Нога Федора почти зажила, и он всерьез стал готовиться к побегу. Ему повезло: роясь в тряпье, сваленном в кучу в углу землянки, наткнулся на ржавый нож с длинным лезвием, который, видимо, обронил кто-то из разбойников.
Обрадованный находкой, Федор долго любовался полустершейся резьбой из больших и малых кружков на деревянной рукоятке. Отрезал голенище от сапога, смастерил лапоть для больной ноги. Каждый день оноткладывал по два-три сухаря из тех, что приносил ему Клепа. Ночью пленника не сторожили, - он убедился в этом, прободрствовав несколько раз до утра. Встречи с лесовиками после того как окажется на воле, Федор не опасался - нож в его руках был надежным оружием. Оставалось только выбраться на свободу. К счастью, землянка была сложена еловых бревен. Кое-где они прогнили, и дерево легко поддавалось ножу. Чтобы по рисковать, Федор работал ночами. Вскоре он незаметно для чужого глаза сделал сквозные надрезы в бревнах стены, выходящей в сторону леса. В нужное время надрезанные куски дерева можно будет вытолкнуть наружу и выползти через щель.
Наконец Федор решился бежать. Пообедав толокняной кашей, пленник улегся на куче тряпья, заменявшей ему постель. В землянке было совсем темно, но заснуть Федору неудавалось, хотя прошлой ночью он почти не спал. Думал о напарнике по порубежному дозору: "Жив ли? Добрался ли до Коломны?.." Думал о товарищах по острогу, которых надеялся вскоре увидеть. Перенесся мыслями в родное село под Вереей, откуда много лет назад ушел на княжью службу... Как давно он не видел своих! Сестре Марийке уже ныне лет восемнадцать - заневестилась, брат Петрик стал парубком, татко и матинка вовсе, должно, постарели. Как они там? Все собирался наведаться, да как выкроить время служилому человеку - то рати, то походы... "И Гальку, не иначе, потерял..." - подумалось ему о соседской дивчине, первой любви: защемило в груди, грусть заполнила сердце. "Дали слово друг дружке, а верно, уже не ждет, замуж вышла. Да и пошто ей маяться, ежели пропал где-то нареченный".
Все было будто вчера, а сколько годочков минуло!..
До семнадцати лет Федор жил с родными в Сквире - в ста верстах от Киева. Крестьянская община была там большая - много дворищ. Он родился в семье вторым после старшей Олеси. Кроме них, были еще двое меньших - Марийка и Петрик. Отец Федорца (так его звали тогда), Данило, трудился с восхода солнца до позднего вечера, мать тоже не знала отдыха, разрывалась между домом и полем, где помогала мужу; семья жила впроголодь, бедствовала и нуждалась. В дворище Данило был неравноправным - подсоседком, работал не только на себя, но и на хозяина Андрушка, скорого на расправу мордатого мужика, с длинным рыже-седым чубом, закрученным за оттопыренное ухо. В дворище, кроме Андрушкиной семьи, было еще несколько зависимых, не имевших ни лошадей, ни сохи, даже семена для посевов приходилось брать у хозяина. Одни потеряли все в неурожайные годы, других разорило лихолетье, третьи, подобно Даниле, лишились хозяйства при вражеском набеге. Благо, хоть сами уцелели. Дозорные успели предупредить крестьян, они спрятались в поросшей густым лесом балке, но вся живность - лошади, волы, коровы - досталась ордынцам...
Пришлось Даниле идти на поклон к Андрушку, чье дворище, расположенное в глубинке волости за Сквирой, уцелело. Имел Андрушко больше сорока пахотных участков, разбросанных по всей округе. Даниле он выделил испещренный оврагами суглинок, далеко от села. Возделать такую землю было непросто, к тому же Андрушко требовал сначала отработать на него, а потом ужо заниматься своим полем. Только зимой жил Данило с семьей дома. Все остальное время, с ранней весны до поздней осени, он с детьми вынужден был ютиться в шалашах на своем отдаленном угодье.
Забот хватало: кроме работы в поле, они еще держали небольшую пасеку, разводили бобров, ловили рыбу. И все одно едва сводили концы с концами.
Владел Сквирой и всей волостью, в которую входили Трилесы, Ягнятин, Фащове, Рожны и другие поселения, Юрий Половец, потомок половецкого хана Тугорхана. Еще во времена великих князей киевских его орда осела на прирубежных с Диким полем землях и охраняла их от набегов других степняков. За это Тугорхан и получил во владение всю Сквирскую округу. Когда пришли чужеземцы во главе с великим Князем литовским Ольгердом, Юрий первым переметнулся на их сторону, и ему оставили его волость с фамильным замком в Рожнах.. Но теперь надо было платить дань Ольгерду, и Половец чуть ли не втрое увеличил подати и налоги с крестьян, ремесленников и купцов. Сразу же поднялись и цены- мыто за продажу товаров стали брать не один грош с копы, а два, выросли и обестки - за передвижение по волости с каждого проезжего, с каждого воза. Увеличилось и рыбное мыто, и бобровое, и воскобойное. Больше надо было платить за мед и горелку.
Особенно тяжко сказалось это на бедняках. Собирал налоги для Половца хозяин дворища Андрушко; трое его сыновей служили в литовском войске, он сам снаряжал их в походы и потому не платил повинностей, и не было на него управы. Протестовать было бесполезно и опасно: за сопротивление жестоко наказывали, хозяин дворища тут же вызывал из Сквиры воинов-драбов, и те быстро усмиряли недовольных.
Надолго запомнилось Федорцу, как он со сверстниками попытался дать отпор Андрушку, когда его люди пришли требовать дополнительную подать за пчел и бобров. Платить было нечем, не помогли и уговоры - хозяин приказал разрушить запруду на речке и поломать улья. И тогда Федорец с дружками прогнали их. А через день-другой в селе появились драбы; парней схватили и немилосердно, в кровь избили плетьми, да так, что они недели две не могли ни встать, ни сесть. На всю жизнь у Федорца осталась злая память о том дне - рубцы и шрамы. Вскоре после этого в Даниловой семье случилось и вовсе страшное горе: Олесю перестрели в лесу и убили. В селе знали, что это дело рук Андрушковых сыновей, но ничего доказать было нельзя - все равно насильники остались бы безнаказанными, только беды не оберешься. Тогда Митко, жених Олеси, и двое его дружков подстерегли ночью на дороге старшего сына Андрушка, расправились с ним, а сами ушли из села невесть куда.
Спустя неделю после Олесиных похорон к Даниле снова явился Андрушко с драбами и, ссылаясь на новую грамотку Ольгерда, отобрал половину имущества покойной.
Поседевший, как лунь, за эти несколько злосчастных недель, Данило решил уходить из родных мест. Увы, был он не первым и не последним - немало скиталось по свету таких горемык, что не в силах терпеть нужду и бесчинства, покинули отчий дом и родную волость. Такое было всюду в захваченном чужеземцами крае - в ту пору вся западная часть бывшей Киевской Руси, вплоть до Переяславля и Брацлава, находились под властью Ольгерда; и в поисках счастья горемыки тянулись на север - в Тверские, Московские, Новгородские и другие земли.
Данило вначале очень тревожился: как встретят их там? Найдут ли они пристанище?.. Надеялись, конечно, на доброе, но такого сочувствия не ожидали. В селе под Вереей- небольшом городке на южном рубеже великого княжества Московского, где сквирчане осели и стали строиться, соседи не только разрешили им пользоваться всем необходимым в крестьянском житье, ной помогли распахать поросший вековыми деревьями участок, выделенный переселенцам. Вместе выжигали лес, корчевали пни, чтобы успеть подготовить к весне пашню. Кто-то из местных назвал сквирчан побратимами. Это слово прижилось, так они с той поры и величали друг друга.
Новоселы построили беломазанную хату, амбар и хлев, расширили поле и в урожайные годы возили продавать в Верею рожь, овощи, свиней.
Беда пришла на пятый год. Весна и лето выдались холодные, дождливые, весь урожай ржи и овса, не дозрев, полег на корню, гнили овощи - свекла, лук, репа, даже капуста не завязалась. Запасов почти не осталось, потому что и прошлый год был неурожайным, слякотным. Зима грозила падежом скота, голодом. Особенно тяжело пришлось старожильцам, которые ко всему еще должны были выплатить оброк наместнику великого князя в Верее. У ближайшего соседа Данилы Никитки, щуплого краснолицего мужичка с пшеничными усами и бородкой, от бескормицы пали лошадь и корова. Он больше других помогал Даниловой семье, первым назвал сквирчан побратимами, и теперь они делились с ним остатками своих скудных запасов, собирали для него позднюю ягоду в лесу, заготавливали кору деревьев, чтобы примешивать ее при выпечке хлеба к крохам ржи.
Федорец старался за всех, сам срубил несколько сосен, наколол дров, перевез их соседям, одно слово, помогал* как мог. И не только потому, что когда-то Никитка выручал их. Была у Никитки дочь, Галька, чернявая, смуглая дивчина, на несколько лет моложе Федорца. Такая бойкая и говорливая, что первое время добродушный парень немало натерпелся от ее проказ и насмешек. А потом родилось светлое чувство. Раньше Федорец считал эту остроглазую, колючую девчонку за сестренку, и вдруг... Навсегда запомнился ему тот день. Свернув с проезжего большака, они с отцом выехали на проселок, ведущий к селу. Еще издали увидели соседей, что правились с пашни .Галька поотстала, плелась, глядя себе под ноги, последней. Услыхав конский топот, вскинула голову, остановилась. Широко раскрыв глаза, смотрела на телегу, на Федорца, который правил лошадьми. Парень помахал ей, крикнул, но девушка не ответила, продолжала стоять недвижно, не отводя от него взгляда. И вдруг сорвалась с места, бросилась бегом за своими. Федорец удивленно уставился ей вслед, перед глазами долго мелькала белая холщовая рубаха и темная коса. На парня будто наваждение нашло - взволновался, сердце зачастило...
Родители, узнав обо всем, договорились меж собой: если господь поможет пережить голодное время, осенью быть свадьбе...
Напасть случилась вскоре после Николы зимнего. Как-то ранним утром Федорца разбудили приглушенные крики, бабий и детский плач. В хате было совсем темно, тусклый свет едва пробивался сквозь маленькие оконца, затянутые бычьими пузырями. Парень сел, прислушавшись, уловил торопливый взволнованный шепот матери, изредка прерываемый настороженным голосом отца. Рядом на лавке тихо посапывали во сне Марийка и Петрик.
"Вроде бы у соседей гомонят!" - с тревогой подумал Федорец. Быстро надев на босу ногу лапти и накинув зипун, подался к двери, следом за сыном поспешил и Данило.
Во дворе у Никитки было многолюдно и заполошно. Тиун верейского воеводы с двумя холопами сводили за неуплату оброка коровенку и козу - последнее, что еще оставалось. Жена Никитки, худая, болезненная баба, вцепившись руками в мужа, с трудом удерживала его, порывавшегося броситься к лихоимцам. Галька, босая, в одной рубахе, стояла у раскрытых настежь ворот и, широко расставив руки, загораживала выход. Дюжий холоп, ухмыляясь, приподнял ее одной рукой, хотел облапить. Она стала вырываться, но он держал крепко, пока девушка не укусила его в щеку. Холоп рассвирепел, отшвырнул ее в сторону: она упала навзничь в снег, зарыдала. Никиткины малыши, жавшиеся к материнскому подолу, разревелись еще громче. Холоп, мазнув ладонью по лицу, увидел кровь и вовсе взбеленился. Подскочил к Гальке, схватил ее за ворот рубахи, замахнулся кулаком. Но Федорец успел раньше, оттолкнул его, загородил девушку. Тот с маху ударил парня и в следующий миг, словно подкошенный, повалился к его ногам. Подбежали тиун и второй холоп, навалились на Федорца, но он, словно играючи, стряхнул обоих со своих плеч, схватил оглоблю и .пошел на лихоимцев. Выкрикивая черную брань и угрозы, те пустились наутек со двора...
Федор все ворочался с боку на бок, сон не шел к нему... "К душегубцам попал, надо ж такое!..- снова перенеслись его мысли к разбойникам.- Что они за люди? Пахать, ремесленничать не хотят, ратниками тоже не станут. Им бы только разбойный промысел вести: грабить да убивать. Ежели уйти удастся, поведаю коломенскому воеводе про логово ихнее...- И тут же засомневался: - Нет, так, верно, негоже. Коли бы не они, утоп бы в болоте. А ватажок ихний, видать, не узнал меня... Надо уходить борзо, может, еще успею упредить в остроге про набег ордынский- решил он, засыпая.
Федору приснилось, что он уже в Коломне и стоит перед самой большой в городе соборной церковью с тремя серебрящимися куполами. Выстроенная из тесаного камня и приподнятая на высоту, она казалась висячей. К трем дверям, обрамленным колоннами, вели отдельные лестницы. Поднявшись по одной из них, Федор вошел вовнутрь. Под высоким куполом блистал заниженными свечами огромный хорос. Слышалось печальное пение, вздохи, но в церкви никого не было. Федор попятился к выходу, но дверь оказалась запертой. Вторая, третья - тоже... В тревоге заметался он между ними, потом стремглав поднялся по внутренней Лестнице наверх и выскочил на колокольню. Перед его глазами раскинулась вся Коломна. Тихий, безлюдный город. Нигде не видно ни души, не стелется дым над домами и избами. И вдруг... Открываются разом крепостные ворота, и на коломенские улицы въезжают конные ордынцы. Ровными рядами, сотня за сотней, тысяча за тысячей, и нет им конца. Едут молча, словно привидения - ни голосов, ни топота копыт, ни ржания коней не слыхать...
ГЛАВА 6
Уже много дней хан Бек Хаджи вел из Крыма IIIуракальскую орду. Давно было пора, как велел гонец Тохтамыша, свернуть на другую дорогу в обход Рязанских земель, но крымцы опаздывали - слишком долго хан и его тысячники собирали своих людей-харачу, пасших бессчетные отары овец в горах и табуны лошадей в долинах. Правитель Крыма Кутлуг-бек, не дождавшись шуракальцев у Перекопа, ушел вперед с главными силами крымских татар. Он спешил на помощь Насиру эд-Дину Махмуту Тохтамыш-хану, усевшемуся на престоле в Сарае - стольном городе Золотой Орды. После разгрома полчищ Мамая на Куликовом поле остатки их бежали, надеясь укрыться в Крыму. Но неподалеку от полуострова их настигли орды
и на Тохтамыша, ставленника владыки Самарканда Тимура Железного хромца. Мамай был окончательно побежден ,его воины-нукеры либо погибли, либо перешли на сторону победителя. С кучкой своих приближенных добрался он до Крыма, но вскоре был там убит.
Став ханом Золотой Орды, Тохтамыш разослал во все русские княжества гонцов с вестью об этом и потребовал выплаты дани, которую ордынцы взимали с Руси со времен
Батыя. Дмитрий Донской с почетом принял ханских послов, передал богатые подарки для Тохтамыша, но платить дань отказался. Летом 1382 года объединенное воинство Золотой и Синей Орды тайно подошло к Волге возле Булгар и, захватив купеческие суда, переправилось через реку на правый берег. Великий князь рязанский Олег послал навстречу Тохтамышу своих бояр, которые вывели татар к Оке и показали броды. Ордынские полчища хлынули на Московские земли...
Узнав о нашествии, Дмитрий Донской созвал на думу союзных удельных князей, часть из которых находилась в Москве в это время, митрополита Киприана, воевод и ближних бояр. Великий князь предложил выступить против Тохтамыша, но большинство его не поддержало. Спорили долго, к согласию, однако, так и не пришли. Одни советовали Дмитрию Ивановичу сесть в осаду и защищать стольный град, другие - отьехать на север, в Кострому или даже в Галич, и там собирать полки. Лишь брат его, Владимир Андреевич Серпуховский, и несколько удельных князей готовы были идти на врага. Тогда Донской, оставил в Москве осадным воеводой великого боярина Федора Свибла и митрополита, которые должны были возглавить оборону, вместе с Серпуховским и ближними людьми уехал в Переяславль-Залесский. Спустя несколько дней, ослушавшись наказа, город покинули осадный воевода и Киприан, следом за ними бояре. Тогда в Москве начался бунт. Ремесленники, торговцы, крестьяне из окрестных сел и деревень собрались в Кремль на вече. Было решено иикого не выпускать из города и защищать его, пока не подоспеет великий князь Дмитрий Иванович с полками...
У Перекопа бек Алиман, хищно выставив острый лисий подбородок и свирепо щуря и без того узкие щелки
близоруких зеленых глаз, е гневом вручил Беку Хаджи пространное послание правителя Крыма Кутлуг-бека. Оно было заполнено угрозами, но шуракальского хана это ничуть не встревожило. Любимец Тохтамыша, пожалованный тарханной грамотой за взятие неприступной крымской крепости Кыр-Кор, в которой засели сторонники Мамая, он не боялся гнева Кутлуг-бека. Предводитель горцев был худощав, росл, с очень смуглым тонким лицом. Этому никто не удивлялся: его мать - генуэзка из Сурожа. Унаследовав отвагу и свирепость от отца, Бек Хаджи перенял долю веселого нрава матери. Раскачиваясь в седле, тридцатилетний хан не слушал брюзжания Алимана, ехавшего рядом, и пел нехитрую песню:
Тула не Рязан, Тарус не Рязан... Ясырь надо...
Алиман, посланный Тохтамышем к Кутлуг-беку, чтобы ускорить выступление крымских татар на Москву, злился, требовал повернуть на Новосиль и Мценск, через которые по наказу великого хана должны были идти ордынские полчища.
Главное: Москва и князь Дмитрий! - убеждая шуракальца, горячился он.- Ясырь потом! Нельзя допустить, чтобы правоверные гибли от рук других урусутских князей. Не то, храни нас аллах, может случиться такое, как с Мамаем. Великий Иасир эд-Дин Махмут Тохтамышхан не пожалует Бека Хаджи за ослушание...
На следующий день после того, как ордынские тумены переправились через Волгу, Тохтамыш велел привести к нему в ханский шатер бека Алимана. Великий хан восседал на походном троне, щуря желтые, словно у кота, глаза. Когда по его знаку Алиман приблизился, он тихим, казалось, бесстрастным голосом сказал:
Мне стало известно, что в Крыму неспокойно, что там забыли о покорности. Кутлуг-бек не может управиться со своими ханами - этими гиенами, которые мечтают отделиться от Сарая. Несмотря на наши наказы, крымцы еще не выступили. Они не торопятся...- И, подняв жилистую руку с растопыренными пальцами, на каждом из которых блестели драгоценные камни, добавил: - Но пусть не думают, что ослушников минует кара аллаха! - Тохтамыш грозно сжал руку в кулак.- Ты должен напомнить им об этом. Ты должен сделать так, чтобы ни одного нукера не осталось в Крыму, чтобы все выступили на Москву! Если мое повеление будет исполнено, тебя ждет большая награда. Но если...-- Великий хан замолк на полуслове и, прикрыв глаза, дал знать Алиману, что тот может удалиться.
Бек пал ниц перед сагеб-керемом - владыкой мира, как уже называли Тохтамыша придворные льстецы, и пятясь покинул ханский шатер. Взяв с собой охрану из нескольких воинов, Алиман в тот же день поскакал в Крым...
Вспоминая повеление Тохтамыша и то, каким тоном оно было сказано, бек Алиман невольно поеживался. Большая часть крымцев под началом Кутлуг-бека уже выступила па Москву, по есть и такие, как этот упрямец Бек Хаджи. Из-за него можно потерять голову... Отгоняя дурные мысли, посланец Тохтамыша старался думать лишь об успехе.