- До мельчайших подробностей знаю: в каких казематах хранились сокровища, кто присматривал за ними, кто паковал их перед последней дорогой. Я могу сосчитать каждый гвоздик, вбитый в ящики, могу проследить каждый оборот колес, уносивших шедевры к злодейскому огню. Вчера я вернулась из Инстербурга, там в лагере для военнопленных нашли конвойных, сопровождавших грузовики. Они все подтвердили.
- Сочувствую вашему горю! - воскликнул Квач. - Уничтожать предметы искусства - варварство!
Глубоко вздохнув, Нарцисса Викторовна направилась к выходу. Голейша спросил Квача:
- Ты действительно помогал этой русской?
Квач сконфуженно забормотал, словно его уличили в дурном поступке:
- Что вы? Какая помощь? Я только рассказал ей о том, что знаю.
Квач был взбудоражен разговором с Каркачевой, на лице его выступили красные пятна. Он поторопился отделаться от Голейши и, усадив за конторку приказчика, пригласил Черняка перекусить. Выпив "Мартеля", Ягеллон Ягеллонович признался:
- Взвинтила меня эта пани. Она надеялась, хотя надежды были напрасными. Я сопровождал эти грузовики как специалист по антикварным вещам и, простите за откровенность, надеялся эвакуироваться в Германию вместе с грузом.
- И что же?
- Тяжело вспоминать! Вдоль дороги начали рваться снаряды. Охрана разбежалась. Человек я невоенный, и был напуган, забился в кусты. Это моя мука, я не хотел бы видеть того, чему стал свидетелем. Из зарослей выскочили люди в пятнистых маскхалатах и открыли огонь по бензобакам. Два грузовика окутались дымом. Ваш спутник - Внук - вскарабкался на третий и разбил несколько ящиков. Посыпались золотые коллекционные монеты, заблистали оклады икон. Начался грабеж: ящики вспарывали, в огонь летели картины голландских и французских мастеров, хрустел фарфор. Только золото, все другое - в пылающие струи бензина. То, что мне удалось собрать сейчас - крохи в сравнении с утраченным.
- Жалеешь, что тогда не поживился? - грубо спросил Черняк.
- Вы ошибаетесь! Несправедливо обвинять меня в этом! Тогда мне казалось, что в тартарары рушится весь мир. Я был парализован, и, когда на меня наткнулся Доктор, я выполнил его приказ следовать за ними. Подчиняться - удел слабых.
- Ты, Квач, напоминаешь мне кирпичную трубу с трещиной посередине. Небольшое сотрясение - и все развалится.
- Страшная, но верная картина, - прошептал Квач. - Вы угадали самую главную мою беду. Извините за откровенность, я постоянно ощущаю за собой слежку, и выхода нет - все заколочено наглухо!..
Где-то во внутренних помещениях дома раздался грохот падающей мебели, потом к гостиной приблизился стук шагов.
- Вот вы где, - подсел к столу Внук. - Ублажаете душу деликатными беседами. Квач, плесни!
Выпив коньяк, Внук велел Квачу не отлучаться, а Черняку сказал:
- Кастет прячется от нас, то есть пошел ва-банк. Кто-то из этих городских бездельников знает, где он. Пора наводить шмон!
Они вышли на рыночную площадь. Внук вел себя уверенно: как истый фланер подмигивал встречным девицам, брезгливо отпихивал от себя растрепанных мужиков с мешками и торбами. Он не спешил, хотя день не располагал к ленивым прогулкам: накрапывал дождь.
Многое переменилось в Зеебурге с военной поры к лучшему, но город чем-то тревожил Андрея, и он догадывался, что его собственное настроение не совпадало с настроением людных, унизанных вывесками улиц. Город быстро привык к покою, жил (или старался жить) по канонам мира и не желал вспоминать недавние лишения.
Покрутившись в людской толчее, Черняк и Внук двинулись прочь от площади. Попетляв по закоулкам, проследовали к городскому парку, где под шатрами каштанов и лип белели античные божества. Под статуей Марса остановились, Внук показал на искусственную горку в отдалении:
- Проследи, не приведет ли человек "хвоста".
"Человек" оказался пунктуальным, вынырнул из боковой аллеи в точно назначенное время. Черняк плохо видел его, и то немногое, что могло сойти за приметы, было: цивильная темная пара, семенящая походка, привычка закладывать руки за спину. Человек походил на Шеффера.
Беседа длилась четверть часа. На скрещении аллей Внук и незнакомец резко разошлись. При выходе из парка человек столкнулся с двумя девушками. Они пропустили его, немного помедлили и пошли следом.
Потом состоялись еще две встречи. Организовал их Квач. Этих информаторов Внук не конспирировал и даже сообщил клички - "Леон" и "Дрозд". Черняк вел наблюдение и опять засек девушек.
Поздно вечером Внук с ухарством решившего загулять купчика предложил:
- Выбирай любой кабак! Кутнем, парень, как принцы голубой крови.
- Пошли к Зелинскому в "Охотничий сбор". У него душевная музыка и хорошая кухня для тех, кто не скупится...
Они разыскали в задымленном зале столик, изучили меню, отпечатанное по-польски, но имевшее приписанный карандашом русский перевод. Внук продиктовал заказ шустрому официанту и что-то шепнул ему на ухо. Тот понимающе кивнул и улетучился.
Охотничий колорит полуподвальному помещению, в котором при немцах располагалась пивная, создавали лосиные рога, чучела зверьков и птиц, кабаньи морды с желтоватыми крючьями клыков. Стены были расписаны примитивными фресками в духе Руссо-Таможенника. Одна изображала, довольно приблизительно, саванну, вторая - какие-то инопланетные джунгли, третья - охотничью сценку: на отважного стрелка мчится волчья стая, воплощение неистовой, всесокрушающей ненависти; длинноволосый охотник в тирольской шляпе как бы прикидывает вероятный исход схватки; его ружье еще опущено: выстрелит или поддастся завораживающей силе натиска, промедлит и погибнет? Под наивным этюдом авторская подпись - Зигмантас Вайкис.
- Ступай, ступай, дорогуша, - отогнал Внук размалеванную, словно растекающуюся под одеждой, женщину. Глядя ей во след, скривился: - Обойдемся без эрзацев.
Волна веселья перекатывалась по залу. Разношерстные гости Зелинского обильно ели и пили, грубо флиртовали, щедро вознаграждали музыкантов, игравших чаще всего популярную "Милонгу". Вновь подлетел официант, спросил:
- Паны не будут возражать, если к ним присоединятся девушки?
- Не будут, давно ждем, - оживился Внук и очертил в воздухе нечто вазообразное. - Как?
- Порядок, пан. Высший класс!
Дамы оказались сестрами. Старшая, Кристя, тараторка, каких мало, приглянулась Внуку. По всему было заметно, что серьезные проблемы ее не терзали. Младшая, Эва, была сдержанней, хотя пила наравне с мужчинами.
Первый графинчик опустел довольно быстро и был тотчас заменен вторым. Внук пил и мрачнел: он не мог скрыть тревоги, часто смотрел на часы. Озабоченность скрывал за грубыми шутками. Кристя хохотала:
- Какой у вас, Андрэ, неприличный дружок. У него на уме одни пошлости...
Официант снова остановился у столика, что-то шепнул Внуку. Тот заторопился, бросил на стол деньги, сжал Кристе плечо:
- На сегодня, к сожалению, все...
Внук заскочил в туалетную комнату ресторана и на улице, под фонарем, прочел записку.
- Кунерт в городе. Намерен встретиться с Квачем, но, возможно, побывает только у себя дома. Собака! Этого адреса я не знал: вот он где отсиживался! Дом пустует - Рита уже в Варшаве...
- Как быть?
- Придется нам разойтись. Я к Квачу, ты - к Кастету домой, на Привокзальную. Кончай его моментом, если придет. Он мастер выворачиваться. Приглуши звук выстрела, набрось на пистолет тряпку.
В уже знакомом саду у дома Кунерта Андрея окликнул Митрохин. Тем же садом прошли до уединенного двухэтажного особняка. Миша провел Черняка по узкому коридору, толкнул дверь.
После торопливых рукопожатий расселись по креслам. Грошев принял позу внимательного экзаменатора: "Нуте-с, что там у вас?" Митрохин с карандашом в руке сел записывать.
Черняк говорил быстро, без запинки: сведения о Докторе и бандитах; конкретные террористические и иные акции, совершенные колонистами; обстановка, сложившаяся в банде к моменту отчета. Подводя итог, Черняк отметил, что период кризиса в банде заканчивается. Со дня на день можно ожидать от нее новых враждебных действий.
- Меня беспокоит, что за бандой нет сейчас непосредственного контроля.
- Доктор тебе доверяет? - спросил Грошев.
- Он доверяет только себе. Впрочем, перед нашим уходом в город он вернул мне оружие.
- Дай-ка мне твою пушку.
Иван Николаевич вытащил из парабеллума обойму, высыпал патроны на стол. Один из них покрутил в пальцах и неожиданно легко отсоединил пулю от гильзы.
- Старый трюк... Вареными патронами снабдил тебя Доктор. Доверие его к тебе весьма сомнительное.
- Возвращаться в банду необходимо.
- К сожалению, так, - согласился Грошев. - Доктор располагает важной документацией по немецко-фашистским спецорганам, то есть тем, что они тщательно уничтожали. Подготовился к торгу с американцами. Хорошо бы выяснить, где он хранит эти фотокопии. Ты говоришь, Андрей, Внук будет в Зеебурге, пока не разыщет Кунерта? Мы покажем ему Кунерта... Завтра вы вернетесь в банду. Кстати, ты уверен, что все информаторы Доктора в Зеебурге нам известны?
- Не уверен. Я уже докладывал вам о вполне определенном интересе Доктора к Борисову. Главарь колонистов хотел воспользоваться моральной нечистоплотностью этого человека. Кто-то из информаторов замыкается только на Доктора. Он всегда знал больше, чем ему сообщали Кунерт и Внук.
- В отношении Шеффера ты прав. Внук встречался именно с ним. А Вайкис и Голейша, что они?
- Вайкис вне подозрений. Его связи с Квачем носят исключительно деловой характер.
- А медикаменты?
- Он мог добывать их по просьбе Квача, который знал, что у Вайкиса есть знакомства среди военнослужащих. Медикаменты, конечно же, шли в банду. О Голейше ничего определенного сказать не могу. Наши пути пересекались, но мимолетно. Его контакты с Борусевичем и комиссионером наводят на размышления...
Грошев поощряюще закивал.
- Что ж могу подтвердить твои догадки: Голейша - личный информатор Доктора. Через него Доктор контролировал свою агентуру в городе.
- Все-таки он?
- Я слышу в твоем голосе профессиональную ревность, - усмехнулся Грошев. - Не горячись. Что-то сделал ты, что-то другие. Голейша - главная сила Доктора, через него-то и ведется сейчас игра. Вы с Внуком - отвлекающий маневр.
- Кто вышел на Голейшу?
- Сотрудник Дондеры - Перкунас. Ну, а с Борисовым все ясно. Мы, конечно, не потерпим дискредитации офицерского звания и компрометации советской военной администрации в Зеебурге. Присвоение служебного имущества, пьянки, похождения всякие... Материалы на него будут переданы в трибунал...
Митрохин оторвался от записей:
- Иван Николаевич, а письмо?
Капитан торопливо извлек из внутреннего кармана кителя конверт.
- Прости, Андрей. Дожидается тебя весточка из дома. Что делать, не было оказий.
Андрей разорвал конверт, вытащил сложенный вчетверо листок. Из него выпала фотография: Аркадий с Ириной. Тоска сжала сердце Андрея: невозможно обмануться - в том, как обнимал Аркадий Ирину, в пальцах, лежащих на ее плече, в выражении лиц - проступала их близость друг к другу. Оба - спокойны, уверенны. Снимок не исказил облика Аркадия - упрямый взгляд исподлобья, мягкий, мамин, овал подбородка. Ирина изменилась больше: складки у переносицы, короткая стрижка. Она смотрит прямо, словно хочет заглянуть ему в душу. И Андрею вдруг показалось, что она думала о нем, когда снималась. Все правильно, Ирина, все правильно: Аркадий - славный человечина, заслужил счастье. Андрей перевернул фотокарточку.
"Андрею с любовью, Аркадий, Ирина. 10 августа 1945 года".
"Дорогой Андрей!
Сумбур и недоговоренности первого письма стали теперь понятны тебе (см. фото). Серьезные заботы личного характера обрушились на меня и нарушили сложившийся режим. До сих пор не верю: Ирина - моя жена. Институтские знакомые считают, что мы поддались общему поветрию: свадеб в городе - сколько не было за всю войну. Это не так. Я долго обдумывал все, прежде чем решиться на этот шаг. После официальной церемонии мы собрались в гостиной нашего патриархального дома: я, Ирина, ее родители, немногочисленные друзья, оказавшиеся в городе. Тебя представляла твоя зеленая лампа. Было легко и весело, пели хором, как в тот предвоенный, беззаботный год. Отныне наш дом заселен, в нем снова жизнь и шум. Ты рад?
Тянет написать о своих чувствах больше, отчетливей, но совершаю над собой усилие и заставлю себя замолчать. Боюсь, что тебе сейчас не до моих переживаний.
В институте властвует порядок, ученые коллеги мои (старички и старушки) предаются начетничеству. Сопротивляюсь, как могу, общей тенденции, но меня упорно перевоспитывают, и чем это кончится - не ведаю.
В кинотеатре "Салют" крутят новые - трофейные! - фильмы, и это еще одно свидетельство Победы.
Я не перестаю радоваться, что мы с тобой увидимся. Многие лишены счастья встречи после войны. Понимаю, что ты не волен распоряжаться собой, но уверен - наша встреча не за горами.
Твое известие об Иване Николаевиче ошеломило меня. Тысячу приветов ему! Передай учителю: у Аркадия появились новые аргументы для спора о смысле жизни.
Засим откланиваюсь и ожидаю от тебя новых депеш.
Ирина тебе шлет поклон. Целую и тысячекратно обнимаю.
Твой Аркадий".
Сложив листки, Андрей начал медленно засовывать их в карман.
Митрохин прыснул.
- Дельная мысль: почитать в бункере на сон грядущий!
Андрей смутился и протянул письмо Грошеву.
- Попить бы, а?
- В самом деле, Миша, сообрази кофейку, - попросил Грошев.
(Как отогнать эти строки, торопливые, сливающиеся, строки из письма, которое он предпочел бы не получать... Именно брат, брат, брат!).
- Как Леонтий Петрович?
У Грошева забегали на скулах желваки.
- Выкарабкался Юзин, но ступню ампутировали. Страшно на него смотреть. Не может он смириться. Леонтий всегда был человеком действия.
- Где он?
- Все там же, в Инстербургском госпитале. Недосуг снова побывать у него. Покончим с бандой - обязательно навестим.
- Я понимаю: то, что произошло - случайность, но избавиться от ощущения вины не могу.
- Не надо сейчас об этом. А что делать мне? Вы исполняете с риском для себя приказы. Мои приказы. "Ощущение вины..." Выбрось это из головы, - Иван Николаевич расстегнул воротник кителя, откинулся в кресле. Помнишь, в школьном театре играли твою пьесу - "Космический десант"? Кто-то из молодых героев восклицал: "Мы рождены, чтобы преодолевать Пространство и Время! Чтобы нести Правду о Земле в иные миры!.." Теперь слишком хорошо известно, что стало вашей судьбой: сражаться плечом к плечу со старшим поколением...
Ребята вы были горячие. Хлебом не корми, дай поспорить. Иногда вспоминаю наши школьные диспуты. Как-то ты с братом предложил тему - "Муций Сцевола и мы". Казалось бы, слишком отдаленная параллель. Но ребята спорили о готовности к подвигу...
А увлечение театром? И меня ведь превратили в актера! Если не ошибаюсь, в спектакле "Коварство и любовь"... Поздно ночью, перед премьерой, на дряхлой машинке печатали программки: Фердинанд - Валера Нестеров, Луиза - Тамара Четверикова, Миша Василевский - президент фон Вальтер. Так? Я волновался - как бы не опозориться перед учениками, не забыть текста.
Теперь с горечью думаю, что всем нам не собраться... Погиб Гриша Астафьев, погибли на передовой Саша Полиницын, Федя Егошин и Володя Деев. Без вести пропал Валера Нестеров. Разве они хотели этого? Разве к этому мы готовили вас?
- Я ничего не знал...
- Это ответ на твои мысли о чувстве вины. Вот о чем я думал, когда узнал, что "Робинзон" ушел в одиночку в Кабанью пущу. Единственно хочу, чтобы этот трагический список не пополнялся... Теперь мы должны жить и за них.
- Не могу представить, что кого-то из ребят уже нет в живых, что их не возвратить. Часто мечтал: класс соберется после войны и этой встречей сотрет все страшное, кровавое, что оставило в нас минувшее четырехлетие...
- Более разрушительной войны не было. Нужно сделать все, чтобы она стала последней. Чекисты выполняют часть этой работы: выбивают из схронов последышей войны.
- Думаю, Иван Николаевич, такой работы на наш век хватит. Сами же говорили, там, на Западе, потихоньку выползают из всех щелей недобитки. Враг номер один для них - Россия...
- Как ты сказал, Андрюша? "На наш век хватит такой работы"? А может, ты достаточно сделал по этой части для своих двадцати трех?
- Иван Николаевич, ваш предмет был для меня в школе самым любимым, и я всегда поражался, что история человечества - это чаще всего история войн. Наверное, никто не оспорит, что после американских атомных бомб мы вступили в очень опасную эпоху. Вы можете чувствовать себя спокойно? Нет! Почему я должен думать, что кто-то там, в отделении побеспокоится за нас, сделает все, чтобы наши люди жили спокойно. Каждый, кто ищет главное дело своей жизни, должен когда-нибудь сказать: кто, если не я?
Андрей замолчал. Трудно дались ему эти слова. Нужны какие-то особенные моменты, особенный взлет чувств, настроений, чтобы выношенные мысли д л я с е б я прозвучали вслух, для кого-то рядом.
Грошев поднялся из-за стола, прошелся по комнате.
- Боюсь, Андрей, что на твое решение повлияла наша совместная работа. Знай, никогда не подумаю о тебе плохо, если и оставишь службу. Уверен - как бы не было трудно, ты никогда не будешь отсиживаться, дел в стране невпроворот... Впрочем, это уже лишнее. Не сердись. Ну, что же. Тогда будем работать вместе. Так долго, как отсчитает нам Хронос...
Шумно, по-свойски вторгся в комнату Дондера. Он пожал руку Грошеву, познакомился с Черняком. Принес кофе Митрохин. Дондера взял чашку, продегустировал.
- Миша, кто-то тебе сообщил мой рецепт... - Дондера мелкими глотками допил обжигающий напиток. - Привык я к вам, ребята. Скучать буду без вас. Что же молчал, Иван Николаевич, ни слова не сказал?
- Пакет пришел с нарочным только вчера. Все наши оперсектора на землях, отошедших к Польше, будут ликвидированы. Ориентировочно срок вывода - октябрь-ноябрь. Прибавится тебе забот.
- Вы славно помогли новой Польше...
- Спасибо, Тадеуш. Я думаю, мы скажем все комплименты потом. До ноября еще много воды утечет.
Грошев резко отодвинул чашку в сторону и приступил к главной теме совещания.
- Товарищи, как известно, дело "Кротов" ведется в сотрудничестве с польскими коллегами. Тадеуш, прошу!
Дондера заговорил медленно, тщательно подбирая русские слова.