Еще покочевряжившись для вида, я придал лицу унылое выражение смирившегося с вторжением французских пушек бедуина. Но сильно хотелось напоследок досадить Пикару. Я глубоко вздохнул и покачал головой:
– Что ж, жизнь диктует нам свои суровые законы. Только, на мой взгляд, половины для этого пройдохи многовато. Нас ведь трое!
Тролль в погонах тут же подскочил как ужаленный и выпучил на меня сверкающие, как два новеньких франка, глаза…
Из журнала Таисии (в послушании Анны)
Трубецкой-Ковровой
…Едва рассвело, я снова принялась смотреть в щель между бревнами на волю. Вдоль стены амбара похаживал уже другой француз-часовой.
Признаться, я почему-то разволновалась до слез. Тем больше поражало ленивое спокойствие моих собратьев по несчастью. Дед Митя отсыпал жареных семечек в горсть Андрею, и тот, привалясь к стене, лузгал себе и поплевывал. Все мужчины сладко отоспались на струганных досках, только мы с Агашей так не сомкнули глаз. Она все причитала, хваталась за сердце, а я утешала ее как могла. А теперь вот бабушка задремала в уголке, и настал мой черед дрожать. Хоть все мы пребывали в неведении, что там с Ваней Беклемишевым, я была уверена, что визит Пикара не несет и ему никакого добра. Чтобы хоть как-то выговориться, я сообщила об этом Андрею и деду Мите.
– Да бросьте, барышня! – отозвался командир партизан с оттенком горечи. – Его свои не обидят.
– Да может быть, его уже пытают!
– Его?! – изумился Андрей.
– Ты этого их ведомства не знаешь. Там просто измываются…
– А ты Ваньку, что ль, не знаешь? – спросил вдруг он и сплюнул шелуху перед собой. – При любом раскладе этот хитрован сам измываться будет.
Все засмеялись. И я внезапно успокоилась. Пожалуй, Андрейка был прав.
Я присела на низенький чурбан и принялась чистить платье…
Из дневника Жана Бекле
…Папаша предложил поднять бокалы в честь нашего тройственного союза и славнейшей сделки. Я не отказался выпить мировую.
– Какие же вы у меня молодцы! – переводил я умиленный взгляд с отца на Пикара и обратно. – Что значит житейская мудрость!..
Те польщенно улыбнулись, а я развил свою мысль:
– Я начинаю верить, что вообще не существует проблем, которые нельзя разрешить полюбовно. Почему только Наполеон и Александр не договорились по-дружески?..
– Потому что еще молодежь! – рассмеялся отец. – Нашему даже нет и сорока.
Выпили за опыт…
Отец вместо огурца цапнул случайно моего "невтона" и тут же брезгливо катнул его прочь по столу (я едва успел поймать).
У папани была с собой гармоника, и я попросил его сыграть. Он взял мой любимый аккорд…
Потом мы спели "Марсельезу". Пикар тоже пел с удовольствием, у него оказался приятный баритональный дискант, только призывал нас – немыми жестами обеих рук – петь потише. После коронации Наполеона исполнять этот революционный гимн не то, чтобы стало нельзя, а… как-то весьма нежелательно, и если бы кто-нибудь из солдат донес об этом исполнении, полковник тайной службы схлопотал бы лихой нагоняй!
Дочка лесника, девушка лет семнадцати, которой велено было прислуживать нам, очень грубо, швырком, поставила на стол плошку с едой – по-моему, какую-то недопаренную репу.
– Qu'est-ce que c'est?! – возмутился Пикар. – Что это за муть? Как ты подаешь?
– Минутку, – я поднялся с места, заговорщицки подмигнув своим новым собутыльникам, – говорить с этим народом надо на его языке. Мадемуазель, – двинулся следом за девицей. – Сударыня…
Приобняв ее за приятной округлости плечики, я начал нежно ей шептать в самое ушко. Девчонка хотела сперва вырваться, но все же задержалась. И я дошептал ей все, что надо.
Она только пару раз хлопнула изумленно ресницами, глянув на меня, и помчалась за занавеску, на крохотную запечную "кухню", там нагнулась, ухватила за кольцо ворот и открыла подполье.
– Это называется "погреб"! – растолковал я Пикару. – В России там есть все!
– Что же ты ей нашептал? – захихикал полковник. – Какое заветное русское слово? Я тоже хочу его знать!
– Я открыл курсы обучения французским поцелуям. На это падки девицы всего мира!
Тут из погреба донесся звук падения и девичий вскрик.
– О! Кажется, мадемуазель нужно помочь.
Я снова встал и тут же повалился – как бы под грузом выпитого.
– О, эта молодежь! – фыркнул отец. – Где уж ей тягаться со старой гвардией!
Он сам поднялся и двинулся к погребу.
– Идем, идем, сразу все принесем…
Но Пикар его ловко опередил.
– Заодно глянем, что это за баснословные русские погреба, – оглянулся он на меня, осторожно пробуя ногой ступеньку лестницы.
– Отец, – попросил я совсем по-детски (хотя, сколько помню, в детстве его никогда ни о чем не просил). – Пожалуйста, не дай этому подлецу девочку в обиду.
Отец козырнул, мол, понял, будет сделано, сынок. И стал спускаться в погреб следом за Пикаром.
Когда из тьмы полетели взволнованные возгласы – "мадемуазель, где же вы?..", "ваши верные рыцари уже здесь!..", "ой, мля, я ногу подвернул!..", "Жано, давай нам свечи!..", – я еще медлил. Но как только услыхал, как с другой стороны – из-под сеней – скрипнул и захлопнулся второй ворот погреба, кинулся на кухню и обрушил первый ворот вниз. Чуть живот не надорвав, надвинул комод и два тяжеленных ларя сверху.
Изнутри раздались раздраженные, но весьма глухие выкрики.
Тут же в комнату с улицы влетела возбужденная девчонка.
– Заперла?
– Ага. Два засова накинула. И замочек еще!..
– Молодец!
– Жано, что за шутки?!.. Кто там?.. Почему так темно?.. – едва доносилось снизу.
Я быстро прилег на пол, приник к створке ворота губами:
– Папа, еще в Париже я устал тебя вытаскивать из дурных компаний в кабаках! Теперь ты там надолго!
– Если ты не выпустишь нас, – зарычал в ответ отец, – мы найдем здесь эту дурочку и изнасилуем!
Все же папочка умел, когда хотел, прикинуться редкой свиньей. Этаким холодным и безжалостным пиратом. Но не перед сыном же, который его знает как облупленного!..
– Если бы ты хоть чуть-чуть интересовался хозяйством своей бывшей усадьбы, – сказал я ему напоследок, – то знал бы, что у местных погребов бывает по два выхода.
Ответом мне был взрыв негодования. Но времени терять не следовало, и я вскочил на ноги.
Дочка лесника улыбалась мне задорно и почти влюбленно.
– Ой, барин, а я ведь думала – и вы пьяный!
– А кто сказал, что нет? – Я сгреб ее в охапку и расцеловал. Она и не пикнула. (Потом надо будет вымарать эту страницу, чтоб не прочитала Анюта!)
Я двинулся к выходу, а девчонка все еще стояла, прибалдевшая.
– Чего застыла, в лес беги! Тебя за такое партизанство не похвалят.
Она послушно кивала, а сама – ну, дура дурой! Да и говорит мне:
– Это и есть французский поцелуй?..
До амбара я дошел без приключений, если не считать, что сразу на углу палисадника и длинной поленницы нос к носу столкнулся с Басьеном, вернейшим оруженосцем Пикара с трепыхающейся курицей в руке.
– А! Это вы… Ой, – прислушался он вдруг. – А кто это там колотится?… Чьи голоса?
– Это пленные беснуются.
– А-а… Так ведь они же с другой стороны – вон в том сарайчике, – он указал мне направление к амбару, за что я был ему глубоко признателен.
– Там тоже. Они теперь всюду. – Я похлопал бестолкового Басьена по плечу и отобрал курицу. – А этих твой хозяин и мой отец допрашивают сами, как они любят, с пристрастием. Так что просили пока не мешать.
Басьен многозначительно кивнул и ретировался обратно за угол поленницы.
* * *
Сидя на колоде у дверей амбара, часовой точил от скуки штык и насвистывал какой-то немецкий мотивчик. С двух сторон амбара стенами светло-зеленого пламени стояли заросли чертополоха и крапивы.
Я с размаху запустил вперед курицу, и сам тут же побежал за ней. И так совершенно естественным порядком очутился у самых дверей амбара.
– Ах, чертовка! – я расстегнул мундир и опустился на бревно рядом с часовым. – Бегает не хуже партизан, никак не ухватишь.
– Да брось ты ее, – охотно поддержал разговор часовой. – Ребята кабанчика тут закололи. Скоро всем будет вкуснятины вдоволь.
– А, ну тогда ладно… – Я поднялся и похлопал по бревенчатой серой стене. – И сколько их там у тебя?
– Вместе с девкой, стариком и бабкой – семеро.
– А эти-то зачем с партизанами?
Часовой пожал плечами:
– Ну, девка понятно зачем. При любом подразделении не будет лишняя. А старик, наверное, ее папаша – для порядка: чтоб не сильно безобразничали…
Я припал глазом к щели в стене сарая. И сразу наткнулся на взгляд приникшей с другой стороны Анюты! Его сияние втекло в меня каким-то небесным бесстрашием и безмерной силой… От неожиданности я даже немного отпрянул и прикрыл глаза рукой.
– Что там? – с любопытством спросил часовой.
– Ух ты! – пройдя вдоль щели дальше, я подмигнул Андрею.
– Что? – часовой отложил штык и брусок.
– Что они там творят!.. Вот это да!.. Слушай, давай постами поменяемся?
Часовой наконец вскочил и, оставив ружье у колоды, шагнул к стене.
– Да где? Что?.. – пригнувшись, он азартно сунулся к той же щели.
Я тут же ахнул его березовым поленцем по балде.
Ключ от навесного ржавого замка нашелся у простака на ремне…
* * *
Мы с Андрейкой мигом затащили часового в амбар.
– Ох, Ванюшка, ох проказник! – радостно запричитал дед Митя.
Бабушка Агаша вцепилась в меня, но смотрела мужественно и внимательно.
А Аня-Тася… смотрела так, что я думал, кинется ко мне на шею. И я был готов шагнуть к ней, но между нами на полу как раз Степан и Фрол снимали подсумок и патронташ с часового. Андрей отстегивал с ремня клинок…
Часовой вдруг судорожно вздохнул и зашевелил губами.
– Слава богу, дышит!.. – присела над ним Тася.
Андрей тут же ляпнул его снова прикладом по голове. Анюта ахнула.
– Вот и хорошо, – кивнул Андрей. – Пусть дышит дальше.
Фрол и Степа осторожно выглянули в двери, выдвинулись – покрутили головами над бурьяном.
– Чего там? – спросил Андрейка. – Вдоль омшаников до рощи как?
– Чисто!
– Уйдем! – подтвердил вернувшийся Фрол.
– Пешими?
– Зачем?..
За кустами смородины и некошеным бурьяном, скрывающими нас от солдатского бивака, цепочкой мы прокрались к коновязи.
Мы с Фролом на четвереньках подползли и отвязали семь коней. А поводья почти всех остальных прикрутили к жердине морскими узлами. Вернее, я вязал морскими, а Фрол – каким-то гужевым, неведомым мне способом. Степан с Андреем в это время подрезали подпруги на седлах…
По завершению сей операции, за стогом сена мы с Андрейкой подсадили бабушку Агашу на самого мускулистого рысака, на котором уже сидел и принимал ее сверху дед Митя.
Решили больше не таиться. Каждая секунда промедления могла нас погубить. Кто-то мог хватиться часового у амбара и поднять тревогу, или толпа солдат приперлась бы к коновязи.
Андрейка рубанул ладонью – и все мы, попрыгав в седла, и, разом подняв страшный шум, пустили коней с места в карьер…
Сзади грянул взрыв солдатских криков, и скоро вслед нам затрещали ружейные выстрелы. В мелькающих прогалах между избенок и кустарников взлетали белые дымки…
Но мы дружно, не отставая уже поворачивали за Андреем на лесную сакму…
Я ждал, что дед с бабкой будут ехать по определению медленно, но Митя, видно не желая никому быть обузой, разогнал коня так, что на сакме всех опередил. Агаша только ойкать успевала.
Тася же всегда была ладной наездницей. Правда, сейчас явно стеснялась развевающегося и обнажающего ноги бального платья.
Проскакав три рощи, при въезде в глухой ельник мы остановились на распутье. Погони можно было уже не опасаться. Подождали отставших…
– Куда ведет эта тропа? – спросил я Андрейку, кивнув на колею вдоль леса.
– Направо – на московскую дорогу в Тверь. Налево – на Опалиху.
Подоспел Степан, конь под ним был все-таки зацеплен пулей – вскользь по задней голени – и прихрамывал.
– Ну всё, ушли, – резюмировал наш командир. – Все целы?
Целы были все. Только Агаша все крестилась и, держась за бок, тихо охала.
– Деда Митя, езжайте теперь с бабушкой шагом, – четко отдавал распоряжения Андрюшка. – Степка, пересядешь к Фролу…
– Так теперь куда? – спросила Анечка.
– В лагерь Сеславина, – важно ответил Андрей.
Аня даже в ладони захлопала:
– Шарман!..
А я развернул коня направо – на колею вдоль ельника:
– Ну, счастливого пути.
Анюта резко обернулась, красивые губы вздрогнули:
– Как?!
Тишина упала такая, будто даже птицы перестали гомонить на ветках…
Андрей молча подъехал ко мне чуть не вплотную, тихо спросил:
– А ты?
– Я… не предатель, – ответил я тоже вполголоса.
Бабушка ахнула и зачем-то начала слезать с коня. Я встретился с тишайшим взглядом деда Мити и понял: дед все время ждал и боялся как раз этого моего решения.
– Ты дурак, нет?!.. – вдруг раскричался Андрейка. – Совсем там в Парижах свихнулся?
Я хлопнул его по плечу:
– Береги "невтонов"! – И обнял с седла. Крепко ударил по рукам Степана и Фрола.
Низко нагнувшись обнял плачущую бабушку Агашу, деда, подъехал к Анюте…
Мы целую долгую минуту смотрели друг другу в глаза. Я искал в Тасином взгляде понимание, сочувствие, но находил лишь тревожную тоску. Не выдержав, протянул руку и осторожно погладил чуть дрогнувшую атласную щечку девушки.
– Я не спросил, куда выехала из Москвы твоя матушка?..
– В Ярославль.
– Поезжай к ней…
– Нет, – ласково ответила Тася.
– Не женское это дело – политика…
– Какая политика? – улыбнулась она недоуменно.
Я поцеловал ей только пальцы, но ее рука сама нежно задержалась на моей давно не бритой щеке. Тогда я хлестнул коня и бросил его с места в красивый галоп. Но футов через сто опять остановился и глянул назад, подняв рысака на дыбы.
Мои друзья еще стояли на распутье – и смотрели на меня.
Дед Митя вышагнул вперед и как остекленел – то ли в непонятном раскаянии, то ли в ужасе.
Я вдруг ясно вспомнил, как семнадцать лет назад, зимой он опрокинул мои санки, когда провалился одним валенком в наст на заметенной сугробами кромке высокого берега.
Четырехлетний, я тогда вывалился и резво покатился к полынье под горку.
Именно такой у него был тогда взгляд…
Из записок полковника Пикара
Нас извлекли из погреба вскоре после того, как весь хутор огласился выстрелами. Только упустив всех пленных, эти бездельники хватились своих командиров.
Разобрав баррикаду младшего Бекле на люке "погреба", меня и Анри наконец-то подняли на свет Божий.
Надо отдать должное Анри, он был вполне невозмутим и только сетовал на ужасающее скифское вино, найденное им впотьмах подполья.
– Премного виноваты! – испуганно рапортовал вытащивший нас сержант. – Нас обманул этот чертенок Жан Бекле!
Тут Бекле-отец так ухватил этого сержанта за ворот, что тот от страха гулко выпустил воздух.
– Скажи спасибо, что мой чертенок даровал вам жизнь! – гаркнул ему в лицо барон. – А то черт может исправить свою оплошку! – И отшвырнул прочь сержанта.
Признаться, в этом погребном сидении был один плюс. После часа темноты я вдруг стал острее видеть, и едва не выбросил на радостях пенсне. Видимо, глаза прекрасно отдохнули! Я и не предполагал столько пользы в проклятых темницах!.. Впрочем, данный эффект обострения зрения вскоре исчез, но я успел поделиться своей радостью с Анри.
– А ты видишь наших коней? – спросил он в ответ…
Из дневника Жана Бекле
Изящно отбросив бумаги на стол, император пошел ко мне, раскинув объятия. Но не заключил меня в оные, а взяв за плечи, отодвинул – дабы полней охватить своим всепроникающим взором.
– О-о! Бекле-младший, как я рад тебя видеть! Что там у тебя приключилось в дороге? Задержался из-за этой русской? У вас уже все слажено? – тонко улыбнулся Бонапарт.
– Никак нет, мой император.
– Ну и правильно. – Наполеон задумчиво отошел к окну, где лежали на маленьком столике какие-то конверты с золотистыми амурами и вензелями. – Единственно возможная победа в любви – это бегство. – Он вернулся к большому столу и продолжал просматривать брошенные при моем появлении документы, порою что-то черкая в них. – Я рад тебе, мой друг, – продолжил он одновременно разговор, – твой природный оптимизм столь необходим в эти дни – когда русские, отдавшие свою древнюю столицу, так упорствуют…
Я хотел было его перебить. Но увидел, что император не слушает, весь погруженный в течение собственных мыслей. Может быть, ему необходимо было выговориться перед человеком, которому он верил?..
– …Александр не ответил ни на одно мое письмо! – Бонапарт вновь оторвался от бумаг и в раздражении начал ходить взад-вперед по кабинету. – Организовал какую-то разбойничью войну, что совершенно против всех правил военного искусства и политики!.. Ну ничего, я тоже начну действовать против правил!..
– Ваше величество, – все же вклинился я, – прошу вас не выдавать мне военных тайн.
Наполеон, осекшись, глянул на меня внимательнее. Потом стремительно шагнул ко мне.
– Почему же, мой верный Бекле?
Я понял, что не успел собраться с духом, но, быстро сглотнув, сказал:
– Вы же знаете, что во мне течет русская кровь…
Император с облегчением расхохотался:
– Какая чушь! Я тоже не француз, а корсиканец. Что не помешало мне создать великую французскую империю и увеличивать ее пространства по сей день! Но ты даже родился в Париже, ты с головы до кончиков ногтей – истинный парижанин!
– Я тоже так думал, монсеньор. Но я ошибался. Родился я здесь. Как это ни странно… – я развел руками, – россиянин, сносно говорящий на французском языке. Как и многие из русских. Я вам честно служил до этой минуты, ваше величество. Но сегодня выхожу в отставку, потому что не способен драться против своей родины. Не хочу, чтобы вы или кто-то еще посчитали меня изменником, поэтому открыто говорю вам о своем решении.
Повисла зловещая пауза.
Наполеон был изумлен. Он медленно обошел меня вокруг…
– О, мой честный Бекле!.. – сказал он наконец, и в его голосе зазвенела горькая ирония и злоба. – Другого времени, конечно, ты не мог найти для этого удара… – Он нервно расстегнул свой воротник.
– Вы тоже не спросили у России, готова ли она к удару.