Ирена смотрела на мужа. В ее глазах стыли, переливались мертво и перламутрово восторг и ужас. К подъезду их особняка на Каширке подкатывали лимузины и мерседесы, дамы в мехах и шелках выпархивали из бархатных внутренностей машин, поднимались по беломраморной лестнице, устланной бухарским ковром. Ирена смотрела, как по лестнице, запахиваясь в нежный паланкин из серо-голубых сияющих норок, поднималась черноволосая красавица-ассирийка Джина, знаменитая художница, исцелявшая своими эзотерическими картинами, стоившими на выставках и аукционах очень дорого. Черные, как два яшмовых кабошона, глаза Джины сияли, она оглядывалась вокруг с любопытством ребенка, которого привезли в магазин игрушек, и он, восторженный, хочет скупить сразу весь магазин. Слишком худа, придирчиво подумала Ирена, и ключицы слишком торчат. Скелет, доходяга, Освенцим. Она в сравненьи с ней – просто Афродита Милосская. А вон идет магнат Кирилл Козаченко. Половина денег всея России, выкачанных им за последние годы из богатых и из нищих, – в австралийских и швейцарских банках. Козаченко всерьез думает, что он – владыка мира. И он не догадывается, что владыка мира – ее муж, незаметный Вацлав Кайтох, с незаметным офисом на Новом Арбате в одной из высоток-"книжек".
Козаченко вздумал однажды за ней увиваться. Она отшила его безбоязненно. Она знала: если дойдет до дуэли, муж сам выберет оружье и способ сраженья. Поэтому она не волновалась. Грустно было только, что Вацлав все меньше обращает вниманья на нее, когда они остаются одни. У них уже давно не было страстных ночей. Все естественно?.. Всесокрушающее время?.. А это, кто это взбирается по лестнице, судорожно вцепляясь в перила, останавливаясь отдохнуть на каждом шагу?.. А, это старая графиня Шереметева, одна из потомков графов Шереметевых, сейчас все возвращают себе титулы, привилегии, званья, все жадно бросились восстанавливать все, разрушенное до основанья; и, Господи, Ты сказал, что это – хорошо?.. Седые букольки графини тряслись вдоль висков. Ей было лет девяносто пять, не меньше. Она была ровесница убиенного в Екатеринбурге Цесаревича Алексея. Кайтох знал, как она невероятно богата, поэтому и зазвал ее на смотрины. Она все Смутное Время России, почти весь век, провела в Париже, а свое чудом спасенное, а после и громадно приумноженное состоянье хранила в одном из знаменитейших французских банков "Credite Agricole". Кайтох надеялся ее растрясти в первую очередь – ему было известно, как старуха падка на драгоценности, особенно на антиквариат. Антиквариат, которому более пятидесяти веков! На это бабушка Шереметева должна была взглянуть, хоть перед смертью. И, может, что прикупить – не в подарок внучке либо правнучке, не в память потомку, нет: для того, чтобы каждое утро, просыпаясь, с трудом поднимаясь с постели, кряхтя, мучительно вливая в себя чай со сливками, лекарства, оживляющие снадобья, она глядела на древнее золото, улыбалась через силу и думала: вот я владею Временем, вот оно у меня в высохших руках, а не я – у него.
Цвет мафии собирался у них в особняке. Господа ничего уже не боялись. Время боязни и осторожничанья прошло. Мафия думала, что взяла силу. Что взяла власть. Что она – наверху; все остальные – внизу. И что пирамида незыблема, ее никто не взорвет так просто. Что никто не вольет в рот ни яд, ни расплавленный свинец, кроме своего же брата мафиозо, ибо есть противоядие, есть абсолютное оружье.
Как она заблуждалась, мафия. Ирена понимала это. Ирена глядела на мафию взглядом со стороны, издалека; она глядела на собственный мир, на свой клан взглядом древней царицы, золотой маски, которую она сама украла и привезла из Тамани. Она не знала, что в Тамани убиты Егоров, Андрон и Страхов. Кайтох дал ей понять, что убьет Монику, если Бельцони не вернет присвоенное. Знать все до конца Ирене было не нужно. Она и не хотела знать.
Она только глядела, как денежная знать поднимается по лестнице, и, закусив губу, наблюдала, как сияет шиншилловая накидка на плечах великой актрисы Ингрид Зуппе, вдовы Ингвара Бирмана, как вздымается ее полуобнаженная грудь в дерзком до последней степени декольте. Еще б немного, и платье могло было быть без лифа. Ирена помнила нашумевший, двадцатилетней давности, шведский фильм "Черника" с Ингрид в главной роли. Там впервые женщина разделась, мужчина обнажился, и впервые акт во всех грубых, сумасшедше натуралистических реалиях был заснят на пленку. От порнографии его отличало то, что его отснимал художник. С тех пор волна наготы захлестнула мир с киноэкрана. И мир перестал ей удивляться. Мир перестал соблазняться Эросом – торговцы Эросом не подумали о том, что народ можно перекормить арахисом в сахаре, и люди захотят ржаного хлеба. И Эрос умер. Мало кто покупает дешевые любовные романы. Мало кто крутит порнушку. Они же все обнажены под шелковыми блесткими платьями, под топорщащимися мехами, Ирена. У всех нагие тела. У всех. И у всех были точно такие же нагие тела тогда, в Трое, в Афинах, в Мемфисе, в Мохенджо-Даро, в Тире и Сидоне, в Галилее. И художники их писали. И златокузнецы выковывали их по золоту, по бронзе, по железу. И мастера украшали им пальцы перстнями. И портные одевали в струящиеся нежные ткани. А люди не хотели, чтоб их живописали, ваяли, выковывали из золота. Они хотели любить друг друга – живые. Как и теперь. Как и всегда. Так что же изменилось в мире, Ирена?! Что?!
В небольшом парадном зале их с Вацлавом особняка, на втором этаже, был устроен вернисаж-показ. На витринах, под стеклом, лежали драгоценности из Измира и золотая маска из Тамани. Обе маски, царя и царицы, лежали рядом. "Это супруги, они неразлучны", – ослепительно улыбаясь, объяснял Кайтох старой бабке Шереметевой, вцепившейся высохшей птичьей лапкой в витрину, трясущей головой, похожей на выкопанный из земли сосновый корень. Бельцони, стоявший у витрины с россыпью перстней из измирского могильника, столь заинтересовавших знаменитую Джину, что она ни на шаг не отходила от сияющих за стеклом древних колечек, незаметно подмигнул Кайтоху. Кайтох и усом не повел. Начинать так начинать.
Ни одного стула не предусматривалось в гостиной. Это был фуршет, раут. Все должны были важно слоняться по залу, вежливо торчать у витрин, оживленно болтать под картинами старых мастеров, в изобилии увесивших стены особняка. Кайтох хлопнул в ладоши, призывая общество к вниманью.
– Медам, месье! Леди энд джентльменс! Дамы и господа! – возгласил Кайтох, порозовевший от радостного волненья. Даже его залысины налились вишневым цветом. Тусклые глаза очистились, просияли. Вернисаж был для него, как игла для наркомана. Ирена смотрела на мужа и не узнавала его, мрачного, скучного, жестко сцепившего губы замком. Перед ней был снова польский красавец, шляхтич, хоть сейчас танцуй краковяк, который так прельстил ее тогда, давно, на концерте Эдиты Пьехи. – Вниманье, аттансьон!.. Мы представляем сегодня здесь уникальную коллекцию старинных вещей из царского могильника, раскопанного в окрестностях Измира, в турецкой Анатолии, совсем недавно, в июне!..
В июне люди Кайтоха изловили Задорожного в Турции, пронеслось в голове Ирены. Или – в июле?.. Разве это так важно. Моника, Моника. Она не знает, что она под колпаком. Хоть она и ведьма, Моника, хоть у нее и три жидких белых волосика на куриной головенке, все же Ирене жаль ее, если... Это всего лишь ход конем, Ирена. Бельцони отдаст маску. Он вынужден будет отдать ее. Сейчас он принес ее на вернисаж, потому что он тоже хочет поиметь с вернисажа свой куш, продать золотую бирюльку, и продать дорого; но после вернисажа он, под прикрытием хорошего бодигарда и автомата последней модели, вынет ее с черного бархата витрины и уберет в сейф, а сейф – в сумку, и мило улыбнется Кайтоху, и сделает вид, будто ничего не произошло, и медленно, ожидая выстрела в спину или, еще лучше, в грудь, снизу, из-под мраморной лестницы, удалится, растворится в ночи. Кайтох прав. Ему надо сказать: маску на стол, иначе труп Моники привезут тебе расчлененным на части в дорожной сумке. Или его расклюют таманские вороны, на выбор. Кайтох знает – Бельцони очень привязан к жене. Они просто не разлей-вода. Ему, с его комплексом женственности и детскости, при всей его изворотливости и ушлости, Моника заменяет мать. Нет, он не захочет, чтобы ее убили. Не захочет!
– Дамы и господа, – звенел под сводами зала голос Кайтоха, – представляемая вам коллекция – единственные в мире, подчеркиваю, – единственные в мире останки, следы исчезнувшей пятьдесят веков назад древнейшей цивилизации Европы и Средиземноморья, царства, располагавшегося на территории современной Турции и достигшего расцвета еще в начале третьего тысячелетия до нашей эры, господа, слышите!.. Драгоценностям, выставленным здесь, более пятидесяти веков. Это государство торговало с возникшим позднее Египтом, с городами Малой Азии, с Критом и Индией, с Гипербореей и Арктидой; ученые подозревают, что неизвестное истории государство было последним отпочкованьем исчезнувшей в водах Мирового Океана Гондваны, наследником Лемурии, и укрепилось на оконечности древней Лавразии, у Мраморного моря, в середине четветого тысячелетия до Рождества Христова... Оно сообщалось с существовавшим в те баснословные времена погибшим опять же на дне Океана континентом... или островом... Атлантидой и, возможно... ученые не отрицают этого... было двойником Атлантиды, ее спутником-сателлитом... ее правой рукой... или даже, возможно, колонией, ибо предметы, найденные здесь, не идентифицируются ни с одними известными предметами, принадлежащими древним средиземноморским цивилизациям тех тысячелетий, в радиусе приблизительно сорока – пятидесяти сотен лет!..
– Пятьдесят сотен лет, – услышала Ирена рядом с собой шепот, – пятьдесят сотен. Помилуй Бог, неужели Земля уже столько времени жива. И еще не умерла.
Ирена оглянулась. Рядом с ней замерла, впившись в Вацлава, говорившего тронную речь, широко раскрытыми глазами, молодая женщина в богатом платье из золотой парчи, похожем на ризу священника, только сильно открытом. Песцовое боа нежно обнимало ее плечи. Ирена подумала: сколько же мужчин целовало эти плечи, прежде чем их владелица поднялась по мраморной лестнице, где такие тяжко-высокие ступени, к ужасу и торжеству власти над людьми, что дают только деньги. Жена Козаченко?.. Жена олигарха Утинского?.. Горенфельда?.. Маленький человечек стоял возле нее, держал ее за руку. Человечек в бархатном кафтанчике, с выгнутыми ручками, с ножками как ухваты. Ножки, рахитично согнутые колесом, были обуты в странную обувь, с загнутыми кверху носами. По шее стлался кружевной воротник, как язык снега по ямине оврага. Лилипут?.. нет, это карлик. Карлик, Ирена. Карлик в бархатном кафтане. Все возвращается – забавы царей, утехи князей. Нет ничего нового под Луною.
Женщина шевельнула головой, карлик заботливо сжал ее руку, как бы направляя ее взгляд, предупреждая ее сомненье, прошептал что-то нераскрывшимися губами, сквозь зубы, и тут Ирена поняла, что женщина слепа.
Слепая стояла неподвижно, чуть приподняв страдальческие брови, широко раскрывала незрячие глаза и жадно вслушивалась в речь Кайтоха. Она опять прошептала: пятьдесят сотен лет, о, черт возьми. Карлик поднял толстенькое скуластое личико и угодливо пробормотал: "Госпожа, не посмотрите?.. я попрошу господина Кайтоха..." Как же она будет смотреть, тоскливо подумала Ирена, а карлик уже колобком подкатился к Кайтоху, поманил его корявым пальчиком, что-то нашептал ему на ухо, опять откатился к госпоже, и Кайтох, продолжая улыбаться и говорить про великие немыслимые тысячелетья, отступил назад на шаг, приподнял на витрине стекло, и слепая подошла, ведомая карликом, и карлик взял ее руки и положил на сокровища, что лежали внутри витрины на черном бархате, и слепая стала ощупывать их пальцами. Она ощупывала пальцами, будто лаская, будто целуя, золотые лица царя и царицы древней забытой земли.
Карлик торчал у ее ног, напряженно следя за выраженьем лица госпожи. Кайтох, косясь на странную пару, возвысил голос:
– Профессор с мировым именем Роман Задорожный тщательно исследовал находки! Ксероксы с заключений профессора Задорожного, подробные описанья найденных предметов, точная датировка ценностей демонстрируются вам, уважаемые господа, на стендах над витринами!.. Вы можете ознакомиться с мненьем одного из мировых научных исторических светил... То, что показывается на нынешнем вернисаже, не имеет ничего общего с грубыми и кустарными подделками, столь процветающими нынче на рынке торговли сокровищами... все без обмана, господа... все – без обмана!..
Ирена смотрела, как щеки Кайтоха покрываются красными пятнами. Он входил в раж. Она испугалась, как бы его не хватил удар. Он уже выкрикивал, как пьяный. Слепая, ощупывая обе золотые маски, слушала морщась, напряженно.
– Пятьдесят веков или даже больше!.. Господа, приценивайтесь!.. Уникальны в показываемом собраньи сокровищ две золотые маски царя и царицы! Думаю так, что на сегодняшний день это – самые дорогие сокровища из найденных в раскопках древних поселений! Распродажа впереди, мы намеренно не называем сегодня цены... вы свободны в выборе!.. Вы можете облюбовать любой предмет из уникальной, потрясающей коллекции, о которой современный крупный ученый, светило науки, сказал просто и точно: она – бесценна!.. облюбовать, запомнить, полюбить, и он на распродаже – ваш!..
Ирена видела, как слепая жалко улыбнулась, кладя руку на лоб золотой царицы и беспомощно вертя головой, одними губами призывая карлика.
– Жизель Козаченко, – сказал за спиной Ирены жесткий, с подхрипом, голос. – Бедная. Ослепла после покушенья. В нее и Козаченко стреляли, когда они ехали в машине из театра. Ему – с гуся вода, ей попали в голову, пуля повредила зрительный нерв. Считай, отделалась легким испугом. Сейчас бы лежала в могилке. Карлика таскает повсюду с собой. Как собаку-поводыря. Хороший оклад у мальца, пристроился. Как сыр в золотом масле катается. Да Козаченко глядит сквозь пальцы на то, что карлик с его женушкой по ночам кувыркается. Чем бы слепое дитя ни тешилось...
Ирена почувствовала дурноту. Темнота подкатила к ее горлу, к ее глазам. Воздуха, надо глотнуть воздуха. Скорее на воздух. На балкон. Выбежать!
Она неверными шагами, еле удерживаясь на высоких каблуках, пошла к балкону. Краем косящего глаза она увидела, как ее муж подошел к своему врагу.
– Ну как, синьор Армандо?..
– Отлично, синьор Кайтох. Все идет как по маслу. Я и не предполагал такого успеха. Публика просто не отрывается от витрин. Вцепились, как клещи. Шутка ли сказать – самые грандиозные сокровища, извлеченные из земли за последние сто лет, со времени раскопанной юродивым Шлиманом Трои! Гляди, гляди, Вацлав, как мадам Бирман-то впилась в золотой кувшин... как пиявка!.. Все, считай, они у нас в кармане. Послушай, заниматься... – Бельцони наклонился к его уху, к розовой залысине. – Заниматься кражей древностей гора-а-аздо выгодней, чем пошлой наркотой или "живым товаром"... ты не находишь?..
Кайтох удовлетворенно осмотрел гудящий зал. Денежная мафия жужжала, как улей; господа наклонялись над витринами, придирчиво разглядывали золото, стучали по стеклу пальцами, вертели головами, улыбались, скалились, воздевали руки, искривляли задумчиво брови. Кайтох сделал верный ход. Он заинтриговал всех. Он не назвал ни одной цены. Думайте что хотите, господа. Это – тайна. Вы сами видите: сокровища – подлинные. И цены будут подлинные тоже. Немного погодя, потерпите.
– Нахожу, Армандо. Я всегда нахожу в мире то, что плохо лежит. Я думаю, что скоро политическое благополучье страны будет измеряться стоимостью сокровищ, которые ей удалось не разбазарить, не вывезти вон, не распродать по дешевке тем, что ближе всех, под локтем, окажется с легкими и пустыми денежками... или, напротив, удалось нахально слямзить на стороне и нагло присвоить. Завоеватель всегда прав, Армандо. Ты-то сам ведь знаешь это. – Кайтох измерил Бельцони презрительно-торжествующим взглядом. – Все старо, как мир, Армандо. Моника в Тамани?..
Бельцони сощурился, будто на солнце. Вытащил из кармана портсигар. Выковырял из-под резинки пальцем сигарету.
– Да. Она там.
– Какие находки есть еще?..
– Не хочешь закурить?.. Нет?.. Ты... – Бельцони нервно затянулся колючим дымом "Мальборо". – Ты так следишь за всеми раскопками в России, Вацлав?.. ты просто диктатор какой-то, крокодил, ты египетский бог Себек...
– За самыми стоющими, Армандо. За барахлом я не слежу. Как там у нас... на благословенном Богом юге?.. я, кажется, спросил...
Бельцони понял, что таиться больше нечего. Надо хвастать. Бить под дых и без промаха. Пока идет и гудит вернисаж, надо послать Вацлава в нокаут и сделать его. Пусть он знает, что он, Бельцони, перехватил инициативу. Что сведенья – у него, так же, как и женская маска. И будь он проклят, потомок Макиавелли и Казановы, если он не получит здесь и сейчас того, что по праву, по законному праву целой жизни, посвященной грабежу сокровищ, принадлежит ему.
"Твое право первой ночи, – зло думал Кайтох, вдыхая дым горящей в зубах Бельцони сигареты. – Ты ошибся, макаронник. Оно мое".
– Отлично, Вацлав. Просто маньифико, мольто бене. Они откопали недурной меч. Моника думает, что царский. Моника телеграфировала мне, что съездит в Керчь, отсканирует фотографии меча и отправит мне сюда, в Москву, e-mail с картинками с машины ее керченского дружка.
– Дай сигарету. – Кайтох протянул руку. – Ты не ревнуешь?..
– К кому, Вацлав?.. Моника, старая сивая кляча, может спать хоть со всем миром. Она же делает это ради меня. – Бельцони любовно искривил губы, втягивая дым. – Она же моя милая мамочка, Вацлав, это же столько заботы, я тебе не могу передать. Что бы я в жизни делал без Моники. Благодарю судьбу, когда я встретил ее у Понто Риальто, американскую белобрысую дуру...
Так, все хорошо. Все правильно. Он ее обожает. Пора. Давай.
– Ты будешь так же благодарить судьбу, Армандо, если вдруг Монику нежно уберут из твоей жизни?
Бельцони побледнел. Он понял сразу. Он был парень из понятливых.
– Кто?..
– Неважно, кто. Тот, кто хорошо стреляет. Тот, кто любит всласть помучить бабу, прежде чем выстрелит ей сначала в живот, потом в рот из хорошего смазанного кольта.
Бельцони белел прямо на глазах. Кайтох подумал – он сейчас грянется в обморок.
– Хочешь маску... да?..
– Это ты хочешь Монику... за маску и заодно за меч, так?.. Я верно тебя понял, дружище?..
Они скрестили взгляды. Кайтох думал – он обратится в пепел под жалко, умалишенно горящим, проклинающим взглядом Армандо.
Господа в смокингах, дамы в боа и пелеринах, в длинных парчовых и шелковых платьях, с веерами в руках, в черных светонепроницаемых очках и в равнодушно отблескивающих контактных линзах, с морщинистыми, как у черепах, веками и щеками и с роскошными бело-розовыми плечами, в галстуках-бабочках, с низками слепящих алмазов и винно-красных гранатов на шеях и запонками в обшлагах, что стоили миллион долларов, склонялись над сокровищами, шуршали и гудели, смеялись и ворчали, спорили и вздыхали, подозревали и приценивались. Люди ко всему приценились. Они уже все купили глазами – все, что лежало на чернобархатных витринах. И слепая Жизель, жена богача Козаченко, тоже приценилась. Ей больше всего на свете понравилась золотая маска царицы. Она была нужна ей превыше всего в мире.