Она держалась подле него все время, которое он провел в их доме, не наседая на него слишком сильно, но и не давая расслабиться. Порой она роняла несколько слов о том, насколько ей тяжело жить с такой свиньей, как Говард. Иногда она позволяла себе более продолжительные рассказы о том, какой Говард дурак и трус, пытающийся скрыть эти свои качества за показной расточительностью, и что он приведет Оркнеи к большим бедам, если будет продолжать путаться под ногами. И в конце концов она намекнула на то, что может оказать серьезную помощь тому, кто захочет избавить страну от печальной участи.
Так она разжигала в Эйнаре похоть и тщеславие, пока они не охватили его жарким пламенем. Прежде чем он уехал домой, они договорились о том, что он убьет своего дядю, а она станет его женой.
XIX
Худощавый молодой парень с костлявым лицом прибыл в дом епископа в Орхусе и попросил допустить его к преподобному отцу. Когда же он сообщил прислужникам, что его прислали король Харальд Эйриксон и мать Харальда королева Гуннхильд, его проводили прямиком к Регинхарду. Сохраняя подобающую скромность, он назвал свое имя - Киспинг - и сообщил, какое ему дано поручение. До его господина и госпожи дошел слух, что к его преосвященству прибыл недавно английский священник из Норвегии, некий Брайтнот. Сейчас, с приближением зимы, появление каждого заморского корабля вызывало оживленные пересуды; тем более что кнарр, доставивший этого человека, принадлежал лично тамошнему королю Хокону Харальдсону и команда его состояла из королевских дружинников. Они высадили священника на берег и снова ушли в море на следующий день с самым началом отлива.
Епископ кивнул.
- Да, - негромко сказал он, - королева Гуннхильд не могла не услышать об этом. - И продолжил громче: - А какое отношение это имеет к твоим господам? Это касается их в Ольборге?
- Им просто хотелось убедиться в этом, преподобный отец, - без малейшей запинки, улыбнувшись, ответил Киспинг. - Кроме того, королева Гуннхильд хорошо помнит Брайтнота еще с тех пор, когда она жила в Йорке. Он сделал очень много, возможно, даже больше, чем сам об этом знает, для приобщения королевы к вере. И, если окажется, что он порвал с врагом ее сыновей, она будет очень рада вновь увидеться с ним.
- И подвергнуть его бесконечным расспросам, вытащить из него все, что ему известно, с той же настойчивостью и ловкостью, с какой хорек охотится на мышей. - Регинхард вздохнул. - Я хорошо ее знаю.
- Да простит меня господин, если я осмелюсь высказать собственное мнение. Но разве король Хокон не отлучен от Церкви? Разве не поэтому Брайтнот покинул его? - Когда же епископ промолчал, Киспинг снова улыбнулся. - Моя королева - этих слов не было в том сообщении, которое мне было поручено передать тебе, господин, - но она не раз говорила, что, возможно, удастся каким-то образом достичь всеобщего мира. Конечно, для этого сыновья короля Эйрика должны прежде всего знать, как обстоят дела в Норвегии.
- Благочестивые слова. - Голос старика, впрочем, прозвучал очень сухо. - Что ж, отчаяние - это грех. И, несомненно, их пожелания следует рассмотреть. Возвратись сюда завтра, гонец, и мы поговорим с Брайтнотом.
На следующий день Киспинг встретился со священником. У того был измученный вид, а под глазами - темные круги от бессонницы. Он неохотно рассказал, что король Хокон предложил ему отправиться в Англию, но не запретил посетить Данию. Там он намеревался приложить все свои скромные усилия для того, чтобы уговорить епископов смягчиться.
- Это невозможно, - в очередной раз повторил Регинхард с печалью в голосе, но непоколебимо. - Я буду требовать ради твоего блага…
- Отец небесный милосерден… - прошептал Брайтнот.
- Но ты должен знать не хуже меня, что Мать-Церковь пошла на самые большие уступки, но оказалось, что для гордыни Хокона и они оказались слишком малы.
- Обстоятельства, которые Хокон не в силах преодолеть, мой господин. Ведь даже Соломон приносил жертвы и курения на высотах… - Брайтнот весь съежился под пристальным взглядом епископа, хотя тот уже был наполовину слеп от старости. - Нет, прошу простить меня, ведь Спаситель навсегда положил этому конец.
- Пророки сделали это еще ранее. - Регинхард некоторое время сидел молча. Напряженность в комнате нарастала. - Ладно, - сказал он в конце концов, - хотя скорее всего из этого все равно ничего не получится, но тем не менее для переписки потребуется много времени. Ну, а сезон мореплавания уже подошел к концу, так что тебе, Брайтнот, придется зимовать здесь, в Дании. Король Харальд Эйриксон любезно предложил тебе свое гостеприимство. Да, я знаю, что ты все так же находишься на стороне короля Хокона. Но мне кажется, что тебе следует принять предложение. Он хочет вести переговоры о мире, для которых потребуется посредник. Неведомо, выйдет из этого что-нибудь или нет, но ты послужишь Христову делу.
- Мать короля, королева Гуннхильд, будет очень рада, - вставил Киспинг. - Она надеется, что ты не забыл ее. Она говорила мне… - Он понизил голос. - Она говорила, что все эти годы думала о том, что ты мог бы многое разъяснить ей лучше, чем кто-либо другой.
Брайтнот слегка покраснел.
XX
Все лето король Хокон и ярл Сигурд раздумывали о том, как им лучше организовать оборону. Больше не должно быть такого, чтобы враги возникали как будто ниоткуда и наносили большой урон, прежде чем удавалось собрать войско и дать им отпор. Король намеревался издать новый закон. Вся прибрежная полоса на таком расстоянии, до которого поднимается по рекам лосось, будет разделена на области, согласно количеству обитателей в каждой. Каждая из этих областей должна будет иметь снаряженные корабли, готовые выйти в поход немедленно после объявления о созыве ополчения; количество кораблей для всех областей будет также оговорено в законе. Кроме того, на вершинах холмов, разделенных известным расстоянием, будет необходимо сделать большие запасы сухих дров, чтобы можно было зажечь костры, каждый из которых будут видеть наблюдатели, дежурящие на ближних сигнальных холмах. Таким образом, по расчетам Сигурда, о том, что на южной оконечности Норвегии началась война, на тингстеде на крайнем севере Хологаланна узнают через семь дней, а то и раньше.
До начала зимних штормов и снегопадов, затруднявших плавание, король разослал повсюду гонцов. Теперь же, когда пришла пора схода тингов, вожди и законоговорители должны были сообщить народу о королевских предложениях и начать работу. Он не думал, что кто-то станет возражать. Напротив, это был один из тех законов, которые народ должен был единодушно признать мудрым. Кроме того, к тому времени в Норвегии, находившейся под его рукою, царил постоянный мир, почти всегда стояла хорошая погода, урожаи и уловы рыбы радовали. Никто не хотел восставать против него или хотя бы спорить с ним теперь, когда он тоже находился в дружбе с богами его подданных.
Все же он не мог не обращать внимания на разговоры о том, что у него не было сыновей. Действительно, казалось странным, что он не обращал внимания на женщин. Так мог, но не был обязан вести себя христианский священник. В странах, где господствовала Церковь, священники часто имели жен. Было известно, что женитьба могла не позволить священнику достичь более высокого ранга, но ведь все равно епископов не могло быть очень много. Ну, а все короли имели королев или, по крайней мере, наложниц. Любой род в Норвегии был бы более чем счастлив, если бы увидел свою дочь хоть в той, хоть в иной роли. Неужели этого во всех остальных отношениях выдающегося человека тревожила какая-нибудь хворь? И что будет со страной после его смерти?
Заранее оповестив хёвдингов, король Хокон лично отправился в поездку по Рогаланду. Таким образом он намеревался почтить окрестных вождей, обсудить с ними то, что они могли желать ему сказать, а его дом в Хаугаре тем временем слуги должны были привести в порядок. Среди тех, у кого он гостил, был хёвдинг Ослауг Торкельсон. Он имел дочь по имени Гида, миловидную и учтивую деву, которая привлекла внимание короля. Они вели между собой не так уж много разговоров, однако их беседы были веселыми. И по прошествии недолгого времени король удивил многих, отправив к Ослаугу послов с просьбой руки его дочери. В качестве утреннего свадебного подарка он обещал дать не только золото и серебро, но и принадлежавшее ему подворье с окрестными землями.
Свадьбу сыграли на Рождество, вскоре после того, как народ, собравшийся в Хаугар, совершил жертвоприношения в рощах богов и на кургане короля Харальда Прекрасноволосого, и прошла она очень весело. Брак был освящен подобающим старинным способом. Пир был богатым и длился целую неделю.
Оказавшись в кровати с Гидой, Хокон сделал все то, что полагалось мужчине. Ему нравилось ее округлое лицо с курносым носом и вьющиеся каштановые локоны.
XXI
Дни становились все короче и темнее; приближалась зима. В доме Харальда Эйриксона и вокруг него жизнь била ключом, но Брайтнот пребывал отдельно от этой жизни, подобно мертвому дереву на берегу реки. Молодой король принял его как какого-то мелкого фермера, явившегося по вызову, и некоторое время терзал вопросами по поводу силы и слабостей Хокона Воспитанника Ательстана. Брайтнот ответил, что он, как священник, ничего о таких вещах не знает. Харальд нахмурился и после этого почти не обращал внимания на гостя. Кроме того, Брайтнот не был здесь нужен и в качестве священника. Когда король со своими домашними решал посетить мессу - что бывало нечасто, - он отправлялся в церковь города Ольборга.
Однако по просьбе матери он все же предоставил англичанину пищу и кров. Гуннхильд распорядилась выделить для него стоявшую на отшибе хижину неподалеку от дома, в котором жила сама; хижину как следует вычистили, забили щели и снабдили хотя и скромной, но вполне достаточной обстановкой. Там Брайтнот мог укрываться от неотесанных слуг, думать свои думы и молиться.
Однако постепенно он начал все больше и больше времени проводить с королевой. Они нисколько не скрывали, что королева часто спрашивала советов у своего гостя. Народу это казалось странным, но никто, естественно, даже и не думал о том, чтобы говорить об этом вслух, да еще так, чтобы королева могла случайно эти слова услышать. Никто не пытался подслушивать их разговоры после того, как ледяной взгляд Гуннхильд останавливался на ком-то из слуг. К тому же было ясно, что они разговаривали о вере. И норвежцы, и датчане привыкли видеть их чуть в стороне от всех других во время трапезы и всяких собраний в общем зале, равно как и прогуливавшимися вдвоем по голым полям. Так что никто не мог подумать чего-либо дурного, когда эти двое иногда оставались наедине за закрытыми дверями. Пусть даже Брайтнот и не был на самом деле духовником королевы; все равно есть такие вещи, которые можно сказать только священнику. Кроме того, разве бывало когда-нибудь такое, чтобы королева Гуннхильд настежь раскрывала перед кем-нибудь свою душу?
Не стала она этого делать и теперь. Сказала ему несколько спокойных фраз по поводу того, что близость Брайтнота к Хокону не делает их врагами. Их дружба началась с детства, а мужчину, отрекающегося от своего друга, вообще нельзя считать мужчиной. Да, он поступает совершенно правильно, что носит перстень - она уже успела спросить о его происхождении, - который ему подарил Хокон.
Но она рассчитывала, что он увидит, что и она сама, и ее сыновья вовсе не злодеи. У нее, не раз намекала она, были все основания надеяться на то, что он увидит: они находятся в своем праве. Но, как бы то ни было, ей кажется, будто она вернулась в Йорк. Она уверена, что он, с его добротой и снисходительностью, сможет просветить ее. Ей так много хочется узнать. Даже когда она была королева в той цитадели премудрости, ни один из знатоков церковного учения не снисходил до нее. В лучшем случае они бормотали несколько невнятных слов и начинали уверять, что должны поскорее уйти.
Брайтнот чуть заметно улыбнулся.
- Боюсь, что ты, госпожа, могла вызывать у них слишком сильное почтение.
Она вздохнула.
- Мне так не казалось. Они говорили, что мне, дескать, надо веровать, молиться и творить добрые дела. Что больше от женщины ничего не требуется. Но ты все же сможешь снизойти до меня, ведь правда?
В том состоянии огорчения и одиночества, в котором он пребывал - да к тому же еще не у дел, о чем он все время себе напоминал, - Брайтнот был готов как можно скорее и лучше исполнить ее просьбу. Он также признавался себе, что она хороша собою и что на вид о ее возрасте догадаться невозможно, и к тому же Гуннхильд очень сообразительна.
- То, что Бог един и в то же время имеет три обличья, - это правда, которую я долго стремилась постигнуть. - Так началась одна из первых их богословских бесед. - Ибо, если он как Отец находился на Небесах, в то время как он же в облике Сына ходил по земле, то при чем же здесь Дух святой? Может быть, это нечто наподобие того, как финские колдуны посылают в мир свои души?
- Моя госпожа! - Брайтнот чуть не утратил дар речи. - Никогда даже не думай о таких вещах!
- Прости меня. Я слепа. Я пребываю в поиске. Укажи мне путь.
Пытаясь найти ответы на ее вопросы, он понял, что знал значительно меньше, чем ему прежде казалось. Она не пеняла ему за это, как то делал какой-нибудь языческий римский философ.
- Как можем мы, ничтожные смертные, все понять? - говорила она. - Бог есть одно с нами и миром, который уходит далеко за пределы человеческого окоема.
- Нет, королева, нет, тебя снова влечет к заблуждениям. Бог и его создание не одно и то же.
- Понимаю. Наверно, то, чему меня учили в Финнмёрке, слишком крепко угнездилось во мне. Помоги мне избавиться от этого.
Начиная с этого дня и много, много раз их разговоры возвращались к суевериям тех диких мест.
- Ты, должно быть, слышал много злых и глупых сплетен о том, как я ездила туда и что вынесла оттуда, - говорила Гуннхильд. - В большинстве своем это неправда. И все полностью несправедливо.
А священника мало-помалу увлекало то, что она рассказывала.
- Да, это язычество, - бормотал он, - но ведь почти неиспорченное язычество, не так ли? Любовь к Божьим созданиям может стать началом любви к Богу. - Гуннхильд, долго и тщательно обдумывавшая свои слова, улыбнулась. А ее внутренняя усмешка, которую не мог видеть собеседник, была яростной и жестокой.
Таким образом она завоевывала его доверие, а сама все меньше и меньше держалась по-королевски, когда они оставались наедине. Можно было подумать, что постепенно она избавляется от застенчивости, заставлявшей ее так давно пребывать в одиночестве.
В конце концов они начали разговаривать искренне.
На улице лил холодный дождь, скрывавший из виду даже ближние окрестности, по земле бежали мутные ручьи. Они находились в доме Гуннхильд. Там же была одна из ее служанок - девушка, хорошо понимавшая, что ни в коем случае не следует сплетничать о своей хозяйке, если не желаешь, чтобы с тобой случилось что-нибудь очень плохое. Гуннхильд и Брайтнот сидели в креслах друг против друга. В очаге горел слабый огонь; запах его дыма напоминал о летней жаре, мерцали масляные лампы, тени то прятались в углах, то выползали оттуда. Гуннхильд искусно перевела разговор.
- Я хорошо понимаю, какую боль ты испытываешь, - мягким голосом сказала она. - Хокон был твоим другом.
Брайтнот против воли стиснул лежавшую на колене руку в кулак.
- Он есть мой друг.
- Но Христос тебе дороже.
Он перекрестился.
- Конечно. Но я непрерывно молюсь за Хокона.
Она кивнула.
- Как и подобает истинному другу. Однако я не верю, что ты хотел бы, чтобы он молился за тебя - по крайней мере, сейчас - не правда ли?
Он содрогнулся всем телом и покачал головой.
- Брайтнот, - проникновенным голосом продолжала она, - ты знаешь, но, возможно, не можешь понять до конца, насколько сильно Хокон виновен передо мною и моими детьми. Он отнял у моего господина и моего возлюбленного Эйрика власть над королевством, которое принадлежало Эйрику по праву в соответствии с волей их отца, заставил нас скитаться среди иноземцев и терпеть их враждебность. Потому Эйрик и умер вдали от родины и родных, умер без покаяния. Его кости лежат непогребенные на неосвященной земле. А теперь Хокон повинен в такой же точно смерти нашего любимого сына.
- Но… но он же совершил погребение. Он сам сказал мне об этом.
- Без священника, который отслужил бы заупокойную молитву. Хокон сотворил много зла в этом мире, но превыше всего то оскорбление, которое он нанес Христу.
- Нет… Он думает о добре… Всегда. И в душе он все еще любит… - Брайтнот проглотил комок, вставший в горле и опустил взгляд. - Любит справедливость, - сказал он.
- Ты слишком добр к нему. Но ведь ты должен быть источником христианского милосердия. О, если бы мне обрести его хоть немного!
- Королева, самое это желание говорит о том, что на тебе Божье благословение.
- Боюсь, что нет, боюсь, что нет. Я только мечтаю о том, чтобы почувствовать такое желание. - Гуннхильд наклонилась вперед. Свет и тень подчеркнули округлость ее грудей. - Ты же видел, ты слышал собственными ушами, насколько я погрязла в грехе, как крепко язычество продолжает до сих пор цепляться за меня.
- М-моя г-госпожа… Здесь, на севере, большинство вновь обращенных христиан являются христианами не более чем по названию. Но ты - ты хочешь знать, ты ищешь истину…
- Помогите мне, Брайтнот, мудрый человек, святой человек.
- Нет, нет, я недостоин таких слов.
- Тогда давай пойдем вперед вместе. Ты знаешь путь гораздо лучше, чем я. Возможно - в конце пути - возможно, ты сможешь сделать так, что я… что я тоже смогу молиться о душе Хокона.
- О, моя госпожа!
Гуннхильд дала установиться тишине, а затем умело направляла разговор до тех пор, пока он не перешел к повседневным мелочам. Но теперь - она точно знала - этот глупый англичанин был в ее руках.
Наступило Рождество. Народ стекался в королевский дом со всей округи, чтобы попировать, увидеться друг с другом и повеселиться. Один лишь Брайтнот не участвовал в общем веселье. Казалось, будто мрак, владевший этим временем, вошел в его душу, не оставив ни проблеска того дневного света, который все же мельком видела земля. Как домоправительница королевского поместья Гуннхильд не имела ни единого свободного мгновения, чтобы уделить ему внимание. Он сидел в зале рядом с нею, но и там она могла разве что обменяться с ним одним-двумя словами. Ну, а сам он не говорил почти ничего и, против своего обыкновения, очень много пил.