Трофимыч, положив себе картошку, ниже склонил над тарелкой голову, заметно покраснел. Прежде Регина была другой; как всякая русская женщина, она была скромной, сдержанной, обладала чувством деликатности и такта. Сейчас же… Впрочем, были для нее и извиняющие обстоятельства: она знала, с кем имеет дело, и копила обиду на соплеменников мужа. Они же ему братья по крови; так почему же бросили, обделили? Обобрали всех до нитки и полагают, что так и должно быть. Две тысячи тонн русского золота вывезли за границу и положили на свои счета. Да и валюту всю качнули… Пятьсот миллиардов долларов! Так пусть же выместит свою обиду. Молодец, Регина!..
И олигарх, и министр, и все остальные с охотой поглощали картошку с капустой и моченые яблоки, - видно, для важных персон это была пища редкая, экзотическая. Трофимыч заметил, что Царик не спускал глаз с Татьяны. Она же не проявляла ни к кому интереса; изредка перекидывалась словом с Артуром, наклонялась к Петру Трофимовичу, которого, как всем было видно, обожала. Ей недавно исполнилось восемнадцать лет, и она вполне оформилась внешне, была хороша собой и как бы позволяла всем любоваться своей редкой породистой статью. Крепкий бюст, длинная белая шея… На свежем, почти детском лице точно живой огонь алел румянец, кокетливо играли ямочки в углах губ; темно–синие яркие глаза затягивали точно в омут. На ухо Трофимычу она уже проговорила в адрес олигарха несколько малопочтительных замечаний, - вроде того: интересно бы знать, как это можно заработать сразу миллиард?.. Трофимыч посмотрел на нее укоризненно; тут матушка ее позволяет дерзости, а еще и она! Но Татьяна не заметила его молчаливой критики, вдруг разразилась страстным и длинным монологом:
- Послушайте, Царик! Можно спросить: когда у вас там, в среде богатых и сверхбогатых, появятся покровители искусств… Ну, вроде тех, которые были на Руси: мамонтовы, третьяковы, саввы морозовы?.. Хотелось бы знать. Вот вы сейчас находитесь в доме писателя, а знаете ли, что Петра Трофимовича уже пять лет не печатают?
- Таня! - строго осадил ее Трофимыч. - Это ни на что не похоже. Я бы попросил…
- А вы не просите! У меня душа за вас изболелась. Когда же найдется богатей и одарит вас?.. Вот к нам случайно пожаловал такой. Что же ему стоит…
Царик поднял руку:
- Милая девушка! Мне нравится ваша горячность. Вы меня не знаете, я, может, и не так богат, как вы думаете, но все равно… Ваш святой порыв не может оставить меня равнодушным. Я готов помочь Петру Трофимовичу.
Хотя Царик и говорил с чуть заметным грузинским акцентом и не выговаривал букву "р", но речь его была вполне грамотной и даже не лишена какого–то аристократизма.
- Позвольте! - строго остановил его Трофимыч. - Мне, право, неудобно, что в моем доме, за столом, да еще в присутствии иностранного гостя, зашел такой разговор. Таня не знает, но я участник войны, получаю хорошую пенсию - меня даже демократы не посмели оставить в нищете, как они обошлись с половиной нашего народа. Что же касается до олигархов и всех прочих субъектов, которые вдруг стали богатыми, - Бог им судья. Мы русские…
- Я тоже русская! - снова закипела девушка. - И от имени своего поколения…
- Таня! - прикрикнула на нее Регина. - Это, наконец, похоже на истерику!
- Но позвольте! - вступился за Таню Артур. - Почему бы нам, молодым, и не поговорить о проблемах старшего поколения? Тем более, что не часто нам приходится быть за столом и обедать вместе с министром и олигархом. Наконец, как я понимаю, Царик тоже молодой и мы с ним вправе говорить на равных. Пусть он выслушает наши претензии.
- Да, вы правы, - согласился Царик. - Раз уж мы очутились вместе, давайте обсудим наши проблемы. Может быть, за столом и неудобно обсуждать все частности, а вот пообедаем, и вы, Таня, представите свои предложения. Условились?..
На этом деловой разговор завершился. Остальную часть обеда все молчали, не зная, как перейти на другую тему и наладить легкую непринужденную беседу. Царик закончил трапезу первым и обратился к Тане:
- Пойдемте в сад и там обговорим подробности нашего дела.
В счастливом расположении духа, всем улыбаясь и раскланиваясь, олигарх покидал гостеприимный дом. С ним в Москву ехала Татьяна. До калитки их провожали Аркадий и Регина. Министр был предупредительно вежлив с олигархом, то и дело наклонялся к нему, согласно кивал красной, как солнце, кудрявой головой. Суданец заискивал перед Царским, и это каждому бросалось в глаза. Артур подошел к калитке, когда уже олигарх с Таней и Юзеф сели в свои машины и готовы были тронуться. Но трогаться они не торопились. По улице задвигались автомобили, люди, - шло какое–то построение, будто готовились к параду. Две машины оторвались от леса, выстраивались в хвост автомобилю олигарха, а две передние встали во главе, оттирая машину с суданским министром. Всем руководил огромный верзила в пятнистой униформе, в кепке с кокардой, какую носят генералы в Чечне, с пистолетом на ремне и автоматом через плечо. Из–за домов и заборов выбегали парни в такой же форме, но только фуражки на них были попроще. Верзила размахивал руками, указывая всем машины, а скоро и сам скрылся в головном "Мерседесе", - колонна тронулась. Артур, наблюдавший всю эту суету, был поражен обилием людей, оружия, техники, и всей торжественностью церемониала. Когда, казалось, уже все было готово к отъезду, из–за крайних домов поселка выскочили еще две машины и на большой скорости пронеслись мимо олигарха и заняли место в начале колонны. Тут вся кавалькада тронулась, мимо Артура проплыл большой, сверкающий лаком и никелем автомобиль с черными непроницаемыми стеклами; Артур знал, что в заднем салоне, в углах, сидят Царик и Татьяна. То, что Татьяна так легко согласилась ехать с олигархом в Москву, вначале его поразило, но потом, видя, как она поспешно собиралась, как радостно бежала к машине, подумал: "Она договорилась о работе для своего отца, о деньгах для матери и для Трофимыча… Что же тут особенного?.. Она рада, она устраивает судьбу своих близких…" У него была мысль напроситься и самому поехать на машине, ну, хотя бы с министром, но он не посмел, а, вернее, не захотел путаться у них под ногами, унижаться. Артур от природы был гордым и никому не хотел показывать свою нужду, зависимость. Он шел на станцию и не думал о том, что денег у него на билет нет, что придется ехать зайцем, как не однажды уже случалось. Он эти минуты безбилетных поездок не любил больше всего на свете; обыкновенно ехал и дрожал, смотрел на двери - не появится ли контролер?.. А если и появится, то хоть бы не женщина, а того пуще, молодая. Он тогда краснел, потел, готов был провалиться сквозь землю.
Сегодня он шел не спеша и словно бы забыл о своем безденежье; он думал об олигархе, о том, какая большая у него охрана. И спрашивал себя: зачем ему столько людей? И как–то незаметно для себя начинал считать деньги, которые нужны были для содержания такой охраны. Ведь только в пути олигарха провожают семь или восемь машин, и парней этих двадцать или двадцать пять. Говорят, им платят по три–четыре тысячи долларов в месяц. Зарплата учителя или врача сорок долларов, а тут четыре тысячи!.. И ведь не только в пути его провожает охрана, такие же парни стерегут квартиру, дачу под Москвой, дворец в одной стране, в другой… А интересно: смог бы я работать в охране?.. И тут же Артур заключал: нет, он бы охранять олигарха не смог. Недавно он прочел последний роман своего деда "Бешеные деньги" - там изображены несколько олигархов; все они случайно стали богатыми, и каждому большие деньги доставляли много хлопот. А известный сверхбогач Осиновский заболел "медвежьей" болезнью; всего боится, не спит, не может ходить по улице, а ездит в бронированной машине и обливается потом от страха. Чудится ему, что где–то на крыше автомобиля, или сбоку кабины, или на капоте прикреплена "лягушка" и она вот–вот взорвется, а то из–за угла здания, мимо которого проезжают, выглядывает ствол "Калашникова", а то кто–то замахнулся и в него летит граната. Ужасы, страхи… От них холодеет сердце, стынет ум. При нем всегда находится врач–психиатр, дает лекарства, говорит с ним, говорит… "Ну, жизнь. Ну, и жизнь!" - качает головой Артур, прибавляя шаг и радуясь тому, что ему–то бояться нечего и что, следовательно, он счастлив и хорошо, что судьба не сделала его богатым. Вот только на электричке придется ехать без билета - это, конечно, скверно.
На станцию идти не торопился, не знал, зачем едет в Москву. Еще недавно он работал в химической лаборатории при университете - теперь ее закрыли. Кандидатская диссертация, которую он уж почти закончил, теперь никому не нужна. Ездил с отцом в Судан, пытался устроиться на работу, но там никаких лабораторий не было. Жизнь на родине отца показалась невыносимой: все чужое, и дом, и одежда, и народ, - и даже пища казалась несъедобной. На предложение отца переехать в Хартум на постоянное жительство он сказал: "Не представляю, как тут можно жить". Отец обиделся и больше об этом не заговаривал.
Незаметно для себя очутился на вырубленной полянке леса, где недавно построили часовенку в память о священнике Мене. На этом месте он и погиб. Какой–то религиозный фанатик в полночный час выбежал из–за деревьев и нанес топором смертельный удар. И теперь лежит служитель Бога вот здесь, под мраморным крестом, и нет для него проблем, учиненных его соотечественниками всем православным людям, живущим в России. По слухам Мень был выкрестом из иудеев и вел в печати и с амвона неистовую борьбу за какие–то вольности, которых, якобы, не хватало русской церкви. "Вот легкая смерть! - думал Артур, стоя у часовни. - Хватили топором - и будто бы и не жил". Артур подумал о такой смерти с завистью и с какой–то радостной легкостью. Он словно бы нечаянно открыл для себя средство одним разом покончить с жизнью, которая для него все больше заходила в тупик, и он не видел выхода. А теперь вот и еще одна прибавилась мука: Таню увлек с собой олигарх.
Артур не помнит, когда Таня начала завладевать его воображением. Ей еще не было и пятнадцати лет, а он уже страстно любил ее, - по крайней мере, так ему казалось. Она как–то вдруг из девчонок превратилась в девушку, и такую привлекательную, что все - и взрослые, и дети - невольно на нее заглядывались.
Подумав о Татьяне, Артур заспешил к станции. Со стороны Александрова с шумом выносилась электричка, и он побежал к ней в надежде поспеть в последний вагон.
Сидел у окна и с тревогой поглядывал на дверь, откуда мог показаться человек с красной повязкой. Но контролеры не появлялись, и Артур, достигнув Ярославского вокзала, вышел на перрон. Зайцем прошмыгнул и в метро. Вышел на станции ВДНХ и устремился к ларькам, где торговали восточными фруктами и где у него было много знакомых. Вошел в тайную дверь похожего на вагончик склада. Здесь, как и ожидал, увидел знакомого "азика", который командовал двумя десятками ларьков и отличался "зверским" характером. Он любил молоденьких девочек–славянок, заманивал их и здесь склонял к своим утехам. Если же не поддавались, грубо выгонял их из вагончика. И, конечно, никакой работы им не давал. Завидев Артура, кивнул ему и проговорил: "А-а… Ни рыба–ни мясо". Он так назвал его после того, как в первый раз, когда Артур пришел к нему и попросил работу, пытался выяснить национальность парня и, не добившись внятного ответа, назвал его "Ни рыба–ни мясо". И зло присовокупил: "Не люблю таких, но работу дам". В тот первый раз Артур трудился полдня, перетаскал на машину гору ящиков и получил за работу гроши. Но ничего не сказал, а плюнул под ноги азику и пошел. Азик же ему вслед крикнул: "Недоволен - да? Я не люблю недовольных!" Артур и еще потом несколько раз к нему заходил, и всегда получал работу, но каждый раз ему платили копейки. Сегодня азик был веселым.
- Ага, пришел! Это кстати. Вот ящики, сделай так, чтобы они лежали красиво.
- Сделаю, но это будет стоить двадцать пять рублей.
- А тридцать не хочешь? Может, сорок дать, а?.. Ну, хорошо. Делай.
Артур работал часа два и подошел к азику за деньгами. Тот дал ему десятку.
- Мы же договорились! - возразил Артур.
Азик вскинул на него горящие черным огнем глаза и вырвал из рук уже поданную десятку. И двинул Артура ботинком. А дальше все произошло в одно мгновение: Артур схватил его за горло и стал душить. И когда у того вылезли из орбит глаза, а изо рта пошла кровавая пена, Артур с силой швырнул его и тот головой ударился об угол ящика. И мягко, словно мешок, сполз на пол. И, как на грех, именно в этот момент в вагончик вошли два милиционера. Один из них в сержантских погонах испуганно проговорил:
- Парень! А ты ведь убил его!
- Я никого не убивал. Он сам…
- Как это сам? Или ты не видишь: он хрипит и испускает дух.
Другой милиционер ловко закинул Артуру руки за спину, щелкнул наручниками. В вагончик вошли другие люди, сержант сказал, что надо составить акт, но два пожилых азика стали его уговаривать не составлять "бумаги".
Сержант прикрикнул:
- Ну–ну! Будете еще тут!..
Азик отвел его в сторону и сунул ему пачку денег.
- Нэ надо! - Это я говорю тэбе, - слышишь?.. Он отлежится. Мы его поставим на ноги.
Милицейские переглянулись; они не знали, что делать. И тогда азик, подступившись к ним, зашипел:
- Полковника Маманашвили знаешь? Да, знаешь?..
- Как не знать: Автандил, что ли? Он наш начальник.
- А если начальник, зачем много слов говоришь? Он знает, что надо делать, и я знаю, а вам знать нэ надо.
Сержант сплюнул на пол и проговорил так, что азики не слышали:
- Черт с вами, азиатчина проклятая. Но парня возьмем. Он тоже из ваших. На всякий случай возьмем.
Сержант толкнул Артура в спину. Невдалеке стояла милицейская машина, и они поехали. Один из милиционеров сидел в кузове вместе с Артуром. Оглядев его с ног до головы, спросил:
- Ты кто? Чечен или грузин?
Москвич я. Живу тут… на улице Докукина. Я русский.
- Все вы русские! Говори правду!
- Русский я. Русский.
- Ладно мне… пули лить. Русский нашелся! Не видно, что ли?..
- А если видишь - зачем спрашивать? - огрызнулся Артур.
- Ну, ты - азия! Поговоришь мне. Человека жизни решил, а туда же: фасон держать. Вот составим протокол и в суд катанем. Запоешь тогда лазаря.
И вдруг заключил:
- Понаехали тут, базар из Москвы устроили!
Машина свернула во двор милиции. Артура подвели к маленькой железной двери, от которой вниз, в подвал, бежала узенькая лестница. Тут стоял часовой. Он лениво растворил широкую дверь, и тоже железную, и Артур, с которого кто–то ловко сощелкнул наручники, очутился в большом полуподвале. Под сферическим сводом освещенные единственной лампочкой, слабо мерцавшей где–то у потолка, словно черные тараканы, стояли, сидели, лежали на полу арестованные, - преимущественно, молодые, и по большей части кавказцы. Свалявшиеся густые волосы, бородатые лица делали их похожими друг на друга. Горячо блестевшие из–под густых бровей черные глаза тоже ничем не выдавали индивидуальности. На стук двери и появление нового товарища повернулись немногие.
Артур в первую минуту почувствовал облегчение, - от того, что вдруг с него слетели наручники. "Ах, хорошо! - подумал он. - Никогда я не носил наручников". Он с наслаждением потирал места, освобожденные от железных объятий. Оглядев- шись, стал подвигаться в сторону, где стояло четверо ребят, - кажется, они были русские. При его приближении круг сомкнулся теснее, пускать к себе новичка они не хотели. "Не принимают за своего", - жарко кинулась в голову обида. Прошел к другому кружку - и эти сомкнулись теснее. Шел от стайки к стайке, и всюду при его приближении ребята замолкали, встречали враждебным молчаливым взглядом. И он стал осторожно, боясь кого–либо зацепить или потревожить, продвигаться к стене, где было посвободнее. Тут в самом углу объявился пятачок, который словно бы нарочно был оставлен для него. И он, бросив на пол куртку, сел на нее. Возле его коленки торчали ноги лежащего человека. На ногах как–то криво и косо смотрели в разные стороны ботинки, чем–то напоминавшие футбольные бутцы. Артур, боясь потревожить соседа, прислонился к стене, запрокинул голову и закрыл глаза. Он бы очень хотел уснуть - и так, чтобы, проснувшись, увидеть себя на свободе. Сидел, дремал, но - сон не приходил. Думал о том, что как все неожиданно и нелепо с ним приключилось. Будущее рисовалось в самых мрачных тонах, и только слабым лучом надежды светила картина спора азиков с милиционерами. Слышались слова: "…отлежится. Мы его поставим на ноги". Им, наверное, не хотелось скандала, расследований, разоблачений… Вот это–то и светило Артуру спасительной надеждой.
Ни пить, ни есть ему не хотелось. И странное дело: не было у него никаких желаний. Весь день он просидел, прислонившись головой к стене. Иногда приходила мысль о большом сроке, который он получит, - высчитывал возраст, в котором выйдет на волю. Седой, сутуловатый, с потухшим безразличным взором. Нет друзей, не ждет женщина; и мать к тому времени постареет, а деда, которого он так любит, не будет. Его похоронят на Введенском кладбище, где покоятся его дочка Леночка и супруга Нина Николаевна. Останутся его книги; их не любили правители раньше, но особенно не признают теперь при этих жуликах–демократах. Зато читатели любят. Вот книги деда - это, пожалуй, единственное, чем он займется. Он будет издавать их и переиздавать, - и этим себя прославит, заслужит благодарность русских людей.
Поднялся сосед, спавший на одном боку весь день. Пятерней расчесал копну свалявшихся кудрявых волос, замотал головой:
- Шайтан зеленый! Спал, как убитый!
- А почему шайтан зеленый? - повернулся к нему Артур.
- У кого синий, у кого желтый, а у нас зеленый. Пять голов у него. В горах живет.
- Это где в горах - в Грузии?
- Ты что, парень, ума потерял? Я на грузина похож? Да? Грузины такие бывают?
Он показал на стайку громко говоривших ребят:
- Вон грузины! А я какой грузин? Если бы ты встретился мне у нас в Ереване и сказал бы, что я грузин, я бы тебя не рэзал, как они делают, а много–много смотрел бы на тебя. Грузин он грузин, и никакой другой человек, а только грузин, а если это я, то тоже никакой другой, а только я. Разве не видишь?..
- Теперь вижу, - смирился Артур. И снова привалился головой к стене. Сон одолевал парня. И это заметил честолюбивый армянин, показал на место, где он только что лежал.
- Ложись, приятель. Вот здесь ложись.