Соня сделала верхнюю часть дома по своему вкусу. Хотя она занималась Достоевским, но по стилю интерьера метила в сторону пушкинской эпохи. Поэтому она устроила и будуар с синими стенами, оттоманкой и секретером, и кабинет с обширнейшей библиотекой и классицистскими бюстами, и огромный зал с мебелью из карельской березы, в котором можно давать знатные балы. Балов Соня не устраивала, разве что на Новый год, а вот так называемые "вечеринки" она закатывала регулярно, если ничего не мешало, раз в неделю. Сюда приходила, конечно, одна и та же публика, но чтобы не появиться здесь в назначенный час, нужно было иметь весомые объяснения. Сорок-пятьдесят человек всегда приходили сюда, чтобы съесть шведский гороховый суп осенью и зимой или угоститься чудесными леонскими пирогами весной и летом. Впрочем, летом, в июле и августе, вечеринки уходили в отпуск вместе с хозяйкой.
На Сонином этаже была еще одна комната – она называлась "Собачья площадка". Потому что там на время вечеринки селились лёвчики. Леончане пользовались возможностью снова свести поближе своих питомцев. А Соня, у которой, одной из немногих в Леонске, своих лёвчиков не было, завела такой порядок во искупление собственного греха. Вскоре после того, как мы приехали в Леонск и уже обосновались в нашем доме, Соня взяла на время по просьбе своей коллежанки Фридрун Хохайзель, из Инсбрука, ее лёвчика по имени Нико. Он по породе был "бруни", а по характеру лизунчик. То есть вел себя тихо, за любую помощь готов был излизать тебя от темечка до пяток, но чуть что впадал в неимоверную депрессию. Соня не до конца поняла, какую ответственность она на себя взяла, приютив Нико на целый месяц. Конечно, без присмотра он не оставался – у Сони была домработница, она ходила с Нико на Золотое поле, кормила его обильно и вкусно (тогда "леовиту" еще не придумали), разговаривала с ним и всячески обихаживала его. Но сама Соня от лёвчика полностью отстранилась – она недопонимала не только биологическую природу этих зверьков, но и их неразрывную связь с человеком. Соня держала лёвчиков за кошек, которые, как известно, живут своей жизнью. Но Нико, взрослый лёвчик, был избалован своей тонко чувствующей хозяйкой: зная его склонность к мерлехлюндии, Фридрун читала ему вслух Моргенштерна по-немецки, Хармса по-русски и лимерики по-английски. Вы бы видели, как у него тогда сияли глаза, как он лизал ноги Фридрун! А Соня ничего этого знать не хотела, дел у нее на кафедре был непочатый край, еще она и публичные лекции читала, и театру по мере сил помогала, и в местном литературном журнале играла не последнюю роль. Какие тут лёвчики!
Бедный Нико захирел. Поскулил немного и забился под стол в своей комнате. А Тоня, домработница, не решалась долго ничего сказать Соне, чтобы ее не беспокоить. Нико ничего не ел – но этого Тоня не знала: он был по-лёвчицки хитрым, залезал на диван и еду из плошки выбрасывал на улицу, а там ее вороны расклевывали. Ставил пустую плошку на пол и смотрел своими чудовищно грустными глазами на Божий мир, такой несправедливый к маленькому зверьку. Когда Тоня поняла, что дело пахнет керосином, она обратилась к Соне. Но и тут в великом мозгу ученого не зажглись огни страха. Соня попросила Тоню не пороть горячку и убедила ее, что Нико просто скучает по хозяйке и оттого у него плохое настроение. Через два дня Нико нашли в его комнате мертвым. Тут Соня очнулась, поняла, что натворила, устроила пышные похороны и позвонила после этого Фридрун. Кажется, та просто не нашлась что сказать. Фридрун, по самой своей природе замкнутая, одинокая, больная какой-то тяжелой наследственной болезнью, любила своего Нико больше жизни. У себя в Граце, куда она поехала на похороны родного брата, тоже больного семейной болезнью, ей пришлось лечь на месяц в нервную клинику.
Кстати, пышные похороны тоже были Сониной ошибкой. Потому что в Леонске с XVIII века почивших лёвчиков предавали земле незаметно и скромно. Под городом была березовая роща с полянками и проплешинами, и там хоронили зверьков, никак не обозначая место могилы, разве только каким-то камешком, кустиком. А Соня чуть не всю кафедру собрала, устроила процессию, Нико несли в красивом гробу, она к тому же пригласила музыкантов, которые играли что-то скорбное. Об этом весь город говорил как о немыслимом faux pas.
В искупление этой ужасной истории и завела Соня на своих вечеринках баловство для лёвчиков. Полюбить она их так и не смогла, вопреки леонским обычаям, но ей хватило ума принять их особое положение в этой среде обитания. Что касается меня, скажу сразу, что я лёвчиков полюбил раз и навсегда. Я завел вскоре после приезда двух питомцев и прирос к ним всей душой. Это были братья, породы "росси", рыженькие, как ирландцы, я назвал их Паоло и Чотто. По характеру ворчуны, они, конечно, на меня порыкивали, но в душе отличались удивительной чуткостью и нежностью. Что не помешало им поссориться, когда они влюбились в одну и ту же золотую красавицу породы "дорати", Ческу. Хозяин Чески, мудрый профессор балканистики Мирко Желич, решил проблему своеобразно. Поскольку Ческа любила обоих одинаково страстно (это выяснилось при раздельных прогулках), то и получила она в мужья сразу обоих рыжиков. Разумеется, они являлись к ней на свидания поодиночке. А что братья считали необходимым сообщать друг другу при личном общении, мы не знаем. Во всяком случае, они помирились и никаких претензий друг другу не предъявляли. В семействе Желича, когда рождались левчата, моих рыжиков звали "отцами". И при встрече с потомством Паоло и Чотто бросались на маленьких с неподдельной отцовской нежностью.
Но век лёвчиков недолог. Мои рыжики по прошествии двадцати лет стали болеть и кукситься, и ворчание их получило все основания. Сначала помер Чотто, который был крупнее и сильнее, а потом, через полгода, не стало и нежного Паоло. Это произошло как раз незадолго до тех событий, о которых я сейчас пишу. Так что я был в тот момент сир и безутешен и ни о какой замене своим голубчикам даже думать не мог.
– Как дела, Марк? Как родители? Все у них в порядке?
Это мы с Марком встретились в прихожей. Он с готовностью ответил:
– Знаешь, они живут в квартале Маре, и папа прекрасно прочитал лекцию. Они вернутся через неделю. Но подожди, мне надо отвезти Чино к его обществу.
На "Собачьей площадке" между тем шла интенсивная львиная жизнь. Вы думаете, там могли приключаться потасовки, склоки, разборки? Нет, это было исключено по одной простой причине. Все лёвчики проходили через Школу доктора Леоне – так называлось учреждение по воспитанию зверьков с самого конца XVIII века. Агрессии, как вы знаете, у наших гавриков не было так и так, но правила поведения в обществе – это дело особое, во взращивании надо проявлять строгость, и только тогда можно будет рассчитывать на какой-то порядок.
Доктор Леоне, ясное дело, приехал в Леонск вместе с венецианцами, хотя сам был родом из Мантуи. Он в детстве получил в подарок чудного рыженького леончино, лизунчика, кажется, звали его Солетто, и тинейджер души в нем не чаял. Но жил-то малец в Мантуе! А климат там никак не похож на мокропогодицу города у лагуны. И ясное дело, Солетто стал вянуть и чахнуть и в один страшный день мертво обмяк на руках несчастного подростка-мантуанца. Мальчика звали Гайо, он впал в отчаяние, не выпускал оцепеневшего львеныша из рук несколько часов, а потом впал в тяжелую изнурительную депрессию. Его лечили лучшие врачи Мантуи и вылечили только благодаря привезенным с Востока травам. Подросток очнулся, огляделся по сторонам, на семейном обеде объявил, что меняет имя (он стал зваться Аффанно Леоне), и через три дня собрал наспех пожитки, никому не сказал ни слова и уехал в Венецию. Там он пошел учиться на ветеринара, чтобы лечить леончини, а потом понял, что самое главное понять, в каком направлении надо воспитывать любимых зверьков. Нужно помочь им жить друг с другом в мире и согласии, без случайных катавасий. И открыл школу, через которую проходили все поголовно леончини Венеции. Доктор Леоне учил их прятать свои чувства на людях, не проявлять излишнюю радость или излишнее раздражение, относиться к своим ближним с собственным достоинством. Конечно, ясно, что леончини-юноши входили в неистовство от соседства львиных "девушек в цвету", готовых стать матерями. Поэтому, разумеется, в Венеции было введено в жизнь твердое правило такого рода лёвчиц не выводить в свет. А все остальные проблемы доктор Леоне решил долгой практикой. Даже бруняши стали не такими депрессивными, как прежде, даже ворчуны поубавили ража в своих подрявкиваниях. Племя леончини стало на редкость сбалансированным в своих внешних проявлениях за какие-то десять лет интенсивной работы Школы доктора Леоне. А тут и час пришел уезжать – ну как мог сорокалетний Аффанно бросить в беде своего любимого Энцо Гримальди, собравшегося за тридевять земель! Он так же быстро, как в детстве, собрал свои пожитки и взошел на корабль победительной походкой. А в Леонске получил кличку Фаня и не мешкая начал свое благородное дело.
Школу доктора Леоне в наши дни возглавляла Эрика Куоко. Учиться своему делу наши леончинисты могли только в Леонске, и все долгие годы нить тянулась непосредственно от Фани Леоне. Профессию передавали из рук в руки, излишней рекламой заниматься надобности не было, и даже во времена дикого рынка дело выжило в нетленном виде. Эрика не отличалась повышенным самолюбием, не лезла во власть и держала всех воспитателей школы в разумной строгости.
Все леончини на "Собачьей площадке" в тот момент спокойно занимались – каждый своим делом. Кто-то смотрел телевизор – либо National Geographic про антилоп и слонов, либо "Машу и медведя", либо "Каникулы Бонифация" (супершлягер), кто-то строил норку из "лего", кто-то мирно грыз косточку, а иные просто вытянули вальяжно свои тела, положили лапы под мордочку и тихо смотрели свои собственные сны не засыпая. Потому что у лёвчиков очень богатый внутренний мир. Это знали все жители Леонска.
Чино вошел на "Собачью площадку" с некоторым волнением. Его заботило, встретит ли он там Джину. С этими девушками всякое случается. Все в порядке: Джина смотрела на него из правого дальнего угла с ласковым вниманием. Понимая, что не надо устраивать спектакль, Чино отправился к подружке с большой чинностью, сам осознавая всю уместность такого поведения в рамках русской словесности. (Вы догадались, кто написал последнюю часть фразы, переводя мой немецкий текст на русский язык?)
Глава 8
Вечеринка у Сони
Мы с Марком вошли в зал, где уже собралось довольно много народа. Соня, как всегда, была одета элегантно, в вишневый шелковый костюм с юбкой почти до пола, и вокруг нее собрались умные люди. Мирко Желич, хозяин ласковой супружницы моих рыжиков Чески, Людвиг Соловьев, директор Католической академии Леонска, Иван Бурмистров, директор Евангелической академии, еще пара ученых мужей. Соня чувствовала себя в мужской компании намного лучше, чем в женской. Потому что у нее был мужской ум, она проповедовала всегда строгие правила мышления. А я, конечно, натура более неряшливая в плане рациональном, меня часто ведет наитие, интуиция. Собственно говоря, именно они и дали мне внутренние силы и логику поведения, когда наши с Соней отношения дали трещину.
Ну, знаете, мне как мужчине трудно это произносить вслух, но речь идет о физическом взаимодействии. Где-то лет в 75 мои мужские силы кончились, а во взаимодействии тел мы с Соней черпали жизненные импульсы. В наших соитиях пряталась тайна. При всей европейской налаженности жизни в Леонске, мы не забывали, что жили в России. И русские неурядицы, несогласованности, нечестности преследовали нас на каждом шагу. Интеллект, немецкая организованность позволяли во время работы отодвигать все мерзости в сторону. Но ведь работа кончается, и ум сразу же погружается в окружающую атмосферу. И если в этой атмосфере есть просветляющий слой, ты легко выдерживаешь любой крутёж. И Соня и я держались на сладости нашей близости. Даже тогда, когда мои физические силы оказались на исходе, в долгих обнаженных ласках, почти безрезультатных, мы находили бренное счастье. Но я почувствовал на уровне наития, что Соня устает от этих долгих попыток соединения. Что надо ей дать покой.
Я всегда думал о роскошном суициде мингера Пеперкорна из "Волшебной горы" Томаса Манна, часто сравнивал себя с ним. Конечно, представления "кофейного короля" о жизни как о "расстелившейся женщине" казались мне вульгарными, конечно, меня раздражала его неспособность выразить самую простую мысль, но его осознание себя как "орудия бракосочетания Божества с миром", его "царственные черты", "идольские складки на высоком лбу" остались во мне навсегда, и мне не надо заглядывать в оригинал, чтобы процитировать роман. Что-то сердцевинное в образе мингера Пеперкорна совпало со мной. Я помнил о суицидах в нашем роду, о моем дяде, который убил свою жену и сам застрелился, о мачехе, отравившейся после смерти очень старого отца, о сестре, утопившейся в Рейне вскоре после похорон любимого восьмидесятилетнего мужа. Но моя Соня не умерла, а жила и светилась рядом. Я часами, днями гулял по Золотому полю днем, колесил по набережной, вечером и ночью, когда там пусто, и требовал у своего наития – или как там его назвать? – чтобы оно сконструировало мне жизнь на оставшиеся годы.
Такие вещи трудно обсуждать с глазу на глаз. А мне между тем все стало ясно. Я приходил к Соне на вечерний чай, на бутылку рислинга, и мы говорили обо всем на свете, и я от волнения бил посуду, и ронял на пол печенье, и не знал, как себя вести. Соня деликатный человек и не задавала мне лишних вопросов.
На четвертый день я взял себя в руки и все сказал. Коротко, без нервов, напрямую. После первого глотка шпетбургундера.
– Соня, любовь остается. Мы живем соседями. Но я больше не прихожу к тебе без звонка. Когда ты свободна, мы посидим вместе вечер-другой.
Соня посмотрела на меня долгим светлым взглядом и отхлебнула вино из бокала. Потом не шевелясь сидела минут пять, проникая взглядом в вишневую массу винной округлости.
– Я не знаю, что делать. Я думала, так будет всю мою жизнь. Но я не могу отвергнуть твое решение. Ты всегда знал, что делать. Я попробую жить по-новому. Я благодарна тебе за то, что ты даешь мне новый шанс. Я буду любить тебя всегда. – Промежутки между отдельными фразами длились не менее минуты.
Нам нужна была музыка. И мы поставили пьесу Сент-Коломба "Le Retour", для трех виол-да-гамба, которую так чудесно играет мой сын Кристоф со своими московскими коллегами Пашей и Шурой, играет так, что тебе ничего больше на свете не надо. А потом на диске шли пьесы Марена Маре, и нам с Соней стало снова уютно вместе. Большая французская депрессия, прорывающаяся через рокоты гамбы, накрыла нас с головой. Так началась наша новая эра. Мне и по сию пору снятся эротические сны, и про Соню, и про юных дев, но моя земная жизнь скромна и аскетична. Я смотрю со своей террасы на свои любимые лиственницы. Мы сначала росли с Соней из одного корня, а тут вдруг разделились. И стали жить рядом, параллельно. Независимо, хочется вам добавить? Нет, все лиственницы в моей рощице зависят друг от друга до последней иголки в лиственном теле.
Вокруг Сони разливались соловьями мудрецы.
– Вы видели "Париж-Манхэттен"? Мне кажется, эта актриса Алиса Тальони приносит какую-то новую ноту. Романтика в фильме, конечно, копеечная, хилая, но в самой Алисе есть какой-то особый лоск.
Это говорил пятидесятилетний Ваня Бурмистров, стройный и высокий кавалер шиллеровского типа, с копной темных вьющихся волос на голове, который периодически втюривался в красавиц самого разного помола.
– Иван, вам скорее понравилась не актриса, а соединение двух магических имен – Алисы и Тальони. Алиса – это для всех нас, конечно же, Алиса Коонен, la tragédienne. А Тальони, Мария, – это нога, вставшая на пуанты, вдруг, ни с того ни с сего, чтобы вознести романтическую идею в небеса. Все мы знаем, как вы любите мифы и мифологизацию.
Это сказала Соня, покровительственно глядя на Ивана. Не могу сказать, что я не переживал, осознавая увлечения Сони в эпоху "после меня". Но такие фигуры, как Иван и Людвиг, каждый в своем роде, были мне скорее симпатичны, даже в роли любовников моей единственной. Два этих увлечения были завершены по воле Сони, которая после меня не пестовала долгих романов. Это мне казалось как раз приятным, ведь она как будто пробовала – и отказывалась, если дело шло не в ту сторону.
Тут высказался Людвиг, и приговор его, как всегда, прозвучал сурово. Наш католик был крепкого телосложения, тяжелой кости, высокий, с лысой философской головой, римскими чертами лица, и голос его обладал риторическим, трубно-головным тембром.
– Иван, как же вас иногда заносит! Ну как вы можете тратить свои душевные силы на такую попсу! Я видел кусок из этого фильма – вот уж не о чем говорить! Конечно, Алиса мила, но при чем же здесь, Сонечка, великая Коонен? Я думаю, нам сегодня надо бы поговорить совсем о другом, о том, что нам грозит не сегодня – завтра.
– Падре Лодовико, почему вы всегда гневно отметаете радости повседневной жизни? – мягко, но решительно возразил Иван.
– Да, повседневной жизни, которая в Леонске так прекрасна! – Это раздался гулкий, раскатистый голос подошедшего к Сониной группе молодого рыжеволосого отца Ильи. Наш православный интеллектуал обрел знаменитость тем, что вел так называемый "библейский кружок". Семинар пользовался большой популярностью не только у серьезных православных, но и у всех прочих конфессий, в том числе и нехристианских. – Алиса Тальони будет играть в нашем театре в следующем сезоне, когда там будут ставить "Федру" Расина по-французски. И это будет один из хайлайтов нашей чудесной повседневной жизни!
В зале царило светское оживление. Соне всегда удавалось самим своим присутствием растворить в собрании гостей какую-то пузырящуюся шампанскую легкость, звенящее брио. Бокалы с вином переливались благородными оттенками темно-красного и светло-желтого, лица людей сияли праздником. Я с удовольствием наблюдал за происходящим, а Валерия Петровна с Мариком как раз в этот момент подошли к Сониной группе.
Вдруг дверь в гостиную открылась резко и широко. В зал почти вбежал тот самый Гидо, который на Золотом поле тарахтел о Тициане что-то, как всегда, несусветное. Он бросился к Соне как оглашенный.
– Вы знаете, у нашего нового начальника потрясающая коллекция фарфоровых карликов! Мне удалось добиться долгого разговора с Игорем Игоревичем, и я просто потрясен. Это удивительный человек, редких знаний, серафического обаяния. Нас в Леонске ждет расцвет и ренессанс! В коллекции меня больше всего потрясли этрусские статуэтки. Конечно, не фарфоровые, но в этих карликах такая сила духа! И Фиш ими гордится больше всего.
Соня просияла от этого выплеска слов. Она смотрела на Гидо глазами завороженной фанатки. Все остальные, что называется, спали с лица. У Людвига щеки стали серыми, Иван стиснул зубы, а Илья покраснел до лилового оттенка. Валерия Петровна и Марик тупо смотрели на Гидо в упор как на шумно лопнувший шарик. Только Мирко Желич не проявил ни малейшего замешательства и потому мог вступить в диалог.