- Кто тебя топчет? Пока твои однолетки под огнем войны гибнут, ты живешь тут у нас в сытости и безопасности, это раз. А насчет того, какой у тебя проступок - пустяковый или какой, судить не твое право. Человек сам себя правильно видит только в зеркало, а в жизни человек все свое чаще видит только в наилучшем виде. И потом, разве не прав наш командир, когда он говорит тебе, что на войне самая пустячная ошибка может стоить большой людской крови? Ладно, там у тебя обошлось без крови, а кто даст подписку, что ты и у нас не сделаешь какой-нибудь, пусть самой малой, оплошки? А у нас, брат, на каждой мелочи по человеческой жизни держится. Так что ты, Володя, не торопись. Ошибка, она тогда человеку урок, если он о ней как следует подумает, да еще и пострадает от нее. Вот ты и думай, вот ты и страдай. А воевать твой час придет. Войны, по всему видать, на всех хватит, и здесь у нас не санаторий. Владимир молчит. Опять я спрашиваю:
- Ты понял, что я тебе говорю?
Он отвечает:
- Понял, но думаю.
Ну вот… Не могу, конечно, все на себя принимать - ведь с Владимиром в то время не один я беседы имел, - а только после той ночи парень постепенно стал в рамки входить, перестал гнушаться самых малых дел по отряду: и дрова для печки колол, и даже марлю для фельдшера стирал. А от этого в отряде постепенно стало расти к нему уважение. А тут нагрянула весна и наступил его ратный час.
Рассказать про ту операцию? Хорошо… Перекурить бы только не мешало, да и припомнить мне все надо получше.
Операция, значит, была такая. Нужно было взорвать путь с двух сторон от узловой станции, потом ворваться на станцию, устроить там переполох и под шумок вывести из строя водокачку и поворотный круг депо.
В ту весну вблизи от нас объявилась передвижная группа подрывников, сброшенная с парашютами. В этой группе за главного и был ваш знакомый автомеханик, о котором вы мне писали. Так вот, на операцию мы пошли вместе - наши партизаны и эта группа диверсантов-подрывников.
Весна была в полном цветении. Для партизан эта пора - сплошной праздник. Ведь каждый кустик броней для нас становится, а лес, так тот уж целая крепость - поди возьми меня там, не ожегшись.
Для выполнения задачи было образовано три опергруппы. Одна шла на запад от станции. Этой группой руководил ваш знакомый автомеханик. Другая пошла на восток. А моя вышла прямо к станции. Все было расписано по минутам.
В мою группу включили Владимира. Это было первое его большое дело в нашем отряде. Волновался он очень сильно, и я поглядывал на него с опаской. Я понимал, что в бою он будет показывать себя наотмашь, и боялся, как бы в горячности не прыгнул парень выше собственной головы. А остужать его критикой заранее, без основания, не хотелось.
Наша исходная была на болоте с чахлым кустарником. Мы залегли между купинок, поросших дурникой. Есть на болоте такая ягода: угостишься ей без меры - одуреешь до рвоты, а цветок ее безвредный и даже дает приятный запах. Вот мы, значит, лежим и нюхаем, ждем назначенного планом срока.
Рядом со мной лежит Владимир. Опять вижу: волнуется парень. И тогда говорю ему тихо про то, сколько уже было у меня вот таких лежаний и ожиданий, не счесть, а вот же жив и хоть бы что, чего, мол, нельзя сказать о фашистах, с которыми я имел дело.
- Что, - говорю, - тут главное? Спокойствие и осмотрительность. Лезть напролом - последнее дело. Думать, что фашисты дураки или что они воевать не умеют, - это все равно, что самому себя к смерти приговорить. Они, брат, имеют не только оружие, у них есть и башка на плечах, есть хитрость и сноровка. Значит, тебе надо быть умнее их, хитрее и сноровистей. С разумом гляди, как идет операция, но не только как она у тебя одного идет. Про товарищей не забывай: не нужно ли кому помочь. Бой в наших условиях - это все равно что игра на гармони, а она тем красивей, чем больше клапанов находится в согласном действии. А коли будешь жать на один свой клапан, никакой музыки из этого не выйдет, один визг получится. Когда в бою про товарищей забудешь, непременно зарвешься, а которые зарываются, тех легко убивать, их, как глухарей на току, бери хоть голыми руками…
Владимир слушает, а сам глаз не сводит со станции. Так смотрит, будто ждет его там самое заветное. Я понимаю - рвется у парня душа к боевому делу, и это, конечно, хорошо.
Сперва операция разыгрывалась как по нотам. Ударил взрыв справа от станции. Фашисты забегали, на двух дрезинах помчались туда. А ровно через двадцать минут последовал взрыв слева. Паника стала еще сильнее. И тогда поднялись мы.
Ворвались на станцию, кидаем в окна гранаты, из автоматов бьем только прицельно. Может, десяти минут не прошло, как станцию мы оседлали. И сразу: кто - к водокачке, а кто - к депо. Владимира я послал к водокачке.
Фашисты уже разгадали наш план и теперь с обеих сторон быстро отходили к станции, чтобы действовать здесь всеми своими силами, сосредоточенными в один кулак.
Тут же выясняется серьезный подвох со стороны нашей разведки. Она позорно проморгала, что в пяти километрах от станции строительная рота фашистов чинила шоссе. Правда, могло быть и так, что эта рота появилась только под сегодняшнее утро, а вчера ее еще не было. Так это было или иначе, теперь выяснять не время.
К станции подкатывают два грузовика с солдатами строительной роты, и мы вступаем с ними в бой. Хорошо еще, что строители у немцев, как правило, вояки не очень обстрелянные. От нашего огня они залегли за насыпью и лежат. Взять их открытой атакой у нас сил не хватает, но и для того, чтобы они спокойно лежали, тоже силы надо тратить, а это планом не предусмотрено. В добавление к этому на станции уже начали появляться фашисты, отходившие от места взрывов.
В это время качнулась и загремела водокачка. Думаю: "Молодец Владимир, быстро они там сработали". Вижу, он и его товарищи перебегают к депо. А там тоже перестрелка идет горячая.
Ну вот… Володи я больше не видел. Потом, когда мы уже отошли в болото, ваш автомеханик сообщил, что Владимир погиб в рукопашном бою… Говорите, не погиб? - Михаил Карпович помолчал, недоверчиво покачал головой и сказал: - Ну что ж, могло быть и так, что не погиб. Про войну все можно узнать только в тот час, когда она кончается, на итоговой, так сказать, перекличке. Что же он, Володя-то, в плен, что ли, попал? Да… - Михаил Карпович поцокал языком. - Только этого ему и не хватало.
8
"Пишу в ночь на 29 октября 1943 года. Пишу, хотя знаю, что все равно эти записи никогда не будут считаться объективным документом, отводящим от меня всякие подозрения и обвинения…"
Это написано рукой Владимира на первом листе тетради. Написано чернилами и подчеркнуто синим карандашом. Ниже в две строки, как адрес:
"Моим родителям!.
Моей Родине!"
Еще ниже поперек всей страницы жирная черта синим карандашом, а под ней семь раз повторяется один и тот же вопрос: "С чего начать?" Будто он думал об этом и незаметно для себя записывал: "С чего начать?", "С чего начать?"… А затем идет запись мелким, убористым, четким почерком - почерком Владимира:
"Самое главное - я попал в плен к врагу. Со мной случилось самое страшное из всего самого страшного. Но я никогда и в этом случае не был предателем.
О, если бы кто-нибудь, кроме меня, мог засвидетельствовать это! Но ничего, отчитаюсь во всем перед самим собой…
Я попал в плен при следующих обстоятельствах - описываю все абсолютно точно.
Я был включен в диверсионную группу, которая осуществляла налет на железнодорожную станцию. Это может подтвердить, если он жив, командир партизанского отряда "За победу" майор Никифоров и мой непосредственный командир Михаил Карпович, фамилии которого я, к сожалению, не знаю. Мне известно только, что он из Донбасса, из шахтерской семьи, что его брата зовут Егор, а жену этого брата - Люба.
В такого рода операции я участвовал впервые, а потому судить о ходе операции или о ее плане не имею права. Мне кажется только, что в эту операцию от нашего партизанского отряда надо было включить людей побольше. Но возможно, что майор Никифоров не имел точных данных о силах противника в районе станции. С нами вместе действовала небольшая группа подрывников из диверсионного отряда. Хотя это и были специально подготовленные и, по всему видать, опытные люди, все же со взрывом поворотного круга депо они замешкались, а именно это и усложнило вторую половину операции.
Клянусь, что я здесь не занимаюсь обвинением других, желая тем самым оправдать себя (я пишу здесь то, что думаю об операции, которая, в конечном счете, хотя прошла и не совсем по плану, все же была успешной). Думаю, что написанное мной подтвердят все оставшиеся в живых участники операции. После того как мы ворвались на станцию, я сперва действовал с партизанами, которые взрывали водокачку. Затем, согласно плану, мы присоединились к тем, кто должен был взорвать возле депо поворотный круг.
Когда мы перебежали к депо, там уже создалось довольно напряженное положение. Гитлеровцы решили во что бы то ни стало спасти поворотный круг и бросили сюда свои основные силы. Шла очень активная перестрелка. Затем часть гитлеровцев отвлекла на себя группа Михаила Карповича, но остальные фашисты пошли в атаку на нас. Завязался рукопашный бой. Командир действовавших с нами диверсантов приказал отходить, но я считал, что этот приказ адресован только подрывникам, а ко мне и моим товарищам по партизанскому отряду он не относится, тем более что мы и перебежали сюда от водокачки специально для прикрытия подрывников.
Просто удивительно, как мне везло. До самого взрыва поворотного круга я даже царапины не получил. Но тут сработали мины. Я был шагах в пятнадцати от круга и врукопашную дрался с гитлеровцем. Раздался взрыв.
Я очнулся на угольной куче метрах в десяти от того места, где меня застал взрыв. Ощупал себя - цел, только ничего не слышу и в голове шумит, как в морской раковине. Бой, очевидно, переметнулся уже за станцию, к лесу, и я понял, что наши отходят. Я встал. Идти было трудно, меня качало, как пьяного, и каждый шаг больно отдавался в голове. Все же я добрался до водокачки и уже хотел перебежать через линию, но в это время меня начало тошнить, и не просто тошнить, а так, будто наружу выворачивались все мои внутренности. И я потерял сознание.
Очнувшись во второй раз, я подумал, что ослеп - кругом чернота и никакого света. Но тут же я обнаружил, что руки и ноги мои связаны. Я понял, что лежу на полу в каком-то закрытом помещении. Прислушался: поблизости кто-то дышал. Я окликнул его, но ответа не услышал и даже подумал, что это у меня просто шумит в голове.
Что же это со мной? Неужели плен?
Начало светать. В темени, словно при проявлении фотопленки, медленно проступили зарешеченные окна. Я осмотрелся. Рядом со мной ничком лежал какой-то человек, из-под него растекалась лужа крови. Я снова окликнул его, он не отозвался.
Судя по всему, нас заперли в помещении, которое когда-то было магазином. К стенке с полками сдвинут прилавок, на котором грудой до потолка навалены ящики из-под хозяйственного мыла. Надписи на ящиках наши, русские. В углу лежала железная бочка, в которую был вставлен заржавленный ручной насос.
За обитой жестью дверью послышались голоса и топот ног. Залязгало железо. Дверь открылась, и в помещение вошли трое - два немца в форме и один в штатском. Они подошли к тому, который лежал ничком, перевернули его на спину. Один из гитлеровцев сказал:
- Готов…
И они снова перевернули его лицом вниз.
Даже в эту минуту я еще не сознавал всего ужаса своего положения. У меня было такое состояние, будто все это происходит не со мной и я с любопытством и немного со страхом наблюдаю за происходящим. Гитлеровцы подошли ко мне.
- Этот жив. - Склонившийся ко мне гитлеровец выпрямился и по-немецки спросил, говорю ли я на их языке.
Я промолчал.
Тогда он обратился к штатскому:
- Чего спишь? Приступай к делу! Поднимай его!
Штатский приблизился ко мне и чуть наклонился. Я увидел его бледное, как мел, лицо и испуганные глаза.
- Вам приказывают встать, - сказал он извиняющимся тоном и чуть картавя на букву "р".
Я сказал, что без помощи встать не могу. Штатский - это был, видимо, переводчик - сказал немцам, что надо развязать мне ноги.
- Ну и развяжи.
Переводчик долго и неумело развязывал веревки, а потом помог мне встать, но я тут же сел на пол - ноги так затекли, что стоять я не мог.
Гитлеровец засмеялся:
- У него от страха ноги подкашиваются. Переводчик снова стал помогать мне подняться, но я его отстранил и встал сам. Один из гитлеровцев подошел ко мне.
- Выходи! - приказал он по-немецки.
Я не двинулся. Штатский перевел:
- Вам приказано выйти.
Делая первый шаг, я заметил, как оба немца вынули пистолеты, и решил, что они сейчас меня пристрелят. И странно - не было никакого страха смерти.
Но выстрела не последовало.
Меня вели по какому-то маленькому городку. Нигде ни души, только наша процессия, движущаяся посреди улицы. Впереди шагает, размахивая пистолетом, немец, что повыше ростом. За ним плетусь, спотыкаясь, я, и рядом со мной - переводчик. Второй гитлеровец замыкает процессию. Немцы громко переговариваются:
- Хорошо, Отто, что мы с тобой прибыли на станцию с опозданием.
- Надо благодарить нашего лейтенанта: он больше часа пытался связаться со станцией по телефону.
- Лейтенант у нас мудрец! Ты Гашке знал?
- Конечно. Я с ним из Лейпцига ехал сюда в одном эшелоне.
- Из его головы партизаны сделали яйцо всмятку.
- Я говорил лейтенанту, что второй до утра не протянет, надо было допрашивать вчера.
- Лейтенант, наверное, и тут мудрил, за ночь выяснял, кого будут припекать за потерю станции. Он-то знает, как вести это дело, если за станцию отвечал майор Брант.
- Ну и что же?
- Болтают же, что этот Брант чуть ли не племянник Браухича. А тогда нашему лейтенанту выгодно доложить, что на станцию напала целая дивизия партизан с танками.
- А ведь есть слух, будто Браухич в последнее время не очень-то в почете у фюрера.
- Все может быть. Ну, а тогда лейтенант напишет, что на станцию напали три партизана с топорами.
Оба гитлеровца всласть посмеялись и потом несколько минут шли молча. Затем опять заговорили:
- А этот производит впечатление интеллигентного человека, верно?
- Эти интеллигенты из леса у меня никакой симпатии не вызывают.
- Удивительное дело: в третий раз я попадаю в такую кашу, а живого партизана вижу впервые. Обычно на месте остаются только мертвые.
- Они воюют насмерть.
- Интересно, что сделают с этим?
- "…и хладный труп его земле предали на утешение червям…"
(Интересно, откуда эти строчки, продекламированные немцем?)
Мы подошли к двухэтажному каменному дому, стоявшему на взгорке, откуда были видны маленькая речка, мост и цветущие сады на том берегу.
Гитлеровец, переводчик и я остановились в узком темном коридоре. Другой солдат зашел в комнату, на двери которой было написано по-русски и по-немецки: "Комендант". И теперь я еще не осознавал полностью того ужасного факта, что я в плену и что со мной может произойти все самое страшное. У меня было какое-то состояние полусна, и я по-прежнему наблюдал за всем как бы зрением другого человека, который хоть и близок мне, но все же мной не является.
Гитлеровец подтолкнул меня в спину. Я увидел, что дверь с надписью "Комендант" распахнута и на пороге стоит тот, другой немец.
- Скорей, скорей! - кричал он, взмахивая рукой с пистолетом.
Я вошел в маленький кабинет, где, кроме письменного стола, не было никакой мебели. За столом сидел огненно-рыжий офицер, по нашивкам - лейтенант. Возможно, что это и есть тот самый лейтенант, которого мои конвойные именовали мудрецом.
Переводчик стал к стене, вытянул руки по швам. Оба конвойных остались возле двери.
Рыжий лейтенант долго смотрел на меня, потом встал из-за стола и подошел ко мне вплотную:
- Партизан?
И, хотя это было понятно без перевода, штатский быстро проговорил:
- Господин лейтенант спрашивает - вы партизан?
Я молчал. Лейтенант снизу вверх ударил меня в подбородок. У меня померкло в глазах, и я чуть не упал. Лейтенант посмотрел на свой кулак. На сгибе третьего, именно третьего, пальца у него растекалась кровавая ссадина. Он злобно глянул на меня, вернулся к столу и, вынув из кармана носовой платок, замотал им разбитый палец. У меня ныла правая сторона подбородка. Я прижал подбородок к груди - на рубашке растеклось пятно крови.
- Мы будем говорить или молча пойдем на виселицу? - деловито спросил лейтенант.
Переводчик торопливо и неточно перевел:
- Лейтенант приказывает отвечать под страхом смертной казни.
Я кивнул переводчику, дескать, "все понятно", и продолжал молчать.
- Сколько партизан участвовало в нападении на станцию? - повысив голос, спросил лейтенант.
Пока штатский переводил вопрос, я вспомнил разговор конвойных и, не сдержав улыбки, ответил вопросом:
- Какое количество устроит лейтенанта? Большое или малое?
Переводчик смотрел на меня испуганно и моего вопроса не переводил.
Лейтенант стукнул кулаком по столу:
- Перевод! Быстро!
Штатский, путаясь, подыскивая слова, перевел мой вопрос так:
- Он отвечает двойственно, в том смысле, что партизан могло быть много, но могло быть и мало.
Выслушав это, лейтенант усмехнулся:
- Пусть он помнит, что насчет виселицы двойственная перспектива его не ожидает.
- Вас повесят, - кратко перевел переводчик.
Я кивнул головой, - мол, и это мне ясно.
Лейтенант вынул из стола карту и, расстелив ее на столе, сделал мне знак подойти.
- Вот станция. - Лейтенант отточенным карандашом показал на карте черный кружок на скрещении двух железных дорог. - Где партизаны?
- Не знаю, - ответил я, не ожидая перевода вопроса.
- Где партизаны? - бешено заорал лейтенант.
Я молчал. Тогда он схватил лежавший на окне стек и начал хлестать меня, норовя попасть по лицу. Руки мои были по-прежнему скручены за спиной, и увертываться от ударов было нелегко. Сперва я ощущал боль, а потом она стала непрерывной и точно наполнила все мое тело.
Лейтенант устал. Он брезгливо швырнул стек, вытер рукавом вспотевший лоб.
- Будет он говорить, где партизаны?
Сквозь звон в ушах я услышал перевод вопроса и ответил:
- Нет, не буду.
Переводчик растерянно посмотрел на меня, потом - на лейтенанта.
- Он не скажет.
- Предупредите его, пусть не обольщается своей выдержкой. И объясните, что пока он еще не в гестапо, а там разговорчивыми становятся даже камни.
Переводчик толкует это совершенно неожиданно:
- В гестапо вам будет хуже, - говорит он тоном доброго советчика. - Нужно сказать все, что можно, здесь.
Я кивнул ему головой:
- Я не буду говорить ни здесь, ни там.
Лейтенант выслушал перевод и задумался. Потом схватил телефонную трубку, и я услышал следующее: