Однажды Жизель увидела во сне, как в покои царя ввели живого льва, еще молоденького львенка, подростка. Девушка, что целовалась с царем, сидела у его ног на леопардовой шкуре. Увидев льва, она вскочила, подошла к зверю радостно, запустила пальцы в его шкуру на загривке. "Царь! – сказала она, и Жизель так ясно и близко услышала голос, будто это она сама говорила. – Я так люблю льва моего! Прикажи, чтобы мастер изваял меня, как мы с ним играем и возимся, как я катаюсь верхом на нем!.. Прикажи изваять наши фигуры на рукояти меча, и это будет мой меч, я буду с ним ходить с тобой в сраженья!.." Царь нежно улыбнулся. "Ты не воин, ты женщина, тебе незачем ходить со мной в сраженья. Я прикажу выковать меч и сделать на его рукояти фигуру твою и льва, но это будет мой меч. И я буду сражаться им во имя тебя. Во имя тебя, свет мой, я поражу всех моих врагов". Молодой лев подошел к царю, потерся головой ему о колени, как большая кошка. Лег у его ног. Девушка легла рядом со львом, обняла его, как обнимают человека, положила голову ему на золотисто-коричневый бок.
У царя был пес, у светловолосой девушки был лев. Почему Жизели казалось, что это она сама говорит, когда девушка, видимая ею, говорила во сне?.. Куда уходят люди, если они навек уходят с лица земли?.. Может быть, они приходят к другим людям в их снах. И живые начинают говорить голосами ушедших. Быть может, это единственная цепь, еще не порванная нить, связывающая погибшие времена.
А время умирает?.. Умирает, так же, как человек, Жизель?..
После таких снов она вставала с постели поздно. Карлик не смел будить ее. Он приходил к ней, когда она уже сидела в постели с остановившимися глазами, невидяще застывшими. С тех пор, как она ослепла, у нее все время были замерзшие глаза. Карлику хотелось согреть ей веки ладонями, покрыть глаза горячими поцелуями; зажечь у нее, прямо перед глазами, свет – свечу, лампаду, – чтобы живой огонь отражался в замерзших радужках, согревал ей изнутри вымерзшую, больную душу.
"Что вам принести, госпожа?.. Вы уже проснулись?.."
"Яблоко, Стенька. Просто яблоко. Ни чаю, ни кофе. Я ничего не хочу. Яблоко".
Она вспомнила, как в своем сне она сама – или та девушка?.. – приносила царю на ладони яблоко. В одной руке – яблоко, в другой – гроздь винограда. Царь срывал виноградины губами и губами же вкладывал возлюбленной в рот. Она, проснувшись, помнила вкус винограда у себя на губах. Она сходит с ума, этого не может быть. Это всего лишь сон из прошлого. Это детская сказка. Этого не было никогда.
Но яблоко имело вкус, и виноград сизо отсвечивал, источая терпкий аромат, черно-синими боками. И во сне она опускала взгляд, и во сне она видела. Она видела, что ноги у нее покрыты до колен виноградным темным, как кровь, соком: царь учил ее давить ногами виноград в огромном чане, и она давила виноград и смеялась, и царь, приблизившись к чану, зачерпывал надавленный сок рукой и пил, омочив в нем губы, а потом вставал на колени и прикасался губами к ее перепачканным в соке голеням и ступням, и она клала царю руку на голову, смеялась и шептала: не целуй мне ноги, я ведь не богиня, я простая смертная, и я умру, как все.
... ... ...
...Над морем стояло раннее утро. Конец марта, и год на дворе сорок первый. И армада итальянских военных кораблей шла в Эгейском море курсом на зюйд-ост, и предводительствовал новейший военный корабль "Витторио Венето", что вел за собой шесть тяжелых крейсеров, два легких и тринадцать эскадренных миноносцев.
На гафеле линкора развевался флаг командующего итальянским флотом адмирала Якино, а на палубе корабля, любуясь нежным весенним морским утром, стояла красивая женщина, и платье ее развевал ветер. Женщину звали Цинтия. Она была англичанка. Она была подругой адмирала, в довоенное время они отдыхали вместе на курортах; возможно, она была его любовницей, да, скорей всего. Команда не должна была об этом знать. Никто не должен был знать, как, зачем, во имя чего Цинтия попала на корабль.
Ветер усиливался. Поверхность воды измяла рябь. Солнце поднималось все выше, ничто не предвещало ни бури, ни тумана. Эскадра вышла в море для нанесенья удара по английским транспортным судам.
Женщина отогнула от маленькой шляпки вуаль. Ее юбку безжалостно трепал порывистый ветер. Пусть моряки смотрят на ее ноги. Они красивые. Муссолини ждет легкой победы?.. Он не получит никакой победы. Она постарается, чтобы победы не было.
Красивая белокурая женщина на палубе – ее волосы были слишком светлы, почти белы, как снег или лед в горах, – была английской шпионкой. Она разбиралась в навигации, в лоциях; при ней были подробные карты передвижений эскадры по Средиземному морю. Она знала, что они сейчас находятся приблизительно в восьмидесяти милях восточнее Сицилии. О, Сицилия, Италия. Если она выживет, если ее не убьют на этой войне, она обязательно поедет в Италию. Ей так хочется покататься в гондоле по сладостной Венеции.
При ней, в ее каюте, была и рация. Рацию могли обнаружить в любой момент. Она слишком рисковала. Командующий английским флотом Адмирал Каннингхем получил от нее подробное донесение о противнике. Через три часа после полученья ее сообщения из порта Пирей вышли, по приказу Каннингхема, четыре английских легких крейсера и четыре эсминца под командованием вице-адмирала Прайдхем-Уиппла. Они вышли наперерез итальянской фашистской эскадре.
И белокурая женщина на палубе напряженно всматривалась в солнечную морскую даль, не появятся ли родные корабли. Если ей суждено погибнуть в бою, она никогда не увидит больше своей маленькой дочки. Ее дочечка, там, в Лондоне!.. Малютка Моника... Ты забыла, верно, свою бедную мамочку, маленькие дети так быстро отвыкают от родителей, если те покидают их... Откуда ни возьмись, посреди безветрия и солнца, стал налетать туман. Солнце стало похоже на медленно крутящуюся, мерцающую жемчужину в уксусе. Вон они! Вон они, корабли! Впереди "Формидебл", она знает!..
Она повернулась, чоб идти прочь с палубы. Над итальянской эскадрой в небе появились английские бомбардировщики. Они атаковали "Витторио Венето", и Цинтия видела, как вспучивается вода вокруг корабля; но ни одна из торпед в корабль не попала. Как было бы прекрасно умереть на палубе, видя, как уничтожают врага. Как мил этот адмирал Якино, и какой он великолепный любовник. Как все было бы хорошо, если б не война. Зачем люди делают друг из друга врагов?.. Это закон войны. Как все было мило и роскошно, когда был мир. Мужчины должны воевать. Она – одна из немногих сумасшедших женщин, кто им в этом помогает.
Летчикам мешает туман, это ясно. Благодари Бога, Якино. Скоро ребята возобновят атаку. Она хотела удалиться в каюту, открыла палубную дверь, как ее запястье было схвачено точно клещами.
– Мисс Цинтия?..
Она улыбнулась, и мужчина, вцепившийся ей в руку, в который раз поразился – зубы ровные, будто жемчужные, низка из перлов – один к одному.
– Да, адмирал Якино.
– Вы видите, атака.
– Да, адмирал.
– Прекратите ваш театр одного актера, Цинтия, – зло резанул он, еще больнее вцепляясь ей в руку, и она сморщилась и ахнула, пытаясь руку вырвать. – Это все игра в вежливость для несмышленышей. Вы спали со мной, но я разгадал вас. Мой помощник нашел у вас в каюте то, что и следовало там найти. Зря вы вышли подышать воздухом на палубу. – Он скривил губы. – Не умерли бы, не подышав воздухом. А теперь я боюсь, Цинтия, что вы скоро не будете больше дышать никаким воздухом. Ни морским, ни речным, ни сухопутным. Вы побледнели!.. Извините. Я, кажется, сделал вам больно. – Он слегка ослабил хватку. – Я не выпущу вашей руки. Это правая рука, и, вероятней всего, у вас под юбкой, мисс, – хороший дамский револьвер последней модели фирмы "браунинг". И вы наверняка обучены вытаскивать его слишком быстро.
Она смотрела прямо в глаза адмиралу. Лицо Якино было перекошено бешенством. Его помощник Риккарди вскрыл в отсутствие мисс Цинтии ее каюту и обнаружил там рацию. И еще шифрованные записи; рацию и записи унесли в каюту адмирала, а на его вопрос, где мисс, был получен насмешливый ответ: "Гуляет по палубе, синьор, присматривает морячка для утех". Цинтия выглядела очень аристократически, совсем не как уличная кокотка, – отчего моряки чувствовали в ней шлюху, продажную тварь?.. Необъяснимо. Он, Якино, любил спать с ней. Он никогда не любил ее.
– Вы проводили со мной ночи, Джакомо, – спокойно сказала она, и ветер взвил белую чуть вьющуюся прядь ее волос, вырвал из-под черной шляпки. – Смею надеяться, что я радовала вас.
– Это ничего не значит, Цинтия. По приговору военного трибунала вы будете расстреляны. Может быть, в двадцать четыре часа. Вы обрекаете эскадру на гибель! Нашу смерть сделали вы! "Витторио Венето" может погибнуть, но вы умрете раньше!
Она закрыла глаза. Моника, девочка, кто же расскажет тебе о матери.
– Пустите меня, – сказала она еле слышно, и губы ее дрогнули. – Я же никуда не убегу с корабля. Я не отвяжу шлюпку, не спущу на воду, не удеру. Вы правы, у меня с собой револьвер. Возьмите его. – Она сунула руку в глубокий карман юбки. Протянула ему "браунинг" на ладони. – Я должна переговорить с одним... матросом с вашего корабля. Он мой друг. Я сдружилась с ним. Я хочу попросить его... вы же все равно не сделаете этого...
Она глотнула ртом сырой соленый воздух, уже пронизанный капельками тумана; адмирал пристально, тяжело глядел ей в красивое, чуть скуластое лицо.
– Я попрошу его запомнить все, что я ему скажу о себе, и передать это потом на суше... в Англии... моей девочке. Ей же никто не сможет рассказать. И адрес ему оставлю.
Она замолчала. Якино спросил помрачневшим, тихим голосом:
– У вас есть в Англии дочь?
– А вы что, думали, что мне навсегда шестнадцать лет, как Дженни из старинной шотландской песенки?.. Моя дочь мала еще, это верно... Я родила ее не в браке, не от мужа. Моя жизнь, как вы поняли, не предполагает замужества и тихого семейного счастья. Я родила ее... – Она мечтательно улыбнулась, закрыла глаза. Якино снова удивился ее лунно округлому лицу, ее скульптурно вырезанным, как на древней царской маске, векам. Черты ее свежего молодого лица были почти идеальны. Ее мог лепить Канова. – ...от ветра, от сильного весеннего ветра в Уэльсе...
Якино выпустил ее. Кивнул. Ему было трудно сдержать резко нахлынувшую жалость. Эта женщина рискует погубить его эскадру, но он спал с ней, он привязался к ней, он вдыхал ее запах и входил в ее чрево, и он будет помнить ее. Цинтия... Лунная...
– Ступайте, – тяжело проронил он. – Идите к вашему матросу. Вы говорите с ним по-английски или по-итальянски?..
– По-итальянски, – потупилась она. – Я же хорошо знаю язык.
– Вот как! Я этого не знал. Со мной вы всегда говорили по-английски. Стерва.
Он повернулся, пошел прочь по железной палубе. Цинтия рванула дверь на себя. Моряк, ее друг, работал в машинном отделении. Он был всегда весь перепачкан мазутом. Он был лучше и благородней всех высокородных господ, которых она знавала на перекрестках Европы.
Лязг и скрежет обрушился на нее; она, спускаясь по замасленному трапу, закрыла глаза опять, подбирая в кулак юбку. На мгновенье, подобное вспышке молнии, равное вечности, она увидела перед собой будущее своей маленькой девочки, играющей в куклы там, в туманном и дождливом мартовском военном Лондоне. Она увидела обрывистый, глинистый берег, поросший выжженной травой, бастылы полыни, сухие цветочки тимьяна, пучки мотающейся на ветру душицы. Увидела двух молодых бычков, пасущихся на обрыве; и лежащую навзничь около пасущихся быков, с закинутой за голову рукой, худенькую белокурую, не так уж и молодую женщину, слишком похожую на нее. Это – ее дочь?! Она, из туманной дали моря и времени, с закрытыми глазами, дрожа, спускаясь в машинное отделение линкора "Витторио Венето", видела ясно: это лежит в сухой траве ее дочь, и у нее насквозь пробит бок ножом. И кровь течет по платью из-под ребра. Она открыла глаза. Лязг машин был невыносим. Она зажала руками уши. Если ей сужден расстрел, то пусть лучше ее расстреляют. На свежем морском воздухе, на ветру, что так она любила вдыхать; на палубе, в виду большого простора. И непременно ночью. Да, лучше всего ночью. Под Луной. Чтобы она задрала к небу лицо и увидела Луну. Луну, чье имя она носит.
... ... ...
Светлана сидела, обхватив ноги руками, около их с Романом палаточного ложа. Он спал, раскинув руки, будто распятый. Она стерегла его сон.
У изголовья горела свеча. Светлана знала: под подушкой "браунинг". Она напряженно слушала тишину вокруг палатки. Если кто-нибудь будет подкрадываться, она... будет стрелять без предупрежденья – или разбудит Романа?.. Светочка, ты же ни разу в жизни не отрубила голову курице. Ты сможешь выстрелить в живого человека?.. Нет?..
Она помахала головой, отгоняя сон. Спи, любимый, спи, пусть тебе приснятся радостные сны. Когда кругом горе, должны сниться радостные сны. Иначе человек может сойти с ума. А ей, как назло, лезут в голову разные печали. Перед ней, как наяву, встали ее подвалы, где она пропадала, репетируя с ребятами рок-репертуар. У нее в ушах навязли обрывки текстов, что пела она бесконечно, и теперь, вдали от них, она пугалась их, они обнажали перед ней весь ужас дороги, по которой она бежала вместе с неприкаянными, бедными, мечущимися мальцами и девчатами. "Меня уже нет, но ведь я все-таки есть... На лбу моем число Зверя – шестьсот шестьдесят шесть..." "Переверни крест, в чаше твоей – кровь... Все умерло окрест, и умерла любовь... Мы – панк-рок!.. Мы – панк-рок!.. Нас никто не сберег!.. Каин Авеля убил – вышел, вышел срок!.." Надо было приближать орущие, кричащие губы к микрофону и петь, петь, стонать, вопить о неизбежности гибели. О пути, что ведет в бездну инферно. Зачем она это делала?.. Потому, что это пели все. Эту музыку играли все. Это веру исповедовали все. Веру во что?.. В то, что придет Сатана?.. Она втихаря смеялась над этими мальчиками, одетыми во все черное, в черные балахоны с черепами, в черные глухие рубахи: они всерьез кричали, что скоро прибудет Антихрист, и что они – его апологеты. Горшок однажды прочитал ей "Отче наш" навыворот и заржал, как конь. Она отшатнулась. Его подопечные ударяли на сцене по барабанам и тарелкам, нечленораздельно вопили: "Satareal! Satareal!.." Светлана положила Горшку руку на плечо и сказала тогда: "Вот ты вопишь, Горшок, а он же тебя не слышит. Зато тебя слышит Бог. И жалеет тебя". "Скажи пожалуйста, какая жалостливая!.. – крикнул ей Горшок в лицо. – Мне важно, чтоб ты сделала к четвергу мой текст, едем выступать на Гребной канал!.. Туда и байкеры из Питера приедут!.. Ты должна быть в хорошей форме, Рыбка!.." У всех у них были прозвища. Они звали ее Рыбкой. Она не возмущалась. Рыбка так Рыбка.
Однажды Рыбка махнет хвостом и уплывет. И никто из черных мальчиков больше не поймает ее.
Господи, как хочется петь, а тут кругом одни смерти начались. Нет, это ужасное лето. Видно, парад планет какой-то. Или еще какая беда, астрологи это все вычисляют. Бабушка говорила просто: молиться надо, и вся нечисть уползет во ад. Вот и докопались они в Гермонассе до ада. И полезли из-под земли темные, страшные силы, и разгулялись в широкой степи, и не остановишь их. Спи, Роман. Как ты сладко спишь. Как непонятно, неистово и могуче на них снизошла, слетела Любовь – будто бесплотный ангел раскинул широкие крылья над морем, и в солнечной сени этих крыл они замерли, прижавшись друг к другу. Сливаются тела; соединяются души. А песня звучит одна. У них на двоих один голос. Она будет петь эту песню. Она победит песней – мрак.
Их никто не убьет. Они не умрут.
За палаткой хрустнула ветка. Или это разорвался сухой стручок акации... Светлана вздрогнула и поправила на Романе простыню, сползшую с загорелого плеча. Спи, отдыхай, любимый, рано утром ты встанешь, как и не спал. Душа твоя бессонна. Она, Светлана, маленькая Рыбка в океане обмана, неправды и горя, не умеет молиться, но она будет молиться за тебя.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ЗОЛОТАЯ МАСКА
Это была та самая "пирушка", о которой так насмешливо говорил Бельцони Ирене. Сокровища, украденные в Измире у убитого Кристофера Келли и в иных местах планеты у других археологов, расплатившихся жизнями за добычу уникальных, счастливых находок, Кайтох сегодня показывал высшему свету, московской знати – и иностранным гостям, многие из которых предпочли, будучи приглашенными на таинственные смотрины, быть все-таки засекреченными, просили не разглашать их имена. Это была еще не распродажа. Распродажа должна быть впереди. Это – прикидка, похвальба; это развернутый веер, где каждое павлинье перо дрожит, горит и трепещет, призывая и маня, это парад соблазнов – для тех, кто мог за баснословные деньги купить соблазн, взять его тепленьким, голыми руками.
Кайтох пригласил на "пирушку" финансовую и политическую знать. Элиту олигархии. Владык теневой экономики мира. Влиятельных банкиров. Тайных и явных управленцев. Красивых жен богатых мужей. Знаменитых актрис. Кинозвезд и поп-старз. Крупных военных, сделавших немыслимые барыши на бесконечно идущей кавказской войне. Кайтох зажег все люстры, способные гореть над головами всемирно известных богатеев, и хотел заставить их опьяниться смертельным блеском этих люстр, и раскошелиться, и вынуть из закромов, со счетов и из масленых карманов все, что прикоплено было им на хитрости и крови, на каторжном, до седьмого пота, труде и на легком, как мотылек, пошлом и наглом обмане. Единственное сокровище на Земле – Время. И он, Кайтох, его продает. Ни за понюх табаку. Что деньги? Тлен и суета. А то, что достойно быть, Время, – теперь будет лежать в закромах у богатых, тешить их душу. И они будут уверены, что владеют Временем. Ведь владенье Временем – самый большой соблазн. Ведь Время – главный враг. Кто бы не хотел, чтоб лицо его не испещряли морщины, чтобы не белели и не выпадали волосы, чтобы любовная сила сохранялась до конца его дней. И вот Время отнимает все сокровища человека. А потом – и его самого стирает с лица земли, как пыльцу сусальной позолоты, как ветер стирает высохший мох со лба высокого валуна. У человека, который держит в сейфе, в домашнем музее, под стеклом, за решеткой драгоценности Времени, страх перед Временем может притупиться. И он, Кайтох, – тут лекарь. Он лечит людей от страха. От страха смерти. За это – никаких денег не жалко.
Скоро он будет самым богатым человеком в мире. Зачем ему деньги? Он – ими – спасается от страха смерти? Ведь на жизнь ему, Ирене и сыну хватило бы сполна уже давно. А он грабит древние могилы. Перепродает святыни. Вынимает из-под носа у бедняг ученых их открытия, превращая их в звонкую монету, в дорогую стабильную валюту. Он делает это потому, что он должен показать людям: глядите, как все просто. Вы платите деньги за Время. А не можете его поймать. Оно неуловимо. Оно неисследимо. Оно стоит очень дорого, но оно невидимо и неощутимо.
ПОТОМУ ЧТО ЕГО НЕТ.
"Ирена, очнись, прекрати плакать. Ты же знаешь, как я припугну Бельцони. Я отправлю в Тамань доктора Касперского".
"Ну и что, доктора Касперского?.."
"Там, в экспедиции Задорожного, его жена, Моника. Моника работает на Бельцони. На кого же работать жене, как не на своего мужа. Вот ты же работаешь на меня, правда, котик?.."
"При чем тут Касперский?.."
"Как же ты не понимаешь, глупая ты моя девочка. Касперский будет моим железным крюком. На который я вздерну Монику. За ребро. И она будет висеть на нем и истекать кровью. Если, конечно, Армандо не..."