Но старушка-мать, державшая в руках курицу, свернула ей шею и бросила ее в лицо своей соседки: "Если она твоя, на тебе, жри ее!"
Тогда один из Орланди поднял курицу за лапы и хотел ударить старушку, бросившую ее в лицо его сестры. Но в то мгновение, когда он готов был сделать это, мужчина из семьи Колона, у которого, к несчастью, было заряжено ружье, выстрелил в упор и убил своего соседа.
- И сколько жизней унесла эта ссора?
- Уже девять убитых.
- И все это из-за несчастной курицы, ценой в двенадцать су.
- Несомненно, но я вам уже говорил, важен не повод ссоры, а то, к чему она приводит.
- И так как уже есть девять убитых, то нужно, чтобы был и десятый?
- Но вы видите… что нет, - ответил Люсьен, - поскольку я выступаю в качестве третейского судьи.
- И конечно, по просьбе одной из двух семей?
- Да нет же, это из-за моего брата: с ним по этому поводу разговаривал министр юстиции. Интересно, какого черта они там в Париже вмешиваются в то, что происходит в какой-то несчастной деревне на Корсике. Префект пошутил, написав в Париж, что, если я захотел бы произнести хоть слово, все это закончилось бы как водевиль: свадьбой и куплетами для публики. Поэтому там обратились к моему брату, а тот сразу воспользовался случаем и написал мне, что поручился за меня. Что ж вы хотите! - добавил молодой человек, поднимая голову. - Никто не может сказать, что один из де Франки поручился словом за своего брата, а брат не выполнил взятого обязательства.
- И вы должны все уладить?
- Боюсь, что так.
- И сегодня вечером мы увидим главу одной из двух группировок?
- Совершенно верно. Прошлой ночью я встречался с противоположной стороной.
- Кому мы нанесем визит - Орланди или Колона?
- Орланди.
- А встреча назначена далеко отсюда?
- В руинах замка Винчентелло д’Истриа.
- Да, действительно… мне говорили, что эти руины находятся где-то в округе.
- Почти в одном льё отсюда.
- Таким образом, мы там будем через сорок пять минут.
- Если не раньше.
- Люсьен, - сказала г-жа де Франки, - обрати внимание, что ты говоришь только за себя. Тебе, родившемуся в горах, действительно потребуется минут сорок пять, не больше, но наш гость не сможет пройти той дорогой, которой ты рассчитываешь идти.
- Действительно, нам потребуется, по крайней мере, часа полтора.
- В таком случае, не следует терять время, - сказала г-жа де Франки, бросив взгляд на часы.
- Матушка, - проговорил Люсьен, - вы позволите нам покинуть вас?
Она протянула ему руку; молодой человек поцеловал ее с тем же уважением, что он выказал, когда мы пришли ужинать.
- Однако, - обратился ко мне Люсьен, - если вы предпочитаете спокойно закончить ваш ужин, подняться в свою комнату и согреть ноги, выкуривая сигару…
- Нет, нет! - закричал я. - К черту! Вы мне обещали бандита, так давайте!
- Хорошо. Возьмем ружья - и в дорогу!
Я вежливо распрощался с г-жой де Франки, и мы удалились в сопровождении Гриффо, освещавшего нам дорогу.
Наши приготовления не заняли много времени.
Я подвязался дорожным поясом, приготовленным перед отъездом из Парижа; на нем висел охотничий нож. В поясе были уложены с одной стороны порох, а с другой - пули.
Люсьен появился с патронташем, с ментоновской двустволкой и в остроконечной шляпе - шедевре вышивки (дело рук какой-нибудь Пенелопы из Соллакаро).
- Мне идти с вашим сиятельством? - спросил Гриффо.
- Нет, не нужно, - ответил Люсьен, - только спусти Диаманта: вполне возможно, что он поднимет несколько фазанов, а при такой яркой луне их можно подстрелить как днем.
Минуту спустя вокруг нас прыгала, взвизгивая от радости, крупная испанская ищейка.
Мы отошли шагов на десять от дома.
- Кстати, - сказал Люсьен, обернувшись к Гриффо, - предупреди в селении, что если они услышат выстрелы в горах, то пусть знают, что это стреляли мы.
- Будьте спокойны, ваше сиятельство.
- Без этого предупреждения, - пояснил Люсьен, - могут подумать, что ссоры возобновились, и вполне возможно, мы услышим, как наши выстрелы эхом отзовутся на улицах Соллакаро.
Мы сделали еще несколько шагов, затем повернули направо, в проулок, который вел прямо в горы.
VI
Хотя было самое начало марта, погода стояла прекрасная, можно даже сказать, что было жарко, если бы не освежающий чудесный бриз, доносивший до нас терпкий запах моря.
Из-за горы Канья взошла луна, чистая и сияющая. Я бы мог сказать, что она проливала потоки света на весь западный склон, делящий Корсику на две части и в какой-то степени образующий из одного острова две разные страны, все время если и не воюющие друг с другом, то, по меньшей мере, друг друга ненавидящие.
По мере того как мы взбирались все выше, а ущелья, где протекала Тараво, погружались в ночную тьму, в которой тщетно было бы пытаться что-либо разглядеть, перед нами открывалось раскинувшееся до горизонта Средиземное море, спокойное и похожее на огромное зеркало из полированной стали.
Некоторые звуки, свойственные ночи (обычно они либо тонут днем в других шумах, либо по-настоящему оживают лишь с наступлением темноты), теперь были отчетливо слышны. Они производили сильное впечатление - конечно, не на Люсьена, привычного к ним, а на меня, слышавшего их впервые, - вызывая во мне восторженное изумление и неутихающее возбуждение, порожденные безудержным любопытством ко всему, что я видел.
Добравшись до небольшой развилки, где дорога делилась на две: одна, по всей вероятности, огибала гору, а другая превращалась в едва заметную тропинку, которая почти отвесно шла вверх, - Люсьен остановился.
- У вас ноги привычны к горам? - спросил он.
- Ноги да, но не глаза.
- Значит ли это, что у вас бывают головокружения?
- Да, меня неудержимо тянет в бездну.
- В таком случае мы можем пойти по этой тропинке - там не будет пропастей, но нужно сказать, что это весьма нелегкий путь.
- О, трудная дорога меня не пугает.
- Тогда пойдем по тропинке, это сэкономит нам три четверти часа.
- Ну что же, пойдем по тропинке.
Люсьен пошел вперед через небольшую рощу каменного дуба, за ним последовал и я.
Диамант бежал в пятидесяти или шестидесяти шагах от нас, мелькая среди деревьев то справа, то слева и время от времени возвращаясь на тропинку, радостно помахивая хвостом, как бы объявляя нам, что мы можем без опаски, доверясь его инстинкту, спокойно продолжать наш путь.
Подобно лошадям наших полуаристократов (тех, кто днем биржевые маклеры, а вечером - светские львы), выполняющим двойную нагрузку - их используют и для верховой езды и запрягают в кабриолет, - Диамант был научен охотиться и за двуногими и за четырехногими, и за бандитами и за кабанами.
Чтобы не показаться совсем уж невежей относительно корсиканских обычаев, я поделился своими наблюдениями с Люсьеном.
- Вы ошибаетесь, - возразил он, - Диамант действительно охотится и за человеком и за зверем, но тот человек, за кем он охотится, совсем не бандит, это триединая порода - жандарм, вольтижёр и доброволец.
- Как, - спросил я, - неужели Диамант - собака бандита?
- Совершенно верно. Диамант принадлежал одному из Орланди, которому я иногда посылал хлеб, порох, пули и многое другое, в чем нуждаются скрывающиеся от властей бандиты. Этот человек был убит одним из Колона, а я на следующий день получил его собаку; она и раньше прибегала ко мне, поэтому мы так легко сдружились.
- Но мне кажется, сказал я, - что из окна своей комнаты или, точнее, из комнаты вашего брата я заметил другую собаку, не Диаманта?
- Да, это Бруско. Он такой же замечательный, как и Диамант. Только он мне достался от одного из Колона, убитого кем-то из Орланди. Поэтому, когда я иду навестить семейство Колона, я беру Бруско, а когда, напротив, у меня есть дело к Орланди, я выбираю Диаманта. Если же их выпустить, не дай Бог, одновременно, они загрызут друг друга. Дело в том, - продолжал Люсьен, горько улыбаясь, - что люди вполне могут помириться, прекратить вражду, даже причаститься одной облаткой, но их собаки никогда не будут есть из одной миски.
- Отлично, - ответил я, в свою очередь улыбаясь, - вот две истинно корсиканские собаки. Но мне кажется, что Диамант, как и подобает скромным натурам, скрылся от нашей похвалы: на протяжении всего разговора о нем мы его не видели.
- О, это не должно вас беспокоить, - сказал Люсьен, - я знаю, где он.
- И где он, если не секрет?
- Он около Муккио.
Я уже отважился на следующий вопрос, рискуя утомить своего собеседника, когда услышал какие-то завывания, такие печальные, такие жалобные и такие продолжительные, что я вздрогнул и остановился, схватив молодого человека за руку.
- Что это? - спросил я его.
- Ничего. Это плачет Диамант.
- А кого он оплакивает?
- Своего хозяина… Разве вы не понимаете, что собаки не люди и они не могут забыть тех, кто их любил?
- А, понятно, - сказал я.
Послышалось очередное завывание Диаманта, еще более продолжительное, более печальное и более жалобное, чем первое.
- Да, - продолжал я, - его хозяина убили, вы мне говорили об этом, и мы приближаемся к месту, где он был убит.
- Совершенно верно, Диамант нас покинул, чтобы пойти туда, к Муккио.
- Муккио - это что, могила?
- Да, так называется своеобразный памятник: каждый прохожий, бросая камень или ветку дерева, воздвигает его на могиле убитого. И в результате, вместо того чтобы опускаться, как другие могилы, под грузом такого великого нивелировщика, как время, могила жертвы все время растет, символизируя месть, которая должна жить и непрерывно расти в сердцах его ближайших родственников.
Вой раздался в третий раз, но на этот раз очень близко к нам, и я невольно содрогнулся, хотя мне теперь было ясно, что он означает.
И действительно, там, где тропинка поворачивала, в двадцати шагах от нас, белела куча камней, образующих пирамиду высотой четыре-пять футов. Это и был Муккио.
У подножия этого странного памятника сидел Диамант, вытянув шею и разинув пасть. Люсьен подобрал камень и, сняв шапку, приблизился к Муккио.
Я проделал то же самое.
Подойдя к пирамиде, он сломал ветку дуба, бросил сначала камень, а потом ветку и большим пальцем быстро перекрестился, как это обычно делают корсиканцы и как это в некоторых чрезвычайных обстоятельствах случалось делать даже Наполеону.
Я повторил за ним все до мелочей.
Затем мы возобновили путь, молчаливые и задумчивые.
Диамант остался сидеть у памятника.
Примерно минуты через две мы услышали последнее завывание и почти сразу же Диамант, опустив голову и хвост, все же решительно пробежал вперед, обогнав нас на сотню шагов, чтобы вновь приступить к своим обязанностям разведчика.
VII
Мы продвигались вперед; как и предупредил Люсьен, тропа становилась все более и более крутой.
Я повесил ружье через плечо, так как видел, что скоро мне понадобятся обе руки. Что касается моего проводника, то он продолжал идти с той же легкостью и, казалось, не замечал трудностей пути.
Мы несколько минут карабкались по скалам, хватаясь за лианы и корневища, и добрались до своего рода площадки, на которой возвышались разрушенные стены. Эти руины замка Винчентелло д’Истриа и были целью нашего путешествия.
Через пять минут - новый подъем, более трудный и более отвесный, чем первый. Люсьен, добравшись до последней площадки, подал мне руку и вытянул меня за собой.
- Ну-ну, - сказал он мне, - для парижанина вы неплохо справляетесь.
- Это потому, что тот парижанин, кому вы помогли сделать последний шаг, уже совершал несколько путешествий подобного рода.
- Действительно, - засмеялся Люсьен, - нет ли у вас недалеко от Парижа горы, которую называют Монмартр?
- Да, я это не отрицаю, но, кроме Монмартра, я поднимался также и на другие горы, которые называются Риги, Фолхорн, Гемми, Везувий, Стромболи, Этна.
- Ну, теперь, наоборот, вы будете меня презирать за то, что я никогда не поднимался ни на какие другие горы, кроме Ротондо. Как бы то ни было, мы добрались. Четыре столетия назад мои предки могли бы открыть ворота и сказать вам: "Добро пожаловать в наш замок". Сегодня их потомок указывает вам на этот пролом и говорит: "Добро пожаловать на наши руины".
- Значит, после смерти Винчентелло д’Истриа этот замок принадлежал вашей семье? - спросил я, возобновляя прерванный разговор.
- Нет, но еще до его рождения это было жилище одной из женщин нашего рода - известной Савилии, вдовы Люсьена де Франки.
- А не с этой ли женщиной произошла ужасная история, описанная у Филиппини?
- Да… Если бы сейчас был день, вы могли бы отсюда еще увидеть руины замка Валь, там жил синьор де Джудиче, столь же ненавидимый всеми, сколь она была любима, и столь же безобразный, сколь она была прекрасна. Он влюбился и, поскольку она не торопилась ответить взаимностью, предупредил ее, что, если она не даст согласие стать его женой в назначенное время, он захватит ее силой. Савилия сделала вид, что уступила, и пригласила Джудиче на обед. Он был вне себя от радости, совершенно забыв, что достиг этого желаемого результата угрозой, и откликнулся на приглашение, придя в сопровождении всего лишь нескольких слуг. За ними затворилась дверь, и через пять минут Джудиче был арестован и заперт в темнице.
Я прошел по дорожке, указанной мне Люсьеном, и очутился в подобии квадратного дворика.
Через образовавшиеся в крепостных стенах щели луна проливала на землю, усыпанную обломками, потоки света.
Остальная часть площади оставалась в тени: ее отбрасывали еще уцелевшие крепостные стены.
Люсьен достал часы.
- О, мы пришли на двадцать минут раньше назначенного срока, - сказал он. - Давайте сядем: вы, должно быть, устали.
Мы уселись или, точнее говоря, улеглись на каком-то пологом спуске, поросшем травой, лицом к большому пролому в стене.
- Но мне кажется, - обратился я к своему спутнику, - что вы мне не рассказали историю до конца.
- Да. Ну так вот, - продолжал свое повествование Люсьен, - каждое утро и вечер Савилия спускалась в темницу, где был заключен Джудиче, и там, отделенная от него лишь решеткой, раздевалась и представала перед пленником обнаженной.
"Джудиче, - говорила она ему, - как мужчина, столь безобразный, как ты, мог вообразить себе, что будет владеть всем этим?"
Такая пытка продолжалась три месяца, возобновляясь дважды в день. Но на исходе третьего месяца Джудиче удалось бежать с помощью соблазненной им горничной. Он вернулся со всеми своими вассалами, более многочисленными, чем вассалы Савилии. Они штурмом захватили замок. После того как Джудиче сам овладел Савилией, он запер ее голой в большой железной клетке, выставленной на развилке в лесу Бокка ди Чилачча; он сам предлагал ключ от этой клетки любому прохожему, кого привлекала ее красота. Через три дня после этого публичного глумления Савилия умерла.
- Да, но мне кажется, - заметил я, - ваши предки знали толк в мести, а их потомки, попросту убивая кого-то из ружья, кого-то ударом ножа, понемногу вырождаются.
- Не говоря уже о том, что они в конце концов вообще прекратят убивать друг друга. Но, по крайней мере, - сказал молодой человек, - этого не произошло в нашей семье. Двое сыновей Савилии, находившиеся в Аяччо под присмотром своего дяди, были воспитаны как настоящие корсиканцы и начали борьбу с потомками Джудиче. Эта война продолжалась четыре столетия, а кончилась лишь двадцать первого сентября тысяча восемьсот девятнадцатого года в одиннадцать часов утра, о чем вы могли прочитать на карабинах моего отца и матери.
- Действительно, я заметил эту надпись, но у меня не было времени расспросить о ней, потому что сразу после того, как я ее прочитал, мы спустились ужинать.
- Так вот, из семьи Джудиче в тысяча восемьсот девятнадцатом году осталось только два брата, а из семьи де Франки - только мой отец, женившийся на своей кузине. Через три месяца после этого Джудиче решили покончить с нами одним ударом. Один из братьев устроился в засаде на дороге из Ольмето, чтобы дождаться моего отца, который возвращался из Сартена, а в это время другой брат, воспользовавшись отсутствием хозяина, должен был захватить наш дом. Все было сделано по плану, но обернулось совсем по-другому, не так, как рассчитывали нападавшие. Мой отец, предупрежденный, был настороже. Моя мать, также предупрежденная, собрала наших пастухов; таким образом, ко времени этой двойной атаки каждый был готов к обороне: мой отец - на горе, моя мать - в теперешней моей комнате. Через пять минут после начала сражения оба брата Джудиче пали: один - сраженный моим отцом, другой - моей матерью. Увидев, как упал его враг, мой отец достал часы: было одиннадцать часов! Увидев побежденным своего противника, моя мать повернулась и посмотрела на часы: было одиннадцать часов! Все закончилось в одну и ту же минуту; Джудиче больше не существовало: их род был истреблен. Победившая семья Франки отныне могла спокойно жить, и, поскольку она достойно завершила свое участие в этой четырехсотлетней войне, более ни во что не вмешивалась. Мой отец лишь выгравировал дату и час этого знаменательного события на прикладе каждого из карабинов, из которых были сделаны решающие выстрелы, и повесил их по обе стороны от часов, на том самом месте, где вы их видели. Спустя семь месяцев моя мать родила двух близнецов: один из них - корсиканец Люсьен, к вашим услугам, а другой - филантроп Луи, его брат.
Едва лишь Люсьен закончил свой рассказ, я увидел, что на одну из освещенных луной частей площадки легли две тени - человека и собаки.
Это были тени бандита Орланди и нашего друга Диаманта.
Одновременно мы услышали, как в Соллакаро часы медленно отбивали девять ударов.
Метр Орланди придерживался, по всей вероятности, мнения Людовика XV: тот, как известно, считал, что точность - это вежливость королей.
Невозможно было быть более точным, чем этот король гор, которому Люсьен назначил встречу, когда пробьет девять.
Заметив его, мы оба поднялись.