- Но они где-то здесь, неподалеку, - вмешался в разговор кто-то третий. - И что-то не похожи они на контрабандистов. Форма-то красноармейская.
- А в прошлый раз, на том контрабандисте, что с зельем шел, какая была, японская, что ли?
"Хотя бы никто не выдал себя", - подумал Курбатов, прислушиваясь к перепалке преследователей. В левой руке он сжимал пистолет, в правой кинжал, но действовать нужно было наверняка.
- Где надо, разберутся.
- Разбираться сначала будут с нами, - проворчал старшина, Курбатов уже узнавал его по голосу - низкому, нахраписто-хамовитому. - Что упустили. А где это Бураков? Эй, сержант!
- Да вон он, - ответил через несколько секунд один из солдат.
Ротмистр не видел Буракова, но догадывался, что тот, очевидно, показался из-за изгиба троны.
- Войлоков, идешь первым, - распорядился тем временем старшина. - И смотреть в оба, в оба!
- Да ушли они. Дураки, что ли, тащиться по тропе? Не уложили бы овчарку - мы бы сейчас по следу.
- Все равно смотреть!
- Возвращаться надо, старшина, вот что я скажу, - ожил чей-то бас.
- Будто не знаешь, Бураков, что тропа выводит на дорогу. По ней и будем добираться назад, как Бог и устав повелят.
"Возвращаться изволите, господа? - внутренне вскипел Курбатов, терпеливо выслушав всю эту перепалку. - Поздновато. Лишь бы у кого-то из моих нервы не сдали… Да, вовремя остановил их Власевич".
47
Однако нервы сдали у самого Власевича. Вместо того чтобы, как приказано, дожидаться погони у каменного шрама, он неожиданно появился на тропе и открыл огонь по группе.
Кто-то из красноармейцев отчаянно закричал и рухнул на землю, остальные бросились врассыпную. Однако отстреливаться они пытались из-за кустов, где их ждали остальные диверсанты.
Выстрелы, ожесточенные рукопашные схватки… Один из красноармейцев - приземистый сержант с исклеванным оспой лицом, - прорвавшись через полосу кустов, выстрелил в Курбатова, но пуля задела лишь рожок вещмешка. Выстрелить второй раз он уже не успел. Ротмистр захватил ствол винтовки и, подставив подножку, сбил его с ног. Сержант все еще держался за свое оружие, и Курбатову пришлось протащить его несколько метров по земле, прежде чем сумел вырвать винтовку. Только потом ударом приклада буквально припечатал упрямца к валуну.
Через несколько минут все Диверсанты собрались на поляне, где происходила эта схватка. Итог стычки с красными подвел Реутов, доложив, что одному большевичку удалось бежать, остальные убиты. Из диверсантов легко ранен штыком в предплечье Матвеев.
- Царапина. Не стоит внимания, - поспешил успокоить командира поручик-радист.
Барон фон Тирбах, добровольно взявший на себя обязанности санитара, уже снимал с него гимнастерку, готовясь приступить к перевязке.
- Э, да убиты, оказывается, не все, - продолжил прерванный доклад Реутов. - Ваш ротмистр вроде бы оживает.
Все повернули голову в сторону лежащего у камня сержанта, на лбу которого красовалась багрово-лиловая ссадина.
- Фамилия? - пнул его носком в грудь Реутов.
- Бураков, - на удивление быстро ответил сержант. Он выкрикнул это по армейской привычке, словно находился в строю.
- А ведь говорил же тебе старшина: "Смотри в оба", - возник над уже окончательно пришедшим в себя Бураковым ротмистр Курбатов. - Придется наказать, сержант.
Заметив, что пограничник пошевелился и пытается приподнять голову, Кульчицкий занес над ним винтовку с прим-кнутым штыком, однако ротмистр успел остановить его.
- Понадобится. Приведите его в чувство, подъесаул. И уходим. В километре отсюда, накоротке, допросим. Реутов, документы убитых собраны?
- А также два автомата и патроны. Винтовки вывели из строя. Странно: у одних винтовки, у других автоматы;
- Не успели перевооружить. Бросились, когда поняли, что с трехлинейками против шмайсеров не очень-то навоюешься.
48
"Бурка служила мне и матрацем и одеялом, сложенная одежда - подушкой, а темное небо, устланное яркими звездами юга, роскошным пологом. Тишина царила кругом. Слышно было мерное жевание верблюдов да тяжелые вздохи бедных мулов, оставшихся без воды на ночлег. И вот среди этой ночной тишины раздался звучный гортанный говор абана Лихэба, молодого сомалийца…"
Генерал Краснов оторвался от чтения и перевел усталый взгляд на завешенное черной бархатной портьерой окно. Даже сейчас, вечером, когда за освещенным окном кабинета царила густая, настоянная на влажном смоге, берлинская темнота, оно, как и днем, оставалось зашторенным.
Эта черная портьера, казалось, сопровождала Петра Краснова всю жизнь. Он приучил себя к ней лет тридцать назад, когда еще только решался на первые литературные опыты, живописуя свои странствия. Это были удивительные часы воспоминаний романтических предчувствий. Он зажигал свечи, садился к столу и работал с чувством человека, которому вот-вот предстоит сорвать бархат черного небытия, чтобы увидеть перед собой за окном реальную жизнь, проникнуться ее борьбой и тревогами. И создать нечто такое, что по-настоящему удивит весь читающий мир, наградив его лаврами бессмертия. Но лавров все не было и не было. Оставались труд и воспоминания.
"…В тишине темной волшебной ночи, среди таинственной декорации каменистых гор этот голос абана и дружные ответы сомалей на гортанном, никому не понятном языке звучали торжественно. Невольный страх закрадывался в душу. А что, если этот невинный приказ для похода не приказ, а заговор, приказание зарезать нас и овладеть грузом…"
Генерал отбросил карандаш и энергично помассажировал виски. Уже в который раз возвращался он к своим путевым очеркам - "Казаки в Абиссинии" - и каждый раз прочитывал с таким интересом, словно знакомился с ним впервые, словно не им все это описано, не им пережито.
А какие захватывающие экскурсы в прошлое пробуждали в нем собственные заметки о странствиях по Китаю, Африке, Японии, Индокитаю, Маньчжурии… Столько лет отдал армии, фронту, а поди ж ты, путешественник в нем так и не умер. Как не умер, и вряд ли когда-нибудь умрет, писатель.
"В полночь меня разбудил Ч-ков, и я, взяв ружье, пошел в обход. Тихо было в пустыне. Здесь не визжали под самым биваком шакалы, не ухали гиены, не слышно было пения сомалийских женщин и лая собак, стояла тишина мертвая, тишина пустыни…"
Уже в эмиграции он почти заново переписал свой роман "От двуглавого орла к Красному знамени". Завершил роман "Белая свитка" и "За чертополохом". Лишь недавно увидел свет его роман "Выпаш". Как бы ни судили теперь о них, а Краснов ощущал это уже кое-что. Это должно остаться.
Однако дело даже не в таланте и славе. Достаточно того, что в каждом из этих романов - перемолотые революцией и Гражданской войной судьбы его солдат, соратников. Горечь поражений и безысходность эмигрантского бытия великого множества офицеров, положивших на алтарь тяжких мытарств самое святое - родовую честь графов, князей, баронов, гордыню потомственной, "белой офицерской кости"…
Генерал поднялся, подошел к окну и одернул портьеру. На фоне вечерней черноты он увидел свою собственную, словно порожденную мраком, фигуру.
Несколько минут Краснов молча всматривался, пытаясь разгадать тайну ее появления. И поймал себя на мыс? ли, что там, за окном, действительно ничего нет. Улица мертва. Город вымер. Едва пробивающиеся сквозь ночную мглу огоньки затемненного Берлина - всего лишь далекие поминальные костры.
И даже рокот автомобильных моторов, время от времени долетающий до слуха, не мог развеять убежденности, что его скромная обитель - последнее пристанище последнего воина. Последнее пристанище воина…
Генерал задвинул портьеру и подошел к остывшему камину. Час назад он сжег всего несколько поленьев, но зола, казалось, еще хранила тепло, а чадный дух, источаемый ею, напоминал дух костра, разложенного в гумаре , посреди прохладной, пропитанной невесть откуда взявшейся влагой сомалийской пустыни.
Краснов любил камины за то, что они напоминали ему походные костры, негромкую беседу с офицерами или донскими казаками, с которыми прошел в составе казачьего конвоя при царской дипломатической миссии от Джибути до столицы Абиссинии, доставляя дары императору Менелику . Тревожное ожидание рассвета в окружении рыщущих неподалеку шакалов и охотников из местного племени аборигенов.
О чем бы ни писал в последние годы, он все равно вновь и вновь возвращался к своей, имевшей некогда большой успех, книге путевых заметок "Казаки в Абиссинии" . Генерал давно мечтал создать на их основе большой роман
из жизни странствующего офицера. Для этого у него было все: масса воспоминаний, старые записи, автобиографическая основа, даже герой, судьба которого могла бы напоминать его собственную. Это был бы мужественный человек с решительным, истинно русским характером. Ему уже виделся этот образ, он обретал реальные житейские черты и действовал в хорошо знакомых генералу ситуациях.
Подступаясь к этой книге, Краснов дважды начинал ее первую главу. Испытывал себя темой в повестях "Крунеш" и "Аска Мариям". И все же на большой - "африканский" роман почему-то так и не решился.
Черт возьми, а ведь было же, было время, когда он отважился окончательно порвать с армейской средой и посвятить свою жизнь только путешествиям и литературе. Это "озарение" пришло к нему сразу после Гражданской, как только понял, что в ближайшие десятилетия вернуться в Россию не удастся.
Но планы его нарушили верноподданные из окружения великого князя Николая Романова, дяди Николая II. Сражаясь в донских степях, он как-то совсем упустил из виду, что его побед ждет не дождется законный наследник престола, признанный почти всеми, кто успел бежать из России еще до того, как Белое движение потерпело поражение.
О, как много их оказалось здесь - ясновидящих и пророков, предрекших и отдавших победу большевикам, предавших Родину и предоставивших истинным патриотам гибнуть за них в аду, который бурлил тогда на Юге России.
49
Телефонный звонок заставил генерала оторвать взгляд от черного зева камина. И сразу нарушилась связь времен, которая позволяла ему какими-то невидимыми нитями соединять абиссинский поход, блуждания по Индокитаю и ковыльные горечи сабельных схваток в донских степях.
- Господин генерал! - Краснов сразу же узнал фаль-цетнотеатральный голос ротмистра Кричевского. Бывшего ротмистра Кричевского, который еще в августе сорок первого стал обер-лейтенантом вермахта и вскоре был зачислен в штат абвера. - Только что мне стало известно, что Наш общий друг генерал-лейтенант Шкуро встречался с гауптштурмфюрером Отто Скорцени.
- С кем? Со Скорцени? Шкуро?!
- Я понимаю: это равнозначно встрече ишака старого муллы с пророком.
- И был радушно принят?
Кричевский молчал. - Возможно, он только сейчас понял, какую ошибку совершил, решившись сообщить атаману Краснову об этом визите по телефону. Который, конечно же, прослушивается если не СД, то уж гестапо точно.
- Генерал-лейтенант Шкуро был принят гауптштурмфюрером Отто Скорцени - это вы хотели сказать, ротмистр? - пытался помочь ему возобновить разговор Краснов, догадавшись, в чем дело.
- Вы правы. И, судя по тому, каким воодушевленным чувствовал себя "батько", направляясь после кабинета первого диверсанта к фрау Раздольской, - окончательно плюнул на конспирацию ротмистр, - встреча оказалась дельной.
- Значит, вы встретились у Раздольской? Завидую, что не смог составить вам компанию. Целую вечность не был в будуаре этой фрау. Если вы недалеко и горите желанием навестить меня - можем продолжить разговор у камина.
Трубку он положил, не попрощавшись, и тем самым дал понять, что решительно надеется увидеть ротмистра у себя. Причины и возможные последствия неожиданного визита Шкуро к восходящей диверсионной звезде СС стоят того, чтобы посвятить им лучшие часы этого вечера.
Постояв еще несколько минут у аппарата, Краснов с сожалением взглянул на камин, как солдат, не желающий уходить на пост от костра, у которого греются его сослуживцы. Однако возвращаться к письменному столу, где рядом с раскрытой книгой "Казаки в Абиссинии" (с правками и всяческими вставками на случай переиздания) лежала рукопись только что начатого романа, он тоже не решался.
Некоторое время так и стоял посреди комнаты, между столиком и телефоном, письменным столом и камином, словно в заколдованном треугольнике. Проходили минуты, а льдина, на которой он пытался спастись, все никак не желала пристать ни к одному из этих берегов.
Атаман довольно ревниво следил за любыми контактами белогвардейских генералов с немецким командованием и высшими чинами рейха. Особенно остро он ощутил эту ревность после появления в Берлине генерала Власова.
Конечно, Краснов был слишком стар для того, чтобы чувствовать себя в состоянии непосредственно принимать командование Русской освободительной армией. Но допустить, чтобы ее возглавил генерал, который никогда не был связан с Белым движением, а наоборот, верой и правдой служил большевикам и, дослужившись до лампас, предал, оставив на погибель где-то под Ленинградом свою 2-ю армию, - он тоже не мог. И был рад, что фюрер так до сих пор и не согласился принять этого перекрасившегося краснопера.
А тут еще Шкуро, Доманов, Мальцев , Трухин … Даже бывший командир "дикой дивизии" князь Султан-Гирей , и тот претендовал на лидерство в белогвардейском казачьем движении, которое по праву могло принадлежать сейчас только ему, атаману "Всевеликого войска донского";
Вот почему сам факт, что Шкуро пошел на связь to Скорцени, уже настораживал и даже в какой-то степени задевал честь генерала Краснова. Он чувствовал, что шу- чва постепенно уходит из-под ног. Его уже не раз пытались свести и - "помирить" с Власовым. Появились даже проекты объединения верных ему частей с частями власовцев, сама мысль о котором вызывала у генерала приступы астматического гнева.
Но в то же время, если так пойдет и дальше, может оказаться, что он никому не нужен. И это здесь, в Германии. Он, генерал Краснов. Который всегда был известен в белых кругах как убежденный германофил, из-за чего, собственно, вынужден был подать в отставку с поста атамана "Всевеликого войска донского".
50
База минных тральщиков ютилась в западной оконечности порта Палау, между Двумя небольшими скалистыми мысами, которые капитан тральщика с бортовым номером 321, где обосновался Гольвег, по своей "скандинавской привычке" называл "фьордами".
Правда, от этого раскаленный августовским солнцем корабль не казался более уютным, а северная оконечность Сардинии, с ее серым каменистым прибрежьем и виднеющимися в туманной дымке вершинами гор, мало напоминала такой вожделенный, для плохо переносившего жару оберштурмфюрера, север Норвегии. Но все же… "фьорды".
- Что слышно, Кремпке? - Гольвег не узнал унтерштурмфюрера но шагам, тем не менее интуитивно определил, что это он.
- Радист с Санта-Маддалены пока молчит. Связь через двадцать минут.
- Да к черту такую связь! Я приказал ему выходить в эфир в любое время суток.
- Простите, оберштурмфюрер, это ничего не даст.
- Что?!
- От усталости радисты валятся с ног. Но дежурство не прекращается ни на минуту.
- Именно так, унтерштурмфюрер, ни на минуту. - Гольвег даже не пытался скрывать, что подражает Скорцени. Другое дело, что это ему пока что плохо удавалось. Впрочем, Кремпке не был знаком со Скорцени и никакого впечатления это на него не производило.
Оберштурмфюрер сидел на баке тральщика, в розоватой тени шезлонга, и всматривался в угасающую, предвечернюю даль залива Бонифачо. На берегу, в штабе командования базой, ему был отведен отдельный кабинет, занимаемый до него агентом абвера. Две недели назад агент погиб при весьма странных обстоятельствах, которые еще только предстояло выяснить.
Что касается Гольвега, то он выяснять их не собирался, хотя в штабе базы видели цель его появления только в этом. А между тем кабинет выглядел вполне прилично. Довольно большой, уютный и даже слегка прохладный, поскольку окон его солнечные лучи никогда не достигали.
Вот только не сиделось в нем оберштурмфюреру. Где-то там, на слиянии морского и небесного горизонтов, находился остров Санта-Маддалена. Иногда Гольвегу казалось, что он явственно видит не только очертания самого острова, но и контуры виллы "Вебер", в которой заточен Муссолини. Это было обычное видение. Гольвег осознавал, что видение. Но как страстно желал его появления.
- Вам приходилось бывать на Санта-Маддалене, Кремпке?
- Дважды.
- Вы всегда были счастливчиком.
- Если почитать за счастье видеть этот раскаленный клочок суши. А вы что, действительно решили высадиться на нем?
Гольвег неохотно оторвал взгляд от явившегося ему миража и, слегка высунувшись из-под навеса шезлонга, посмотрел на Кремпке.