Пятеро следующих уголовников упали от пуль начальника лагеря один за другим. За это время Абрамов перезарядил пистолет, Бородин предусмотрительно подал ему новую обойму. Когда он расстрелял и эту, обвел взглядом сначала тех воров, что еще были живы и стояли, замерев, перед строем. Затем прибывший этап. Наконец, повернувшись, нас всех.
А дальше, засунув нетвердой рукой пистолет в кобуру, быстро подошел к ближайшему конвойному. Вырвал из его рук автомат, хотя солдат не очень-то и сопротивлялся, взял его наперевес, развернулся к этапу.
Кто-то из доходяг не сдержался - вскрикнул.
А майор Абрамов, в последний момент подняв автоматное дуло, выпустил длинную очередь над головами зеков. Воры, оставшиеся в живых, рефлекторно упали на плац лицом вниз. Остальные зеки, стоявшие в колонне, дернулись и сбились в человеческую шумную кучу, тоже склонившись перед пулями. Расстреляв весь диск ППШ, майор Абрамов, очевидно, был доволен произведенным эффектом: вернул автомат конвойному (тот его перепугано схватил и шарахнулся от начальства) и рявкнул:
- Стоять! Смирно! - Когда все заключенные выровнялись, майор распорядился: - Воров в БУР!С ними еще будет разговор! - Повернувшись в нашу сторону, добавил: - Звягина тоже в БУР! Пусть там подумает! - Это была фамилия Коли Тайги. - Остальные все - разойтись по участкам! Работать надо, сволочи! Вот так! И убрать на плацу! Гуров, твою мать!
Теперь язык у майора заметно заплетался. Не ожидая, пока он повторит приказ, я вышел из строя, за мной - вся похоронная команда. А других уже разводили по бригадам под сопровождение песни из "Цирка", моей любимой в другой, долагерной жизни комедии:
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек!
Но я все же успел поймать на себе взгляд Данилы Червоного. Мне не показалось: в тот момент бандеровец действительно торжествовал.
8
Третье событие, важное для дальнейшей жизни лагеря, произошло через две недели после публичной расправы над "черным" этапом. Когда в начале ноября морозы окончательно завладели Воркутой, а жизнь проходила практически в сплошной ночи.
Как раз тогда в один морозный вечер, после окончания очередного рабочего дня, Червоный подошел ко мне в бараке. Теперь, после того как мы вместе лечили раны в больничке, нашего периодического общения ни он, ни я не скрывали. Правда, он и другие бандеровцы продолжали держаться на расстоянии от основной массы зеков, теснее общаясь только с прибалтийцами. Но, живя в одном муравейнике, муравьи, так или иначе, должны были поддерживать хотя бы формальные отношения.
Немного позже Червоному представился случай кое-что разъяснить мне: оказывается, украинцы, осужденные советскими судами со второй половины 1944 года, то есть с того момента, когда советская власть вернулась на Украину, длительное время, пока велась борьба с националистическим подпольем, находились под особо пристальным вниманием. Соответственно, фиксировались все тесные контакты между ними и остальными заключенными. По этой причине Данила не хотел, чтобы именно я оказался под колпаком. Поскольку планы на меня он построил уже после того, как узнал, что на фронте я водил танк. Поэтому однажды и завел со мной разговор о паровозе. Но это, повторюсь, случилось позднее, в феврале следующего года.
А в тот ноябрьский вечер я грел у печки котелок с порцией вечерней баланды, чтобы добавить туда немного картофельных очисток. С самого утра двое больных под присмотром конвойного старательно чистили в оцинкованное ведро редкостную здесь, на Севере, картошку. Потом ее, уже сваренную в кухне, заносили в комнату докторши, ведро источало свежий, давно забытый и пьянящий аромат, нес его солдат, а за ним шел ефрейтор, таща наполненный чем-то, накрытый полотенцем деревянный ящик. Наконец туда, к Супруновой, степенно прошло лагерное начальство во главе с майором Абрамовым. Увидев меня, он почему-то подмигнул - и царским жестом разрешил забрать очистки, которые до сих пор лежали кучкой у больничного крыльца на мерзлой земле. А когда через несколько часов, сытые, разморенные и пьяные, мужчины вышли, начальник лагеря остался. Правда, вышел провожать всю компанию: мы через проволочное ограждение видели в свете прожекторов.
Ни одно из неписаных лагерных правил не могло заставить кого-то из зеков делиться съедобной зоновской добычей. Конечно, когда выпадал такой счастливый случай и к кому-то добиралась из дома продуктовая посылка, тем, что от нее осталось, счастливец мог угостить тех, кого считал нужным, - хоть всем жителям барака по микроскопическому кусочку.
Исключение - блатные. По их законам, продукты, курево и другие блага передавались в общак. И только после того, как старшие, в нашем случае - Коля Тайга, приближенные к нему и прочие авторитеты из других бараков, возьмут себе часть кешаря, дачки или как там еще называли лагерную посылку, ею могли распоряжаться остальные, включая владельца. За нарушение этих правил могли зарезать, но чаще просто калечили.
Но, во-первых, у нас все-таки "политический" барак, вследствие чего публика пусть и вялая, зато более культурная, чем у блатных, хотя и здесь могли украсть. А во-вторых, такое добро, как картофельные очистки, уголовников совсем не интересовало. А нам они, припеченные в углях, служили гущей: даже не представляете себе сегодня, каким вкусным становился от них жиденький лагерный супчик…
Вспоминаю об очистках, потому что Червоный и другие бандеровцы такой пищей откровенно брезговали. Пайка у всех была одинаковая, и, как я считал, они еще не окончательно измучились от голода - постоянного лагерного чувства, с которым, как и с невозможностью выспаться, свыкнуться тяжело, сколько бы ты ни просидел. Может, настало бы время - и украинцы спрятали бы подальше странную спесь. Тут уж не знаю. Помню только взгляд Данилы в сумрачном свете барачного помещения: в нем на короткий миг блеснула брезгливость и презрение не к тому, что я выбираю очистки из печки (сбоку мазутной бочки для таких нужд прорезали в металлической стенке что-то похожее на поддувало), а даже ко мне - тому, кто позволяет себе этим питаться. Но он довольно быстро овладел собой, присел около меня, приложил ладонь к железному боку печки, спросил как бы между прочим, без всякого повода:
- Слышишь, Виктор… А когда в лагере последний раз был выходной?
От неожиданности я даже уронил очистки на пол.
- Ты что? Ты серьезно?
- Очень серьезно. Мы здесь всю осень. За это время выходных не объявляли.
- Ну как… А на праздник…
- Седьмого ноября, на праздник вашей революции и вашей власти, которая кормит тебя вот этим, - все-таки не сдержался Червоный и показал пальцем на мои очистки, - мы перед началом рабочего дня получили поздравление от гражданина Абрамова. И работали на четыре часа меньше, потому что он так решил. А я не хочу, чтобы такие вещи решал он.
- Майор Абрамов - начальник лагеря, - брякнул я, не находя других слов.
- Правильно, - согласился с очевидным Червоный. - Вот только кроме него есть еще конституция. Пускай ее утвердил ваш Сталин. Но даже Сталин в своих речах и статьях постоянно делает акцент на торжестве конституционных норм в советской стране.
- При чем здесь…
- При том! - по своему обыкновению перебил меня Червоный, дальше заговорил уже спокойнее. - При том, Гуров, при том. Конституция гарантирует гражданам право на отдых. Я не хочу вдаваться в подробности, чем мы, заключенные, отличаемся от тех, кто не сидит за колючей проволокой. Конечно, наши права существенно ограничены. Но выходной даже у таких людей, как мы, должен быть.
Не поверите - после этих слов я даже забыл о еде. Действительно - на моей памяти никто из зеков ни разу даже не пытался спросить, положен ли нам выходной день и сколько их для нас предусмотрено. Отсчет очередной недели мы начинали от дня, когда нас возвращали с работы раньше, - так в лагере проходило воскресенье. Официально нам объявляли выходной день после сообщения о капитуляции немецких войск.Еще когда репродуктор голосом Левитана сообщил о разгроме японцев.Кажется, один свободный от работ день нам дали, когда проходили первые после войны выборы…Еще Новый год, но тут точно не скажу, кажется, не всегда отдыхали. Ну а на Первое мая и Седьмое ноября - на официальные советские праздники - мы работали неполный день. Словом, Червоный заставил-таки задуматься.
А он продолжал, не давая мне даже переварить услышанное:
- О конституции забудем, без толку все равно. Есть кое-что более интересное для нас.
- Например?
- Поговори со своим жидом, - Данила кивнул в сторону доцента Шлихта. - Ты же с ним вроде дружишь?
- Вроде как… Умный человек…
- Здесь других не держат. Жиды - вообще неглупая нация, вон как мир на дыбы поставили в семнадцатом году. - Он намекал на то, что вожди пролетарской революции были преимущественно евреями, и почему-то именно этими разговорами Червоный проел мне в больнице все печенки. - Я тут побеседовал с ним. Интересные вещи говорит.
- То есть?
- Существуют, оказывается, какие-то лагерные положения. Он, конечно, их не читал. Но я Шлихту твоему верю…
- Не мой он вообще-то… Просто тоже из Ленинграда…
Червоный отмахнулся - он уже чем-то увлекся.
- Согласно этим положениям, Гуров, заключенный исправительного лагеря имеет право на круглосуточный выходной раз в десять дней, - здесь Данила многозначительно поднял палец вверх. - Слышал что-нибудь об этом?
Я пожал плечами, потом мотнул головой.
- О! - Червоный теперь направил палец на меня. - Но, как говорит жид, существует конфликт между этим положением и производственным планом. У лагеря есть план, в нашем случае - это добыча угля. Если заключенные по закону будут иметь даже один выходной в месяц, выполнение этого плана окажется под угрозой. За что по шапке получит руководство лагеря. - Увидев, что я внимательно слушаю и все это для меня - действительно новость, бандеровец не сдержал привычной уже мне победной улыбки. - Это все рассказал мне Шлихт. Они такие люди - откуда-то знают все. Не только о таких вещах, как выходной.
- Шлихт - нормировщик…
- Правильно. Он и объяснил: теоретически, это он так сказал, у заключенных может быть выходной, если весь лагерь - весь, Гуров, - перекроет, это снова Шлихт сказал, какую-то там верхнюю планку квартальной выработки.
- То есть, - уточнил я, - для того чтобы иметь право на сутки отдыха, вся зона должна выполнить план раньше установленного срока?
- А желательно еще и перевыполнить, - кивнул Червоный. - Вот только нормы эти постоянно увеличиваются. Да и о плане мы знаем только несколько основных моментов. - Он загнул указательный палец. - План надо выполнять. - Загнул средний палец. - План надо перевыполнять. - Загнул большой палец, положив его между указательным и средним, - получилась дуля. - План мы не выполнили. Поскольку, как объяснил мне твой Шлихт, из Москвы регулярно спускают разные нормы, а здесь, в лагере, в них путаются. Результат: нас просто гоняют на работы. Если мы сдохнем, нас сразу же заменят другими. Не существует плана, который можно выполнить или даже перевыполнить, заработав себе выходной. Ты понял, Гуров, в чем ловушка?
Я опять пожал плечами.
- У нас будет выходной не тогда, когда положено, а тогда, когда этого захочет начальство, - терпеливо, как маленькому несмышленому ребенку, объяснил мне Червоный. - Это нарушение конституции, Виктор.
- Пиши в Кремль, - вырвалось у меня.
Червоный склонил голову набок. Потом постучал согнутым пальцем себе по центру лба. Наконец покрутил этим самым пальцем у виска. Поднялся и перед тем, как идти, бросил как бы между прочим фразу, глубинную суть которой я понял через несколько недель:
- В Кремле не читают, друг Гуров. Другие способы есть.
9
Несколько следующих дней в жизни особого лагеря номер шесть ничего не происходило. Я даже успел забыть о разговоре с Червоным: мало ли кто выходной себе хочет. Обычные зековские мечты, нашему брату только мечтать и остается - даже снов многие давно не видели…
Но вдруг, когда шахтерская бригада вернулась в очередной раз из шахты, ко мне поспешил непривычно возбужденный Шлихт. Для чего-то настороженно озираясь, бывший доцент заговорил, точнее, зашептал, как будто собираясь втянуть меня в какой-то тайный заговор или наоборот - сообщить о нем:
- Витюша, я не понимаю этих людей. То есть совсем их не понимаю!
- Вы о ком, Исакович?
- Эти, с Украины… Националисты. - Из-за того, что бандеровцы запросто, без очевидной злобы, скорее по привычке, называли его "жидом", Шлихт относился к ним настороженно: - Витюша, они стахановцы! Не понимаю, для чего им это нужно, но они вправду стахановцы!
- И сейчас не дошло…
- Что тут непонятного, Витюша! - Теперь в голосе бывшего доцента послышались нотки раздражения, как будто он высказывался ясно, а его все равно не хотели понимать: - Уже несколько дней их бригада усиленно работает! Либо их кто-то подкармливает здесь, Витюша, либо я не знаю… Эти люди двужильные, семижильные, но главное - для чего они это делают?
- Исакович, - вздохнул я. - Начните с самого начала. Что случилось?
- Ничего особенного! Кроме того что группа из нашего барака вдруг начала активно работать! Вы шире на это смотрите, Витюша, шире! Им теперь не успевают подавать пустые вагонетки в шахту, вы представляете, на секундочку, что это означает?
И я представлял.
Бригаду зеков с кайлами загоняли в глубь темной шахты, где они, дыша угольной пылью, с утра до вечера отбивали породу, которой загружали вагонетки - тоже вручную, зеки орудовали тяжелыми совковыми лопатами. Полные вагонетки толкали к рельсам старой колеи: когда в этих краях начали добывать уголь, ствол шахты значительно углубился, вот только прокладывать вглубь рельсы никто не собирался. Поэтому сначала группа доходяг толкала пустую вагонетку по колее снаружи, потом вручную, навалившись сообща, спускали на землю, дальше доставляли до конца забоя. Там ее загружали отбитой породой и уже полную тащили назад, так же вручную заводили по настеленным доскам на рельсы и толкали наверх, где разгружали, чтобы эту насыпанную кучу дальше перебрасывать к другим, большим вагонеткам. Они доставлялись за пределы зоны, к железнодорожной станции в Воркуте, где уголь грузился в вагоны, которые паровоз тянул по железной дороге еще дальше, ближе к Большой земле.
Вниз, к шахте, вело две колеи. Когда пустую вагонетку спускали, полную уже толкали наверх. Я сам поначалу вкусил такой работы, так что сразу вспомнил боль во всем теле и полную апатию, которая очень быстро охватывала вместе с отупением от монотонного каторжного труда. И вдруг это недоумение Шлихта. Оказывается, бандеровцы дружно взялись за работу, как будто от ее конечного результата зависели их жизни. Знать бы еще, где он и какой - этот конечный результат…
Я по-новому посмотрел на украинцев. Они, так же как и остальные зеки, возвращались уставшими. Но в этой усталости просматривалось нечто такое, чего я, даже фиксируя для себя, не мог как следует понять. Странная сосредоточенность на неизвестной пока что, непонятной для меня и остальных цели. Червоный и другие уставали от работы, которая если не давала удовлетворения, то, по крайней мере, имела смысл. Но какой смысл видели враги советской власти в беспросветной работе на нее, ни Шлихт, ни - после его слов - я понять пока не могли. Ударного труда здесь, в лагере, никто не увидит. А хоть и заметят, не наградят, даже не отметят перед строем. Единственное, на что можно было надяться, - это на так называемый усиленный паек: лишние сто грамм непропеченного хлеба и мерзлая брюква. Немного зная Червоного, я мог точно сказать: вряд ли он будет рвать пупок ради возможности получить довесок к скудной пайке.
Подозрения, конечно, были. Правда, я еще до конца не понимал, как эти трудовые подвиги бандеровцев в шахте связаны с разговорами о выходном дне. Но довольно скоро все стало на свои места - в то самое морозное утро в конце ноября, когда Червоный во время развода на работу выдвинул свои требования.
До него никто из заключенных ни на что подобное не решался. И произошло это как-то буднично: Данила сразу после переклички громко позвал бригадира. Их бригаду водил на работу раскулаченный, один раз осужденный, а перед самой войной сразу арестованный и осужденный повторно пятидесятилетний Григорий Лемешев, к которому в лагере приклеилось прозвище Гриша Кубань.
- Бригадир!
- Что такое? - дернулся от неожиданного выкрика Кубань. - Это кто там?
- Осужденный Червоный Данила Назарович!
- Чего надо? - Словно ожидая указаний, бригадир глянул на торчавшего рядом лейтенанта Засухина в полушубке с красными погонами.
Тот вмиг встрепенулся, машинально положил руку на кобуру. Но Червоный говорил так громко, как мог, стараясь привлечь к себе внимание тех, кто был ближе всего, и ему это удалось. Надзиратели до выяснения внезапно возникших обстоятельств - "ты смотри, у какой-то падлы голос прорезался!" - на всякий случай остановили движение своих колонн, тоже положив руки на оружие. Хотя ничего не свидетельствовало о близкой угрозе со стороны заключенных.
- Я хочу кое-что сказать, - произнес Червоный.
- Я тоже! - рявкнул лейтенант. - Имеет место нарушение дисциплины! И если ты, бандеровская морда, сейчас не закроешь хайло, пойдешь в БУР! Полетишь даже!
- Имеет место нарушение советских законов. - Голос Червоного теперь звучал ровно, даже, как мне показалось, звенел на морозе. - За это, офицер, тоже не похвалят.
- Какого черта ты там мелешь!
- Вчера наша бригада перевыполнила месячную норму по добыче угля, - сказал Червоный. - Тем самым мы, кроме всего прочего, перевыполнили даже квартальный план. Пусть бригадир подтвердит. Вчера на вечернем разводе он об этом говорил.
Теперь лейтенант Засухин повернулся к Кубани. А тот, вмиг овладев собой, подтвердил тоном крепкого хозяина, оценивающего труд своих работников:
- Было такое, гражданин начальник. Сведения я еще вчера подал в контору. Все правильно. Хохлы работают по-стахановски, гражданин начальник.
- И что? У нас исправительное учреждение! Здесь хороший труд - не подвиг, а путь к осознанию совершенных перед советской властью преступлений! Значит, путь к исправлению! - ответил лейтенант, продолжая держать руку на кобуре. - Что еще?
- Есть соответствующие положения в законе, гражданин начальник, - спокойно объяснил Червоный. - Если бригада работает с перевыполнением плана, она получает выходной день как поощрение. А если эти нормы выполняют все бригады, выходной получает весь лагерь.
- Ты, значит, умный…