же это такое на самом деле.
- А по какой причине началась эта грандиозная ссора, которая, насколько я могу судить из того, что вы мне сказали, готова прекратиться?
- О! - воскликнул Люсьен. - Разве имеет значение причина, вызвавшая ссору. Важно то, к чему она приводит. Ведь если человек умирает даже из-за пустяка - от укуса пролетевшей мухи, например, - все равно он мертв.
Я видел, что Люсьен не решается сказать мне о причине этой ужасной войны, что вот уже десять лет опустошает селение Соллакаро.
Но чем дольше он молчал, тем настойчивее становился я, продолжая допытываться:
- Однако у этой распри была какая-то причина. Это тайна?
- Боже мой, нет. Все это началось между семьями Орланди и Колона.
- Почему?
- Потому что однажды курица сбежала с птичьего двора Орланди и перелетела во двор Колона.
Орланди потребовали свою курицу, Колона настаивали, что это была их курица.
Орланди угрожали Колона, что отведут их к мировому судье и заставят присягнуть там.