- Ну да, - согласился Червоный. - В конце концов, можешь сидеть здесь и дальше. Сколько тебе осталось? Десять лет, одиннадцать? Или думаешь досидеть, пока добрая власть не объявит амнистию? Дальше что? Воркута, поселение, ограничение в правах? Я не собираюсь ни ждать, пока Сталин меня помилует, ни сидеть здесь и гнить в шахте. Надо вырываться на свободу.
- Как? - не сдержался я.
- Вот это уже лучше, - на ломаном русском вставил одноглазый Томас. - Уже думает.
- Я объясню, только слушай внимательно и попробуй представить себе всю схему. Рисовать не на чем, - произнес Червоный. - Будет так…
И в тот момент у меня исчезли последние сомнения - вот это его "будет" не оставляло другого варианта развития событий: потому что он так решил, а значит, так и будет.
- Будет так: мы в назначенный день нападем на часовых и захватим оружие. Потом, если будем действовать четко, ликвидируем лагерную администрацию. - Червоный говорил так, будто речь шла об определении объема каких-нибудь домашних работ. - Дальше сложнее. Но попробовать надо - тогда получится. За лагерем - поселок. Там - продукты, транспорт, казарма.
- Оружие, - уточнил одноглазый Томас.
- Оружие, - подтвердил Червоный. - Нас полсотни наберется. Если действовать быстро и наскочить сразу, можно взять все - автоматы, машины, еду. Дальше - бросок на Воркуту. А там захватываем поезд и едем по железке до Ухты. Машины загоняем на платформу.
Чем дальше я слушал, тем меньше почему-то сомневался: будет именно так, на фронте чаще реализовываются максимально простые планы военных операций.
- Оттуда начинаются дороги, - продолжал между тем Данила. - Можно передвигаться на машинах или даже пешком. Но, так или иначе, из Ухты больше возможностей куда-нибудь рвануть и сбросить хвост. А вот из Воркуты на волю один прямой путь - железная дорога. Есть еще тайга, болота… В тайге мы вряд ли долго продержимся. Зимы здесь затяжные. Осталось посадить кого-нибудь на паровоз, из наших никто его с места не сдвинет. Все, сам дальше решай.
12
Он замолчал, и все трое сразу надвинулись на меня со всех сторон: то ли прикрывая от порывистого снежного ветра, то ли угрожая - или соглашайся, или не обессудь… На короткий миг я даже почувствовал себя затравленным, загнанным в глухой холодный угол.
- Не знаю, - выдавил я из себя. - Никогда не приходилось вести паровоз…
- Так попробуешь, - вставил Лютый.
- Отказаться могу?
- Ты правда готов дальше сидеть здесь, закапывать покойников в мерзлую землю, хлебать вонючую болтанку и подыхать день за днем?
Червоный спрашивал искренне, в голосе слышалось искреннее недоумение, но не в этом дело. До того момента я действительно не признавался самому себе: вот такая, как он говорит, моя лагерная жизнь и есть со стороны. Чтобы как-то смягчить это мерзкое и липкое чувство собственного ничтожества, я попробовал возразить:
- Так все живут…
- Нет, - Червоный говорил жестко. - Так живут не все. Уж никак не все. Даже уголовные преступники имеют здесь больше прав и возможностей, чем мы с тобой. Ладно мы, украинские повстанцы. Или наши литовские братья. Вы, русские, для майора Абрамова и даже вашего дорогого товарища Сталина - такое же дерьмо, как мы, украинцы. Или другие народы, которые большевики подгребли под себя. Разве нет, Виктор?
- Знаешь, не люблю этих твоих разговоров… Непросто у нас все…
- Потому и не любишь, что понимаешь - я говорю правду. Не все просто, согласен. Кроме одного: нас тут держат в неволе за преступления против Советов, а вас - неизвестно за что. Поэтому наше желание получить свободу должно совпадать с вашим.
- А на свободе что делать?
Знаете: это я сам у себя уже тридцать лет спрашиваю… Тогда вслух произнес впервые, с не меньшим отчаянием. Ведь бандеровцы точно знали, что будут делать, если им повезет осуществить свой безумный план и вырваться из лагеря. У меня и мне подобных не было даже такого пути, на который стремились вернуться украинцы - пути борьбы. Мне не с кем было бороться, тем более - с оружием в руках. Немцев мы разбили, в своих стрелять я не собирался.
- Вот здесь ты верно мыслишь, - откликнулся Лютый. - Друг Остап, твой товарищ сам для себя еще не решил, зачем ему свобода. Ведь за проволокой и заборами для него - то же самое, что и здесь.
- У него есть время подумать. - Теперь они говорили так, будто я не стоял рядом, почти впритык. - Пока что мы сами ждем команды.
- Команды? - переспросил я.
- Такие акции готовятся сразу в нескольких лагерях Севера, - пояснил Червоный. - Это все, что тебе нужно знать. Ты и так, кажется, очень много услышал для человека, который ни во что не ставит личную свободу.
- Это угроза?
- Понимай как знаешь. Только что-то мне подсказывает, Гуров, вряд ли ты побежишь с этим к Бородину.
И снова Данила Червоный сказал чистую правду - сдавать планы бандеровцев лагерному начальству я не собирался. Они могли считать меня кем угодно - трусом, ничтожеством, врагом, коммунистом… Вот только стукачом я никогда не был.
- Ладно, - вздохнул я. - Это все теория. Схема, костяк. Не все у вас продумано.
- О, теперь вижу и слышу серьезного человека, - Червоный удовлетворенно хмыкнул. - Говори, мы тебя слушаем: что, по-твоему, не так?
- Другие заключенные… Блатные, например. Да и наши, пятьдесят восьмая… С ними что будет? Все вместе пойдут за тобой?
- Меня мало волнует, кто и как собой распорядится. Лютый вообще предлагает вырываться только одним ударным отрядом. Нас два десятка, пятнадцать литовцев. Если твои парни, ну, из твоей команды, воевавшие и с боевым опытом, пойдут с нами - это будет довольно мощная боевая единица. Мы можем дать бой и принять его: зубы о нас кто-то точно сломает.
- Вот и я об этом - стрелять в своих не буду. Никто из наших не будет стрелять в своих, - ответил я решительно.
- Даже так? И кто для тебя свои? Конвойные с овчарками, каждый из которых готов и без приказа застрелить тебя на месте или спустить на тебя собак? Майор Абрамов? Ты видел его справедливость не так давно на плацу. Скажешь, он убивал преступников, а все остальные для него - свои? Гуров, для них мы все тут - враги народа.
- Но я им не враг… - Эти слова я произнес негромко, убеждая самого себя в том, что в данный момент доказывал бандеровцам.
- Значит, ты не с нами?
- Остальные зеки, - напомнил я, чтобы сойти со скользкой темы.
- Значит, все остальные… Я не согласен с Лютым, - продолжил Червоный. - С оружием в руках на волю будет прорываться только одна, наша группа. Остальные заключенные также получат возможность выйти на свободу. Тут пускай каждый сам решает, как ты, Виктор, сказал: кому и насколько эта свобода на самом деле нужна. Нянчиться со взрослыми людьми я не собираюсь.
- Друг Остап, вместе со всеми мы выпустим бандитов. - По тону Лютого я понял - этот спор длится между ними давно.
- Ничего не поделаешь, - развел руками Червоный. - У блатных иная цель, чем у нас. Они собьются в стаю.
- А… мы?
- Мы - не стая, - Червоный говорил со мной терпеливо, как любящий отец с непослушным сыном. - Мы взвод, вооруженное подразделение УПА - Украинской повстанческой армии. Разницу понимаешь?
- Все мы станем беглыми зеками. - Тут уже я уперся.
- Они - зеки, Виктор Гуров. Мы - заключенные. Пленные. Даже - если так лучше понимаешь - военнопленные. Они будут грабить, чтобы прокормиться, и все равно скоро перегрызутся между собой. Мы видим перед собой совершенно другие цели. Их, так или иначе, поймают и вернут назад, потому что тюрьма для них - второй дом. У нас есть план начать боевые действия на вражеской территории.
- Стратегия, - добавил одноглазый Томас.
- Вот человек дело говорит - плюс ко всему еще и стратегия.
- Вы о чем?
- Когда на волю из бараков выйдет сразу, считай, свыше тысячи человек, начнется хаос, - заметил Червоный. - Охрана растеряется - но также растеряются заключенные. Ведь здесь ты, Гуров, очень правильно подметил: свободу все они получат внезапно. Не завоюют ее - забитым и перепуганным заключенным свободу подарят. Мы подарим. А они не будут знать поначалу, что с ней делать. Даже блатных это касается. А мы тем временем в этой общей суматохе действительно будем знать, что и как нужно делать. Поскольку, говорю же тебе, у нас есть цель, мы разработали стратегию и знаем правила тактики.
- Я не согласен, - гнул свою линию Лютый. - Но ты - командир, друг Остап. Ты поведешь, тебе решать.
- Значит, здесь договорились. Что тебе еще непонятно, Виктор Гуров?
- В Воркуте, наверное, есть военный гарнизон. Не только войска МВД, как в поселке. Армейское подразделение. Нам не дадут прорваться к вокзалу.
- Другого пути на волю я не вижу. - Здесь Червоный был категоричен. - Если не получится действовать стремительно - будем действовать по обстоятельствам. Не сможешь запустить паровоз, не удастся захватить никого, кто умеет это делать или может тебе показать - пойдем пешком. Здесь, в этом аду, я не останусь. Надо будет - поползу на свободу.
Слова его не казались митинговыми лозунгами. Данила Червоный действительно так думал, говорил спокойно, без надрыва, даже немного стесняясь того, что приходится озвучивать такие прекрасные потаенные мысли. Главное - я вдруг понял: да, он правду говорит. Готов ответить за свои слова - ручаюсь, что даже последний лагерный дохляк тайно мечтал выйти за периметр колючей проволоки.
Лучше всего - когда рассвет зардеется, время года значения не имеет, хотя на волю особенно почему-то тянет весной. Но бог с ней, с весной: когда бы ни настал час свободы, каждый хочет выйти на торную дорогу за лагерные ворота и пойти на восход солнца - чем дальше, тем увереннее печатая шаг. Не важно, придется идти по промерзшей земле или месить грязь поздней воркутинской весны - ведь с каждым новым шагом бараки, колючка и часовые с автоматами будут оставаться позади…
А чем дольше говорили мы с Червоным, тем яснее чувствовалось приближение желанной свободы: пускай на день, час, еще меньше, но все-таки хочется почувствовать себя на воле, вдохнуть ее пьянящий воздух… Думаю, не надо объяснять, почему решение пришло ко мне само и я не очень-то ему сопротивлялся.
13
Со своей командой, фронтовиками, я говорил осторожно, словно шел по тонкому льду. Но напрасно боялся: Морозов, Свистун, а тем более Марат Дорохов, кажется, быстрее меня почувствовали близкое дыхание свободы. Долго уговаривать их не пришлось, особенно Марата: тот вообще хотел, вырвавшись, пробираться из Воркуты один, готов был голодать, только бы отыскать того, кто написал на него донос. После этого, сказал Сапер, можно либо назад в лагерь, либо… Не договорил тогда Дорохов, что имел в виду, мы и сами догадались, не было желания уточнять.
Единственное, в чем наше мнение совпало - не станем стрелять в своих, то есть в солдат и офицеров, даже завладев оружием. Ведь мы понимали, что бандеровцы и другие, кому удастся завладеть оружием, начнут стрельбу и резню. Да, мы становились соучастниками убийства советских военнослужащих, но ни на одном из нас не будет хотя бы крови своих. Пускай даже, как убеждал Червоный, они и убили бы нас без угрызений совести. Впрочем, как признал Марат, они выполняют приказ - даже майор Абрамов подчиняется приказам высших инстанций.
Бандеровцы с этим не согласились. Хотя признали наше право не убивать советских военных. Вообще договоренность между фронтовиками и другими заговорщиками свелась к следующему: я, имея определенные навыки, попробую повести паровоз и, если у меня это получится, на станции Воркута, куда нас приведет узкоколейка, остаюсь с бандеровцами и "лесными братьями". Все остальные наши дальше заботятся о себе сами. Дорохова устраивал как раз такой вариант, Свистун примкнул к нему, а Морозов вообще подумывал, не прибиться ли ему к националистам - все равно беглецу нечего терять.
Словом, побег - а я называл наш план именно так, ведь я действительно собирался бежать вместе со всеми, даже не надеясь получить полную свободу, - стал для заговорщиков вопросом решенным. Ждали мы не столько сигнала от Червоного, которого даже наша небольшая команда, не говоря уже о литовцах, считала своим вожаком. Мы ждали весны: тоскующие по воле украинцы не хотели осуществлять свой план, пока все вокруг засыпано снегом и воет вьюга. Да и сам Червоный тоже ждал команды от какого-то неизвестного мне провода. Ну а сам приказ начинать, по логике вещей, также ожидали ближе к таянию снегов.
Все полетело кувырком через месяц после нашего сговора за бараком, в начале марта.
Снежных метелей с приходом календарной весны в этих краях становилось меньше. Хотя снег лежал, и он еще долго не будет таять, потому что первые оттепели начинались здесь в лучшем случае ближе к середине марта. Как раз одним таким морозным, но тихим утром Червоного после утренней проверки вызвал из строя и повел с собой под конвоем капитан Бородин. Ничего хорошего никто не ожидал, я, честно признаюсь, даже не думал, что Данила вернется назад в барак. Но в конце дня мы увидели его на своих нарах. Однако выражение лица нашего вожака ничего хорошего не предвещало.
Начальник оперчасти почти девять часов продержал его в своем кабинете. Повод: из Киева через Москву пришли какие-то материалы, требовавшие допроса бандеровского командира по новому делу. Так, по крайней мере, объяснил Червоный: или там, на Украине, поймали кого-то, с кем Данила был тесно связан, и теперь закон требует допросить осужденного Червоного по этому делу, или в его личном уголовном деле открылись новые обстоятельства. Что также требовало снять с него показания.
В конце концов Бородин все же отпустил Червоного назад в барак, продержав целый день без еды. Но завтра его дернут на допрос снова, если не завтра - то послезавтра. Могут на всякий случай закрыть в изоляторе, до особого распоряжения. И хуже всего: согласно специальному распоряжению из Москвы, его не только могут, но и обязаны по закону этапировать в Киев для дачи показаний местному следователю. Сюда, в Воркуту, следователь не поедет.
Никто не давал гарантий, что потом Червоный вернется назад, в тот же лагерь, в тот же барак. Скажу больше - уже тогда мы все согласились с Данилой: без определенных усилий майора Абрамова здесь точно не обошлось. На что конкретно он мог повлиять, до сих пор не готов сказать. Тем не менее начальник лагеря не упустит момента и воспользуется ситуацией, чтобы на законных основаниях избавиться от такого проблемного заключенного, как Червоный.
А это означало конец всем планам. Руководство мог взять на себя и Лютый. Но он сам заявил: без Червоного попытка вырваться из лагеря не получится как надо. И наверняка обречена на провал.
- Но мы можем провалиться и с Червоным, - не сдержался тогда я.
Червоный согласился, что всякое может случиться. Вот только он лично ждать не может. Его тянуло на свободу с дикой, неудержимой силой, и угроза снова попасть в следственно-судебную махину нашей системы только ускорила принятие решения.
- Начинаем сегодня и сейчас! - так сказал Червоный.
Никто не возражал, не спорил, ничего не обсуждал. Мы давно были готовы и восприняли это как сигнал, которого должны были дождаться.
Через несколько часов все, что было до этого, перечеркнулось жирной линией. А жизнь стремительно ускорила свой бег - следующие сутки уложились в одно-единственное воспоминание. И до сих пор вспоминаются, как одна большая мозаичная картина.
14
В ту ночь никто из заговорщиков не спал.
Каждый научился определять время без часов, но как раз тогда оно тянулось слишком медленно. Не поручусь за всех, но я, лежа на спине на своих нарах, до сих пор не мог представить, как все это будет. И совсем не чувствовал себя готовым к отчаянной попытке бегства. Эти ощущения смешивались с другими: громко стучало сердце, тело обволакивало томительное предчувствие перемен - не важно каких, главное - это будут перемены не только в моей судьбе: каждый из заключенных так или иначе почувствует это на себе, пропустит сквозь себя, а жизнь лагеря, что бы потом ни происходило, поделится на время до выхода Червоного и после него.
Кажется, окунувшись в такие мысли, я задремал - так как легкое прикосновение руки словно пробудило меня, вернуло в кисло-вонючую реальность лагерного барака. Не рассмотрел, кто меня зацепил, но это и не имело значения. Я легко поднялся и, стараясь шагать осторожно, придерживаясь условий прежнего плана, пошел в сторону двери. Там уже собрались заговорщики, нас становилось больше, люди подходили со всех концов барака, и только теперь я осознал масштаб всего, что должно было произойти: к схватке подготовились с полсотни молчаливых худых суровых мужчин. Они измучены, но как животное чувствует изменения в природе и атмосферу опасности, так и зеки насобачились тонко чувствовать настроения окружающих. Это, опять-таки, обо мне - я знал, что большинство из тех, кто шел за Червоным, готовились к смерти, но в бою.
Нечто подобное овладевало и мною, когда я вел свой танк вперед, видел перед собой свет и врага через прямоугольное окошко. Сначала, в первом бою, охватил страх - и он заставлял меня жать на педали и дергать рычаги, подбадривая себя криками "Ура!". Потом вперед вело уже что-то другое, отчаянное - так пацанва до войны сходилась в уличных драках.
Заключенные расступились, пропуская вперед, к небольшому коридору, в котором стояла параша и который отделял жилую часть барака от улицы, Червоного, Лютого, одноглазого Томаса и бандеровца по имени Ворон. Теперь, когда все начиналось и остановить события было невозможно, заговорщики не очень-то прятались. Их уже не волновало, что они могут поднять на ноги весь барак: стукачи, которые наверняка есть среди нас, уж никак не смогут предупредить оперативную часть.
Червоный заколотил в закрытые снаружи барачные двери. В унисон ему молотил кулаком литовец Томас. Остальные стали полукругом, в их руках я заметил острые предметы - вот когда опять пойдут в дело добытые в бою с уголовниками самодельные заточки и пики. От мысли, что сейчас на моих глазах будут убивать советских солдат, стало не по себе. Но для меня не было пути назад.
Конвойные отреагировали на бузу в "политическом" бараке довольно быстро - сначала послышались неразборчивые крики, кто-то с той стороны всадил по запертой двери чем-то увесистым, наверняка автоматным прикладом, а потом послышалось характерное лязганье - это выдвигалась из пазов тяжелая толстая длинная щеколда.
Первым порог переступил сержант с автоматом наперевес. Его пропустили, даже расступились - так, чтобы Червоный и Лютый оказались у него за спиной. Он еще не успел рассмотреть, что к чему. За старшим вошли один за другим трое солдат. На них набросились вместе, молча, не ожидая команды. В воздухе мелькнули руки с зажатыми заточками, конвойные выдохнули неожиданную острую боль, кажется, хором, осели на пол. Кто-то - я не увидел кто, быстро прикрыл дверь.