"Господи, - выступил холодный пот на лице капитана, - а ведь я действительно мог выстрелить ему в спину. Или просто столкнуть с обрыва. Я так и сделал бы, если бы только дуче не оглянулся. Если бы он не оглянулся и не проговорил это свое: "Но, капитан, но…""
- Разве вам приказали? - едва слышно произнес дуче. Он не понял, что самое страшное для него уже миновало. Не уловил того мгновения, когда мания Герострата уступила в сознании капитана элементарной рассудительности офицера охраны, а жажда славы оказалась развеянной инстинктом самосохранения. - Вы ведь такого приказа не получали, разве не так?
- Какого приказа? - жестко спросил капитан. - Какого еще приказа, синьор Муссолини?!
Дуче силился что-то ответить, но оказалось, что это не так-то просто сделать. Он открывал рот, судорожно глотал воздух, однако слова растворялись в его разгоряченной гортани, словно куски льда в горниле.
Ринченци понимал, что должен был бы сейчас же успокоить пленника. К чему доводить Муссолини до того, чтобы он жаловался на него полковнику, заместителем которого являлся капитан, или инспектору Полито. Но челюсти его тоже словно бы свело судорогой. Сейчас он чувствовал себя человеком, - который, замыслив убийство, в последнее мгновение сумел сдержать себя и тем самым спасти душу от страшного греха.
- Ведь не было же такого приказа? - почти с мольбой спросил Муссолини. И капитан явственно видел, как дрожала его отвисшая мясистая губа.
"Струсил, - мстительно улыбнулся про себя Ринченци. - Как же он струсил! Решил, что эта его прогулка специально подстроена. Чтобы имитировать побег".
- Я прекрасно знаю, что мне приказано делать, а чего нет, синьор Муссолини. И выполняю этот приказ.
Только сейчас он повнимательнее присмотрелся к лицу, ко всему облику "великого дуче". Слегка утолщенный, неримский нос; теперь уже вновь плотно сжатые, выпяченные мясистые губы, бутербродно нависающие над срезанным подбородком. Шалашиком сомкнутые над переносицей брови, под которыми антрацитово чернели большие, слезящиеся глаза.
- Какой именно приказ вы… получили? - Капитан мог поклясться, что Муссолини вымолвил эти слова, нр разжимая губ. Словно чревовещатель.
- Что вас интересует?
- Этот приказ касается меня?
- Вас, естественно, - Ринченци понимал, что именно имеет в виду этот перепуганный человечек. Какого ответа он добивается. Но как же приятно было поиграть на нервах некогда могущественного дуче!
- И вам сказано, что вы можете?..
- Думаю, что вашим палачом будет кто-то другой, синьор Муссолини, - "сжалился", наконец, капитан. - Меня такая участь не прельщает.
Еще несколько мгновений Муссолини недоверчиво всматривался в глаза капитана. Потом лицо его вдруг размякло, просветлело, словно с него кто-то сорвал маску страха, и правая щека нервно задергалась, воскрешая нечто отдаленно напоминающее человеческую улыбку.
Между распахнутыми полами измятого пальто Муссолини виднелся френч цвета хаки, с загнутыми, изжеванными уголками накладных карманов. У капитана, потомственного военного, всегда отличавшегося исключительной аккуратностью, такая небрежность и вообще сама эта вольность - соединить офицерский мундир с гражданским пальто и шляпой - вызывали чувство презрения, слегка припудренного снисходительностью.
В то же время сам арестованный воспринимал отношение к себе Ринченци по-иному.
"А ведь я все еще обладаю силой воздействия на него, - самолюбиво размышлял дуче. - Шок, вызванный страхом перед рукой, лежащей на расстегнутой кобуре, постепенно проходил, и к Муссолини возвращалась способность осмысливать все происходящее более раскованно. - Он ведь и в самом деле намеревался пристрелить меня. Вместе с духом дьявола в этого карабинера вселился и дух Герострата. Убить Муссолини - значит обессмертить себя. Еще бы: убить Муссолини!.. К счастью, я не потерял способности усмирять этих червей".
"К Наполеону тоже подсылали убийц, - вдруг вспомнилось Муссолини. - Сколько их было! - все еще не сводил глаз с капитана. - И что же? Ни один из них так и не решился нажать на спусковой крючок пистолета. Понимали, сколь прокляты будут потомками. Прокляты и презираемы!"
- Господин Муссолини.
"А может, и не понимали, - не отреагировал дуче. - На них гипнотически воздействовала сила личности императора. Вот именно: императора".
- У вас в запасе пятнадцать минут, - начальственно предупредил его Ринченци, заявляя о своих обязанностях.
Муссолини посмотрел на него с нескрываемым сожалением. Он, эта мразь в офицерском мундире, смеет указывать ему. Дуче смерил Ринченци откровенно презрительным взглядом и отвернулся.
"Наполеон Бонапарт! - вновь осенило его. - Господи, да ведь все это уже было! Почти так же. Поражение. Завистники. Предатели. Арест. Ссылка на остров".
27
Если несколькими минутами раньше Муссолини упомянул Наполеона совершенно случайно, то теперь обратился к его имени с тем же благоговением, с каким истинный христианин в самые трудные минуты своей жизни обращается к образу Христа.
Наполеон Бонапарт… Как ему раньше не пришло в голову? Он должен был обратиться к личности, духу этого гордого корсиканца значительно раньше. Еще в день ареста. Или по крайней мере находясь на Санта-Маддалене, всего в нескольких милях от родины Наполеона. Вот кто придал бы ему силы духа. Вот чей крест он должен подхватить сейчас, чтобы нести на Голгофу народного героя Италии, его мученика.
Нет, подумать только: какая изысканная историческая параллель! Как одинаково - по-житейски жестоко и в то же время, с точки зрения Вечности, величественно - повторяется история в судьбах великих людей!
Конечно, его, Бенито, враги, - теперь уже дуче взглянул на отступившего на несколько шагов капитана с почти отцовской жалостью, - пока что торжествуют. Еще бы: великий дуче повержен! Только не пора ли им вспомнить о поверженном Наполеоне времен его ссылки на Эльбу?
Странно, как это Бадольо не пришла в голову мысль сослать его на тот же остров, что и Наполеона? Побоялся исторических аналогий? А ведь была кратковременная остановка на каком-то островке Тосканского архипелага неподалеку от Эльбы. Аналогий они пугаются, предатели! Но он еще вернется в Рим, и тогда…
Они должны помнить: ссылка на Эльбу закончилась триумфальным шествием Наполеона на Париж. И еще были сто дней. Правда, они закончились шестью годами Святой Елены. Но это наступило потом. Сначала все же мир стал свидетелем беспримерного, потрясшего всю Европу, марша на Париж. И ста императорских дней.
Над соседней, укутанной легким туманом, вершиной прошлось звено военных самолетов. По очертаниям Муссолини определил, что это штурмовики.
Миновав вершину, они начали сворачивать в сторону Абруццо и при этом снижаться, направляя машины на исполосованный террасами склон какой-то небольшой, по-верблюжьи двугорбой, горы. Пилоты вели свои машины медленно и торжественно, словно совершали ритуальное самоубийство.
Но не совершили. Не хватило мужества. Как несколько минут назад не хватило такого же мужества ему самому. Мужества достойно избавить себя от позора арестанта.
Дойдя почти до склона, летчики резко подняли машины и повели их с натужно ревущими моторами ввысь, к небесам, к жизни - какой бы горькой и несуразной она им ни казалась.
"К жизни - какой бы горькой и несуразной она ни казалась", - повторил про себя Муссолини. - Этот девиз и стал последним оправданием его малодушия.
28
В офицерском отеле возле аэродрома в Рангсдорфе Штубера встретил дежурный офицер и сразу же направил в небольшой, отделенный от общего, банкетный зал, где уже находились двенадцать офицеров, в основном эсэсовцев, и один человек в штатском, но тоже с заметной офицерской выправкой. Двоих из них - Хетля и Ланцирга - он знал. Когда-то в составе диверсионной группы их вместе забрасывали в партизанский район в горах Боснии.
Встретили они Штубера объятиями, хотя и не забыли представиться под своими давнишними кличками: Корсар (Хетль начинал карьеру морским офицером и в диверсионный отряд попал, говорят, по протекции кого-то из приближенных адмирала Канариса) и Мулла. "Муллой" Ланцирга окрестили после того, как в одном из хорватских городков, гарнизон которого трое суток осаждали партизаны, он взобрался с пулеметом на минарет и просидел там до прихода карательного батальона, не произведя ни единого выстрела, ибо для его пулемета партизаны так и остались недосягаемыми.
Еще не зная сути операции, в которой им предстоит принимать участие, они тем не менее уже не сомневались, что вылетать придется в одну из стран, не входящих в конгломерат рейха, а потому предпочитали предстать перед группой под кличками. На всякий случай.
- Беркут, - в свою очередь отрекомендовался Штубер им и другим подошедшим офицерам.
- Мы-то тебя знали как Грифа, - заметил Корсар.
- В этом мире все так изменчиво, - загадочно улыбнулся Штубер. Он на минутку представил себе, каким было бы изумление того, другого Беркута, русского лейтенанта Громова, узнай тот вдруг, где и при каких обстоятельствах будет использована его кличку.
- Особенно что касается биографий и кличек диверсантов, - согласился с ними Мулла.
- Кто бы мне назвал вон того господина в штатском? - тотчас же поинтересовался Штубер, стремясь как можно скорее перевести разговор в другое русло. Не объяснять же этим двоим историю своего псевдонима. - Был бы он в офицерском мундире, я, возможно, и узнал бы его. Во всяком случае, лицо кажется знакомым. Но держится он как-то слишком уж отстраненно от всего, что здесь происходит.
- О, это тот самый Стефан Штурм, - вполголоса объяснил один из троих подошедших офицеров, назвавшийся Мюллером. Во время восхождения Гитлера на политическую пирамиду штурмовики из отрядов СА почти сплошь предпочитали представляться "Мюллерами". Похоже, эта традиция начала приживаться и в отрядах СС.
- "Тот самый"?
- Нуда.
- Вот насколько я отстал от всего, что происходит сейчас в рейхе… Даже не попытаюсь вспомнить, потому что это бессмысленно. Россия, знаете ли. Вести из рейха доходят, как с того света.
- Так ты из России? - вмешался в их разговор Мулла. - Прямо оттуда?
Однако Штубер не ответил, и это дало возможность Мюллеру продолжить представление "штатского".
- Я тоже знаю о нем не так уж много. Стефан Штурм, Он же Эрнст (сейчас он нам представился именно так), он же знаменитый Виммер-Ламквет , специалист по Восточной Африке.
- А, так это Виммер-Ламквет, гроза тубильцев?!
- Вот именно. Несколько лет действовал с небольшим диверсионным отрядом СС в Танганьике, против англичан. В Лондоне половины казны не пожалели бы, лишь бы его голова оказалась по ту сторону Ла-Манша.
- Это при скупости-то англичан. Хотите сказать, что и сейчас его доставили сюда прямо из африканских джунглей?
- Теперь он в отделе диверсий.
- Вот оно что, - внимательно осмотрел Штубер плотную фигуру Стефана.
- Завидуйте, завидуйте, Беркут.
- Да, в нашем аристократическом разведывательно-диверсионном кругу - это имя, - согласился Штубер.
Не зная Виммера-Ламквета лично, он тем не менее был наслышан, что этот человек стал агентом германской разведки в Танганьике еще до 1939 года. Затем был интернирован, но лишь как подданный рейха. Изобличить его в шпионской деятельности англичане так и не сумели, хотя подозрения у них, ясное дело, были. Штубер не ведал, какие силы пришлось задействовать шефам диверсанта, но факт остается фактом: в 1940 году Виммера-Ламквета освободил лично английский губернатор и главнокомандующий войсками в этой стране сэр Юнг.
Правда, на Стефана этот жест особого впечатления не произвел. Вернувшись в пределы рейха, "герой Африки" сразу же прошел усиленную подготовку в диверсионной школе, вступил в ряды СС и, получив звание унтерштурмфюрера, вместе с шестью курсантами этой же школы вновь отправился в Танганьику, на "большую африканскую охоту".
Всего семь человек. Но какой террор, какую диверсионную лавину они сумели организовать в Танганьике, привлекая к этому приверженных идее нацизма белых, а также подкупленных африканцев! Электростанции, мосты, пущенные под откос поезда, уничтоженные транспорты, очень не ко времени отравленные колодцы, из которых пытались утолить жажду томми из экспедиционного корпуса… Можно только сожалеть, что германские секретные службы не позаботились о том, чтобы таких отрядов появилось значительно больше. И не только в Африке.
"Тогда, возможно, и подготовка к войне с Россией велась бы по-иному, - посмел предположить Штубер. - А главное, теперь мы не выглядели бы настолько бессильными перед мощным партизанским движением, развернувшимся в России. И наспех создаваемые партизанские отряды, а кое-где и "партизанские антиотряды" изменить ситуацию уже не могут".
Впрочем, Штубер не сомневался, что, когда командование посылало его на Украину с заданием развернуть анти-партизанскую борьбу, образцом действий "Рыцарей Черного леса" служили конечно же действия отряда Виммера-Ламквета. Не зря перед отправкой ему настоятельно советовали ознакомиться с совершенно секретной папкой с донесениями, поступавшими от одного из агентов, о действиях некой спецкоманды СС в Танганьике.
Штубер, правда, ознакомился с ними очень бегло и не воспринял всерьез. Слишком уж непохожи были условия, в которых ему придется действовать, на условия Восточной Африки. Но со временем понял: важны не условия действий, важна тактика, в частности тактика "выжженной земли", которую Виммер-Ламквет впервые применил в столь крупных масштабах.
29
Как только в дверях появился еще один офицер, Эрнст наконец повернулся лицом к остальным. По тому, как он прошелся взглядом по головам собравшихся, Штубер догадался: пересчитывает. Похоже, что этот офицер-коротышка с эмблемами танкиста был последним из тех, кого ему хотелось увидеть здесь.
- Господа офицеры, - властно проговорил Эрнст выслушав доклад одного из офицеров, наверное, подтвердившего, что все в сборе, - тот докладывал вполголоса. - С этой минуты ни один из вас не должен покидать стены отеля. Столы вам накроют здесь.
- Тогда зачем покидать эти стены? - вслух удивился Мулла, не опасаясь быть услышанным.
- Вином не злоупотреблять, - не обратил внимания на его реплику Эрнст. - В семь утра, получив в подкрепление нескольких парней из Фриденталя, мы вылетаем. Поэтому всем сохранять надлежащую форму. Почувствуйте себя на этот вечер исполнительными, послушными юнкерами - иногда это приятно, даже как воспоминание о юности. Маршрут вам будет сообщен только на борту самолета. Характер задания - лишь после прибытия в пункт назначения. Все, что вы с этой минуты услышите, увидите и совершите, сразу же после завершения операции должно быть вами забыто. Само собой разумеется, из отеля не вести никаких телефонных разговоров. Вопросы есть?
Перед ним стояли люди, чья профессиональная подготовка начиналась как раз из того, что их основательно отучивали не только задавать лишние вопросы кому бы то ни было, но и вообще задаваться ими!
- Гауптштурмфюрер Штубер!
- Я! - вздрогнул от неожиданности Вилли. По тому, как далеко не сразу Эрнст сумел отыскать его в группе рассредоточившихся по залу офицеров, он понял, что тот це знал его ни в лицо, ни по приметам..
- По приказу гауптштурмфюрера Скорцени вы назначаетесь старшим этой команды Икс.
Прежде, чем ответить "яволь", Штубер приблизился к Эрнсту. Он не мог упустить случая познакомиться с ним поближе.
- У вас еще появится такая возможность, - отлично понял его диверсант в штатском.
- Несомненно, - стушевался Штубер.
- А сейчас, господа, нам подадут ужин, - объявил "специалист по Восточной Африке" тоном дворецкого, привыкшего распоряжаться на балах. - Вы свободны. - А выждав несколько секунд, пока офицеры предадутся прерванному знакомству друг с другом, вновь обратил внимание на все еще не отходившего Штубера. - Скорцени говорил о вас, как об очень перспективном диверсанте, гауптштурмфюрер.
- Иначе я бы просто не продержался столько в украинских лесах.
- Утверждают, что вы отличились еще в первые дни войны, где-то на Днестре, совершив сногсшибательный рейд в глубину русского укрепрайона.
- Кто из нас не отличался в первые дни войны с русскими! - скептически воспринял его восторг Штубер.
- Но у вас случай все же особый. С коллегой можно пооткровенничать, не заботясь об излишней скромности.
- Пришлось повоевать - только и всего.
"А ведь, услышав мое имя, он не поленился ознакомиться с соответствующим досье, - подумал Штубер, совершенно не осуждая при этом Эрнста. - Как с досье на возможного соперника. Не хочется делить приверженность Скорцени и Шелленберга с каким-то выскочкой из украинских лесов, не хочется!.."
30
Пилоты с трудом довели свои машины до вершины, зависли под ней, словно обессилившие альпинисты под спасительным выступом скалы, и исчезли на той, невидимой для Муссолини, стороне.
"К жизни, какой бы горькой и несуразной она ни казалась", - вновь повторил дуче спасительную формулу, представляющуюся ему теперь вершиной философской мудрости.
Вооружившись ею, а также видя перед собой образ Наполеона, он вновь подошел к краю площадки. Все как будто бы повторялось. Играя на нервах капитана, Муссолини долго всматривался в даль, словно моряк - в очертания неизвестной земли.
Окутанная легкой фиолетовой дымкой фигура дуче была похожа на каменного идола, оставленного здесь, в жертвеннике между скалами, жрецами погибшей цивилизации.
Цивилизация, которую представлял этот идол (или жрец), действительно переживала закат своего существования. Она гибла, однако великий дуче ее все еще не осознавал этого. Наоборот, теперь он опять верил, что еще не все потеряно.
Капитан карабинеров сосредоточенно курил в шести-семи шагах от него и тоже смотрел куда-то вдаль. Он опасался переводить взгляд на балансирующего на краю пропасти арестанта, как опасаются великого греховного соблазна. Кобура его все еще оставалась открытой, а пальцы время от времени нервно ощупывали ее, то и дело натыкаясь на рукоять пистолета.
Оглянувшись, Муссолини обратил на это внимание, но с циничной ухмылкой сказал себе: "Теперь-то он не посмеет. Теперь нет".