- Наслышаны... наслышаны... - раздраженно ответил Магоне и встал: - Извините за беспокойство.
- Ну что вы, право? Это я должен извиниться, что не угощаю вас, но правда все выпито подчистую. А насчет картин... они мне очень дороги как память о других временах...
Когда вышли на улицу, Магоне сказал:
- Он действительно пьяница.
- Ехидный дядька, - усмехнулся Самарин. Нет, нет, в плененной Риге жило немало хороших людей.
- Нарвется на ваших, в черных мундирах, сразу поумнеет, - злобно обронил Магоне.
В этот день они все же кое-что купили. Каминные часы с бронзовыми жирными амурчиками, обнимающими циферблат. Продал их знакомый Магоне жокей с ипподрома. На тыльной стороне часов была дарственная надпись на латышском языке, из которой было ясно, что эти часы принадлежали какому-то артисту. Никакой особой ценности вещь не представляла, и купили они ее за бесценок - жокей был сейчас без дела и без денег.
Купили еще старинную люстру, несколько бронзовых статуэток, старинный барометр, вмонтированный в модель пароходного рулевого колеса, и, чем особенно гордился Магоне, инкрустированными перламутром трельяж с набором хрустальной посуды для дамской парфюмерии.
Осенними вечерами, когда темнело, Самарин заходил к Рудзиту. В последнее время старик болел - застудился на своем нищенском посту. Укрывшись всем, что было у него, лежал в постели и лечился каким-то народным снадобьем, от которого в комнате стоял густой аромат ромашки. Самарин предлагал ему достать лекарства, но он и слышать об этом не хотел, говорил:
- Я себя знаю лучше всех. Не бойся, встану.
В этот вечер ему было уже лучше - от него уже не дышало жаром. Засунув руку под матрац, он вытащил оттуда свернутую бумажку:
- Аня сама приходила, сказала еще, чтобы ты бывал у меня каждый день... - Прокашлялся и добавил: - Послезавтра я буду уже на рынке.
Самарин шел домой и впервые чувствовал легкий морозец, под ногами похрустывал ледок, падал редкий медленный снег. Скорей домой - узнать, что прислала Москва...
"Центр - Максиму
Вторую половину суммы тебе привезет отец. Сверх того привезет и валюту на расширение сделки, делайте все, чтобы они на это пошли. Однако помните, что на подготовку расширения сделки фирме надо не меньше месяца. Сделайте клиентам хорошие подарки от фирмы, лучше их приобретите, в крайнем случае разрешаем воспользоваться своим фондом. Отмечаем активное поступление полезной информации по разделу "Картина" . Как с Хамелеоном? Поздравляю".
Это поздравление в единственном числе подсказало, что шифровку отправил Иван Николаевич. Но с чем он поздравляет?
Бог ты мой! Самарина даже в жар бросило - он забыл, что сегодня Октябрьская дата! Как можно было забыть! Эта чертова коммерция увела его в свои потемки. А может, жизнь по легенде, где не было места таким праздникам?
В окно хлестала быстро разыгравшаяся метель, от этого порывистого шороха было неуютно и знобко. Шевелилась маскировочная бумажная штора.
Нужно было немедля сжечь шифровку, а Самарин все держал ее перед собой и смотрел на нее отрешенными глазами...
Воспоминание
Дежурный по специальному корпусу спецшколы разбудил его в пять часов утра. Он еще видел какой-то сон и ощущал толчки в спину, и слышал писклявый голос дежурившего в ту ночь курсанта Кости Охрименко:
- Вставай, Самарин! Вставай! На одной ноге к начальнику!
- Что случилось? - Он,окончательно вынырнул из своего сна, в котором он почему-то пел перед курсантами школы, а те ржали, как лошади.
- Передаю приказ, и все дело, - пропищал Охрименко, его курносое и без того широкое лицо расплылось в улыбке: - Между прочим, когда я к тебе подошел, ты кричал заячьим голосом на весь корпус. Забыл, что во сне надо молчать?
Самарин быстро оделся и, не умываясь, побежал на "маршальскую дачу" - так курсанты называли домик, где размещалось школьное начальство. Дачный сад был сплошь белый, а снег все сыпал и сыпал. Поеживаясь от холода, Самарин на крыльце дачи оббил снег с сапог, стряхнул с ушанки и вошел в жарко натопленную комнату.
Начальник школы сидел за столом в кителе, наброшенном на плечи, лицо у него было заспанное. Самарин представился как положено и ждал, что скажет начальник. Полковник посмотрел на него и рассмеялся:
- Лицо у вас, курсант Самарин, как спущенная футбольная камера. Давайте-ка выйдем на улицу и проснемся.
Они вышли из домика. Полковник сбросил китель на перильца крыльца, сорвал с себя нижнюю рубаху и повесил на ветку, черпанул пригоршней снега и начал тереть им лицо, грудь.
- Раздевайся! Делай со мной! - прокричал он, фыркая и отплевываясь от снега.
Самарин быстро снял цигейковую куртку, гимнастерку, рубаху и тоже черпанул снега.
Вот так началось у Самарина утро 7 ноября 1941 года, и он еще не знал, почему его разбудили, зачем вызвали к начальству. Он гадал об этом, крякая и ухая от холода вместе с полковником.
Потом они вернулись в дом, оделись. Самарину было жарко - будто из парной выскочил. Застегивая пуговицы на кителе, полковник сказал:
- Сейчас поедем в Москву... - Он тщательно причесал свои взмокшие густые волосы и добавил: - На парад поедем.
- На какой парад?
- Вот тебе и на! Какие у нас бывают парады седьмого ноября?
Скажи ему это тот же Костя Охрименко, он бы послал его куда подальше за идиотскую шутку. Какой еще парад, если не дальше как вчера им докладывали обстановку под Москвой и было сказано, что на днях вражеский танк прорывался к Химкам? Да за такие шутки!..
- Сейчас за нами придет машина, - продолжал полковник. - Я и сам, признаться, не поверил, что будет парад. А вот же будет! - Он стукнул по столу ребром ладони. - Из Москвы позвонили мне ночью, сказали взять с собой одного курсанта. Тебя назвали. Так что увидим мы с тобой небывалый парад. Небывалый, Самарин!
И действительно, пришла эмка, и они поехали. Тащились медленно - с замаскированными фарами машина, как слепая, на ощупь двигалась сквозь снегопад.
В Москву приехали, когда только чуть-чуть просветлилась чернота вверху, откуда сыпал и сыпал снег. Машину оставили в переулке за ГУМом и пошли на Красную площадь.
Стали у центра ГУМа, напротив Мавзолея Ленина. И вдруг густой снегопад прекратился, и теперь сыпался редкий снежок. С площади точно сдернули маскировочное покрывало, и Самарин увидел ее из края в край - белую-белую, резко очерченную черной Кремлевской стеной, справа - остробашенным силуэтом Исторического музея и слева - округлой глыбой храма Василия Блаженного. Мавзолей смотрелся как на гравюре - на фоне стены его контуры были отбелены снегом.
Становилось все светлее, и Самарин увидел войска, выстроившиеся по краю площади. Увидел флаг, летуче развернутый ветром над Кремлевским дворцом, его красный цвет был едва различим.
Они не разговаривали - оба смотрели, смотрели, смотрели... Каждый думал свое... Самарин никогда не бывал на праздничной Красной площади. Других ребят водили, и он потом, смотря кинохронику, всегда тем ребятам завидовал. Обычно они вместе с мамой слушали рассказ о празднике по радио.
И вдруг он здесь, на Красной площади, и увидит парад. А война - рядом. Как сказал полковник, небывалый парад!
Теперь Самарин уже видел людей, стоявших у входа в Мавзолей. Все там - военные.
- Погода как по заказу, - тихо сказал полковник. - С воздуха площадь не видна.
Самарина даже ознобом прохватило - это ему и в голову не приходило, и он подумал, что сегодняшний парад это совсем не привычный праздник, а событие войны и действительно же небывалое событие. Бывали ли когда-нибудь где-нибудь подобные парады?
Вчера курсанты вместе слушали по радио торжественное заседание, посвященное Октябрьской годовщине. Слушали Сталина. Почему-то смысл того, что он говорил, не доходил, Самарин просто слышал знакомый спокойный голос, и словно одного этого ему было достаточно, а смысл рождался в нем самом и скорее даже не смысл, а ощущение, что как бы ни было нам сейчас тяжело, враг будет разбит.
Вот и сейчас на Красной площади им владело это же ощущение...
На трибуну Мавзолея поднялись какие-то люди, кто там был - сквозь снежную сетку не разглядеть. И тотчас начался парад.
Он прошел так быстро, а Самарин в эти минуты так волновался, что потом не мог точно вспомнить, как все это было. Медленно, ревя моторами, прошли, вздымая снежный вихрь, танки. Как-то торопливо и не очень стройно прошла пехота, плечи и шапки у бойцов были побелены снегом. Быстро прогарцевали конники в белых полушубках. Потом все вроде остановилось, и от Мавзолея донесся мужской голос, но слов разобрать было нельзя.
- Сталин говорит! - толкнул Самарина полковник.
Да, это был его голос...
Люди, стоявшие на трибуне Мавзолея, стали спускаться на площадь, которая уже опустела.
- Здравствуйте. Чего ждете? Все кончилось, - услышал Самарин за спиной знакомый голос. Это был Иван Николаевич.
Вместе они пошли к машине.
- Все вот думаю: что такое этот парад? - говорил Иван Николаевич. - Никто, кроме товарища Сталина, назначить его не мог. И парад этот для того, чтобы сказать народу, армии, всему миру, что наш Октябрь семнадцатого бессмертен. И что война сейчас идет за нашу Октябрьскую революцию - начало всех наших начал. За Ленина. За все, что стало новой историей человечества. Пусть об этом подумают и все наши друзья, где бы они ни жили на земле. Но и врагу тоже сказано многое... Блицкриг, блицкриг... А у нас на Красной площади парад. Как всегда! Так будет вечно! Хотел бы я одним глазком увидеть, что будет там, в кабинете Гитлера, когда ему доложат об этом параде! - Иван Николаевич рассмеялся: - Вот затопает он ногами: как допустили?! - Помолчав, он вдруг произнес мечтательно: - Ах как же все красиво было!..
У переулка стали прощаться - Ивану Николаевичу нужно было идти к себе на Лубянку.
- Как учеба? - спросил он у Самарина.
Самарин молчал. За него ответил полковник:
- Он у нас первым номером идет.
- Расскажи ребятам в школе про парад, - пожимая Самарину руку, сказал Иван Николаевич. - Подробно расскажи, пусть хорошенько подумают. Ведь всем вам однажды придется в этот священный для нас день быть далеко от своих и среди врагов. Так выходите, черт побери, там на парад! В одиночку! Но чтоб парад состоялся!
Самарин сжег наконец бумажку с расшифрованной радиограммой. Когда она вспыхнула, свернувшись краями, почему-то сердце отозвалось на это больным уколом. Ему было невероятно стыдно перед самим собой, перед Иваном Николаевичем, перед всем, что было главной его жизнью... Как он мог забыть? Наверное, он никогда не признается в этом Ивану Николаевичу! Никому не признается...
Был девятый час вечера. Самарин быстро оделся и вышел на улицу. Темный спящий город. Тишина. Только подвывает метель. Так же как тогда, в сорок первом...
Самарин броским шагом шел по Вальдемарской улице, шел выпрямясь, не пряча лица от секущего метельного ветра, под ногами у него скрипел нетронутый снег.
На перекрестке его остановил ночной патруль, внезапно вышедший из темных ворот. Два солдата и ефрейтор. Видно, порядком промерзли, один солдат все вытирал варежкой сопли. У ефрейтора уши закрыты шерстяными клапанами, но они у него крупные и вылезали наружу побелевшими краями. Самарин предъявил им ночной пропуск. Ефрейтор осветил его фонариком и вернул:
- Аллес орднунг...
"Да-да, аллес орднунг - все в порядке..." - повторил про себя Самарин, шагая дальше. Его парадный марш по занятому врагом городу продолжался.
Он вышел на улицу имени Гитлера...
Вернулся домой в одиннадцатом часу разгоряченный, как в то утро, год назад, после умывания, снегом у крыльца "маршальской дачи".
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Утром Самарин позвонил Фольксштайну:
- Мне нужно срочно вас повидать.
- Что-нибудь случилось? - тревожно опросил интендант, он все еще чего-то боялся.
- Ничего, кроме приятного.
- Можете заехать ко мне?
- С удовольствием...
Самарин нес празднично упакованные, перевязанные цветными шнурками подарки фирмы своим клиентам: Пухлому, Граве и Фольксштайну.
И снова наперерез - воспоминание: бывало, в октябрьские дни он приносил матери с невероятными трудностями добытые живые цветы. Однажды он с демонстрации принес ей цветы бумажные, а она сказала: "Живым людям такие цветы не дарят". С тех пор он разбивался в лепешку, но доставал живые... А сейчас он несет подарки сволочам и должен вести себя так, будто для него нет занятия более приятного.
Узнав, зачем пожаловал Самарин, Фольксштайн совершенно расплавился, предложил кофе, без конца брался за свертки:
- Значит, мне вот этот?
- Да-да! И пожалуйста, не перепутайте, и никаких обид - фирма готовила подарки и по заслугам, и по чинам.
- Я понимаю, понимаю... - бормотал интендант, поглаживая свой сверток и, наверно, приятно ощущая его тяжесть - там были каминные часы с пузатыми амурчиками.
Самарин заторопился уходить:
- Зовут дела, господин Фольксштайн. Скоро сюда приезжает отец, я должен порадовать его своими коммерческими успехами. Вот бы к его приезду завершить наше дело!
Фольксштайн только пожал плечами...
Самарин вернулся домой и еще с лестницы услышал звонки телефона.
Звонил полковник Янсон:
- Я вблизи вашего дома. Можно зайти?
- Пожалуйста, но хочу предупредить - у меня очень мало времени.
- Я буду в пределах десяти минут...
Самарин еле успел еще раз продумать свой разговор с полковником, и он уже явился.
- Доброе утро, господин Раух, извините меня, но очень понадобились деньги. Я принес вам... - Он уже начал расстегивать портфель.
Но Самарин остановил его:
- Подождите, господин полковник. Я больше ничего не могу у вас купить.
- Почему? - Полковник смотрел на него растерянно и настороженно.
Самарин долго молчал, потом сказал тихо:
- Я рассказал отцу о вас, и он категорически приказал мне больше никаких дел с вами не иметь. Он сказал, что не хочет вместе со мной угодить в концентрационный лагерь.
- Но боже мой, в нашей с вами ситуации, будучи откровенным с вами, рисковал только я! - воскликнул полковник возмущенно.
- Вы, господин полковник, недооцениваете нашей службы безопасности. В общем, не послушаться отца я не могу. В отношении себя вы можете быть совершенно спокойны, за откровенность я вам благодарен, и никакой подлости по отношению к вам я не совершу. А моего отца вы должны понять. В Германии сегодня страх витает в самом воздухе. Всего месяц назад хороший приятель отца угодил в концентрационный лагерь только за то, что, находясь в бомбоубежище, сказал, что хотел бы сидеть здесь вместе с Герингом. Донесла сидевшая рядом его соседка по дому. Но и вам я от всего сердца советую быть как можно осторожнее. Идея, которую исповедует ныне Германия и о которой мы с вами говорили, безжалостна. А теперь давайте расстанемся, не имея зла друг на друга.
Полковник долго стоял неподвижно, пристально смотря на Самарина, потом отрывисто пожал ему руку и сказал:
- Я буду вас помнить, странный коммерсант Раух... - Он чуть приметно улыбнулся и ушел.
Самарин был почему-то уверен, что полковник непременно найдет свое место в борьбе с фашизмом и ему в этом помогут наши.
Пройдет немало времени, прежде чем Самарин узнает, что тогда с полковником связались местные подпольщики, они помогли ему перебраться к границе Белоруссии, где он действовал в партизанском отряде. Затем он был переправлен в Москву и там стал консультантом по Латвии в Центральном партизанском штабе.
А теперь - снова коммерция.
Самарин шел по улице, любуясь светлым и звонким, совсем уже зимним днем.
Вообще-то зиму он не любил. Это еще с детства, когда он в декабрьские морозы бегал в школу в парусиновых полуботинках, в курточке, перешитой из отцовской шинели, и дома мерз, потому что мать топила печку только вечером, вернувшись с работы. А сейчас он любовался очень ранней рижской зимой, которая к тому же была и не очень холодной. Белые улицы выглядели чистыми. Покрытые густым инеем, деревья роняли снежинки, искрившиеся на солнце. И была удивительная летучесть у каждого звука: крахмального скрипа шагов, стукнувшей двери, человеческого голоса, далеких паровозных гудков.
В прекрасном настроении Виталий шел по главной улице города и ему почему-то было смешно, что улица эта носит имя Гитлера. Но не от зимы он был в приподнятых чувствах. Дело пошло! Тьфу! Тьфу! Кажется, пошло! Оттого и нелюбимая зима виделась, ему красивой.
И снова он думает о шифровке из Центра. Зачем Москва явно хочет поглубже затащить в коммерцию этих отъявленных гестаповцев? Чтобы потом их шантажировать? Но разве могут они испугаться любого шантажа? Они в первую же минуту пристрелят его и могут сказать потом, что они поймали советского разведчика, но он оказал сопротивление.
Но что замыслил Центр? Терпение, товарищ Самарин...
Сейчас он шел к немецкому профессору Килингеру. Обнаружил он его с помощью Фольксштайна. Профессор по каким-то своим житейским делам был у него в интендантстве, они заговорили о том, что́, стоящее внимания, можно купить в Риге, и Фольксштайн вспомнил о Раухе.
Самарин посетил его дома, чтобы уточнить, что он хочет приобрести. А разговор у них получился совсем не деловой. По-видимому, доктор Килингер чувствовал себя здесь одиноким и, кроме того, ему было интересней и легче поговорить с немцем штатским, да еще коммерсантом, и, значит, не принадлежащим к официальным службам рейха. В этом первом же разговоре он не побоялся признаться даже в том, что война его не столько интересует, как тревожит... И хотя по возрасту он мог быть Виталию отцом, между ними как-то сразу установились доверительные отношения.
Вскоре Магоне нашел для профессора две хорошие вещи: картину немецкого художника прошлого века и фарфоровую декоративную вазу итальянской работы.
Доктор Килингер был очень доволен покупкой и ее дешевизной. Дело дошло до того, что за картину он цену повысил сам. Он явно знал толк в таких вещах, и, надо думать, картина стоила еще дороже.
Так или иначе, знакомство закрепилось, и Самарин узнал о своем покупателе нечто очень важное, - оказывается, он, как врач, обслуживал в Риге несколько немецких служб.
...Килингер попросил найти ему старинную русскую икону, и сейчас Самарин шел к нему показать добытую Магоне отделанную бирюзой и эмалью маленькую иконку-трилистник. Православный священник просил за нее очень дорого, Магоне сказал: "Безбожно дорого", но Самарин о цене не думал, важно, чтобы вещица понравилась Килингеру.