На Церковной улице, за спиной остроголового храма, в деревянном одноэтажном доме, помещалась небольшая немецкая амбулатория, и при ней была квартира Килингера. Он занимал две большие комнаты. Обстановка - сборная. Когда Самарин был здесь первый раз, Килингер сказал улыбаясь:
- Здесь все по вкусу наших интендантов, а они обожают лакированное.
И впрямь вся мебель сейчас сияла от бившего, в окна солнца.
- Петер! - негромко позвал доктор, и тотчас в дверях появился длинный неуклюжий солдат.
- Да, доктор, - произнес он совсем по-штатски.
- Приготовьте нам холодной закуски и пива, - тоже не приказал, а попросил Килингер.
- А что у нас там есть? - пожал плечами солдат и лениво скрылся за дверью.
- Горе, а не ординарец, - вздохнул Килингер. - Наверняка спекулирует моими продуктами, никогда до срока не дотягиваем.
- Что же вы его не приструните? - спросил Самарин.
Килингер рассмеялся:
- Не умею... Какой я военный! Форма на мне - как на огородном пугале, строевики морщатся. Я же глубоко штатская личность. Моя специальность - психиатрия.
- Как же вы попали на фронт? - удивился Самарин.
- Слава богу, не совсем на фронт, - ответил Килингер и, помолчав, продолжал: - Получилось, в общем, нелепо. Мне захотелось провести исследование психических заболеваний в армии в условиях войны. Я обратился за содействием в высшую военную инстанцию. И вдруг в печати поднимается шум: профессор Килингер хочет быть рядом с солдатами! Истинный немецкий ученый показывает пример кабинетным теоретикам! Фотографии в газетах! Генералы жмут мне руку! А одновременно со мной перестают здороваться некоторые мои уважаемые коллеги. Но остановить уже ничего нельзя... А потом, видимо, возникла неловкость, - куда же меня послать? И тут адмирал Канарис - я когда-то лечил его родственницу - предложил взять меня в его ведомство - абвер, и так я очутился здесь. Поначалу мыслилось, что я буду консультантом по психике при решении каких-то их служебных задач, а выяснилось, что я им фактически не нужен, и тогда меня пристегнули еще к трем службам, и я превратился в заурядного и притом универсального врача, лечащего даже от геморроя. А повернуть колесо обратно невозможно. - Он помолчал и затем вдруг спросил: - А интересно, между прочим, как вам удалось избежать, шинели?
Самарин рассказал о своем врожденном игроке сердца. Профессор посмотрел на него внимательно и сказал:
- Я вижу вас уже не первый раз и должен сказать - внешне ваша болезнь незаметна.
Самарин даже дыхание остановил - вот где он совершенно неожиданно получает удар по своей легенде. И виноват в этом он сам. Раньше он неукоснительно выполнял рекомендации медицинского консультанта - была у него и замедленность движений, и одышка от ходьбы, и пугливость перед всякой физической нагрузкой. Он показывал все это и перед Вальрозе, и перед гестаповцами, но потом стал относиться к этому все небрежнее, а последнее время о своем пороке сердца частенько стал забывать. Недопустимая, непростительная ошибка!
- Нет ли у вас повышенного кровяного давления? - спросил Килингер, с докторской внимательностью всматриваясь в Самарина. - При врожденном пороке это редко, но бывает. Меня смущает розовость вашего лица. Проверьте-ка давление. Хотите, сделаем это в моей амбулатории?
- Спасибо, профессор. Я пользуюсь здесь услугами хорошего местного врача, неудобно будет перед ним. Проверюсь завтра же.
- Скажите мне результат. Если что тревожное, я достану вам такое лекарство, какого здесь нет. Сделайте заодно и анализ крови,
- Спасибо, профессор, за заботу.
В том, что и как говорил Килингер, заподозрить ловушку было нельзя. Хоть он и обслуживал абвер, в их службу явно не был вовлечен, иначе не стал бы он так подробно рассказывать, как он сюда попал. Но разве не мог быть ловушкой и этот его рассказ? Не думать об этом нельзя.
- Ну показывайте, что вы принесли, - попросил Килингер.
Самарин вынул из кармана иконку-трилистник и положил ее на стол перед профессором.
Килингер раскрыл ее и долго молча рассматривал. Сходил в другую комнату за лупой и снова тщательно разглядывал иконку.
- Очень хорошая работа, - заговорил он наконец. - Но вещь эта не старая. Это наш с вами век. В крайнем случае самый конец прошлого. Я видел такую в мюнхенском музее. Ее время выдает вот эта отделка эмалью и инкрустация камушками бирюзы. Старинная русская икона лишена всяких украшательств, она - классическое произведение живописи, только живописи, удивительно скупой на броские краски, даже умышленно затемненной... под голландцев, что ли... - говоря это, профессор продолжал рассматривать иконку. - Но я бы взял и это... если недорого...
Самарин назвал половину цены, назначенной священником. Профессор, ничего не сказав, снова стал смотреть на иконку через лупу и потом спросил смущенно:
- А нельзя дешевле?
- Для этого я должен поговорить с хозяином иконки.
- Понимаете, ваша цена не очень высокая, но я для жены не миссионер и не могу посылать ей отсюда вместо денег иконки,
- А если мы договоримся о рассрочке?
- Все-таки лучше уменьшить цену. А вот за настоящую старинную русскую икону я бы денег не пожалел. Жена, как и я, очень любит подлинную старину. Кстати, она написала мне по поводу картины, что я купил у вас, и поражена низкой ее ценой и подозревает, что я назвал ей, так сказать, утешительную цифру.
- То был случай, когда и мне вещь была продана дешево, - улыбнулся Самарин.
Солдат принес наконец и поставил на стол тарелку с тонко нарезанной колбасой и две кружки пива.
- Больше ничего нет, - категорически сказал он и вышел,
- Как вам нравится такое обращение? - добродушно рассмеялся профессор. - Я-то ведь числюсь полковником...
Самарин пиво только пригубил и поставил тяжелую кружку на стол. Профессор понимающе кивнул и вдруг спросил:
- Сколько вам лет?
- Много... тридцатый пошел, - немного прибавил Самарин.
- Тогда я, по-вашему, уже глубокий старик, а я-то старше вас всего на пятнадцать лет. Какое у вас образование?
- Юридическое. Отец настоял. Он считал, что в наш век коммерсант должен знать сначала законы, а потом цены.
- Не лишено мудрости, - кивнул профессор. - Кроме того, юридическая наука, по-моему, интереснейшая область мышления.
- Я учился с огромной заинтересованностью, - подхватил Самарин. - Но должен признать, что пока мне в моих коммерческих делах эта наука не понадобилась. Скупка и продажа вещей примитивна, как таблица умножения. Если бы я не знал, что этим доставляю какие-то маленькие радости своим соотечественникам, я бы давно это занятие бросил. Сидеть же без дела, когда вся Германия в таком напряжении, недопустимо и свыше моих сил.
- Положим, ваша болезнь дает вам на это полное право, - мягко возразил Килингер.
- Нет, профессор. Все же Германия превыше всего.
Они надолго замолчали. Профессор откинулся на спинку стула и, держа кружку двумя руками, отрешенно смотрел в пространство.
- Да... Нашему поколению выпало, может быть, самое трудное время, - задумчиво проговорил он и добавил с улыбкой: - Впрочем, наверно, так же говорили наши отцы, которым выпала та мировая война. Интересно, какие-нибудь юристы пробовали когда-нибудь разобраться в правомерности войн как формы межгосударственных отношений?
- Этим занимается так называемое международное право. Но все, что об этом написано, похоже на состязание правовиков, задачей которых было оправдать каждому свою войну.
- И выходит, все войны были необходимы и оправданы? - с наивным удивлением опросил профессор.
Самарин рассмеялся:
- Правовед-адвокат победившей страны свою войну, как правило, считает благом. Но у русских, например, есть какая-то своя теория - они войны делят на справедливые и наоборот, но я слышал, что это определение не юридическое, а чисто политическое.
- Почему? - возразил Килингер. - Справедливая - значит законная, правомерная...
- Я плохо осведомлен об этой их теории. - Самарин поспешил покончить с этой темой.
- Меня эти вопросы иногда мучают, когда бессонница, - сказал Килингер. - Почему я должен жить в этом чужом городе, в котором люди говорят на непонятном мне языке? Зачем вообще все это?
- Что - "все это"? - намеренно жестко спросил Самарин.
- Ну... вся эта моя жизнь здесь? - неуклюже вывернулся профессор, и на этом их разговор иссяк.
Самарин ушел, оставив иконку у профессора на случай, если ему удастся уговорить ее хозяина снизить цену.
Спустя три дня он снова пришел к Килингеру с радостной вестью, что цена на иконку значительно уменьшилась. Профессор очень обрадовался, он, наверно, уже привык к этой вещице, она стояла у него на письменном столе.
- Будет вам, профессор, и старинная икона. Причем совсем недорого, - сообщил Самарин.
- Прекрасно, прекрасно! - продолжал радоваться профессор и вдруг спросил: - Вы играете в шахматы?
- Очень слабо.
- Давайте попробуем, я тоже самоучка. - Килингер достал из стола шахматы и принялся торопливо расставлять фигуры: - Подсаживайтесь... Я просто изнываю от одиночества и безделья. Все-таки ужасно все у меня сложилось. Попробовал было взяться за научную работу, из-за которой я оказался здесь, ничего не вышло, больные моего профиля сразу отсылаются с фронта в Германию. А на фронт меня не пускают, да и сам я туда особенно не рвусь. Там не до науки и не до меня. Как гостю, вам - белые. Начинайте...
Вскоре Самарину стало ясно, что профессор играет в шахматы еще хуже, чем он, но решил этим не пользоваться, чтобы продлить партию.
- Хоть пациентов у вас здесь достаточно? - спросил Самарин.
- Да что вы! Они тут все здоровы, как быки! - рассмеялся профессор. - Так что, зачем я сижу здесь, действительно никому непонятно. Получается что-то вроде ссылки за проявленную мною в Берлине патриотическую инициативу. Когда я сказал это на днях одному своему пациенту, он рассмеялся и задал мне довольно опасный вопрос: а кому надо, чтобы ваша наука обращала внимание на то, что в действующей немецкой армии кто-то сходит с ума?
- А ведь сходят, наверное? Там-то сущий ад... - сказал Самарин.
- Даже в ту, прошлую, войну психические заболевания на фронте были весьма распространены, и об этом есть интересные научные работы. Вот я и хотел развить эту тему, основываясь на данных нынешней войны.
- Эта война, как я понимаю, гораздо страшнее, - заметил Самарин. - Побывавшие на фронте рассказывают, что русские, кроме всего, воюют не по правилам, применяют какие-то дикие методы.
- Русские... русские... - рассеянно произнес Килингер, переставляя фигуру на доске. Сделав ход, он откинулся на спинку кресла: - Все-таки русские - таинственная нация.
- В каком смысле? - спросил Самарин, сосредоточенно глядя на доску.
- По-моему, у них отсутствует национальное самосознание.
- А что же тогда движет ими на войне? - вяло поинтересовался Самарин.
- Не знаю... не знаю... Война вообще нечто стадное... У меня есть один пациент - по национальности русский. А работает здесь, у нас в абвере. То есть против русских работает.
Самарин затаил дыхание - неужели он об Осипове? Но выдать свой интерес нельзя.
- Беру вашу пешку, профессор.
- Как это берете? - встрепенулся Килингер.
- Очень просто. Вы же лишили ее защиты.
- Ах, черт побери! - огорчился профессор и задумался над доской. И вдруг победоносно посмотрел на Самарина и сделал ход ферзем: - А вам - шах!
- От этого шаха до мата - сто километров, - ответил Самарин и закрыл короля конем. - Ну и что же этот ваш русский, который против русских?
- Понимаете, будь он неграмотный крестьянин, не знающий самого себя, - это одно. Но он-то европейски образованный человек. Между прочим, ваш коллега по образованию. Юрист. Умный, остро думающий человек.
"Стоп! Это Осипов?.." Самарин делает ход, а сам весь - внимание к тому, что говорит Килингер.
- Меня заинтересовала его психология. Только психология, И я не удержался, спросил у него: он думает о том, что он, русский, воюет против русских? Он ответил: "Я вырос в Германии, и она - моя родина". Но я видел, что он сильно рассердился, и меня, психолога, не проведешь - я уверен, что он ответил чисто формально, а рассерженность выдавала, что здесь у него больное место, к которому он прикасаться не желает.
- Ваш ход, профессор...
Килингер склонился над доской и, явно не думая, сделал ход.
Их шахматная партия развивалась судорожно, как всегда, когда играют самоучки, не державшие в руках книги об этой сложной игре. А тут еще разговор, мешавший им обоим.
- Этот ваш русский пациент серьезно болен? - небрежно спросил Самарин.
- Дела у него неважные, он, может быть, единственный мой серьезный пациент - запущенная до безобразия хроническая пневмония легких, а ложиться в больницу не хочет.
- Почему? Что же он - сам себе враг?
- Говорит, что не может на месяц оторваться от дел. Они там все сумасшедшие: работают днем и ночью и, как медаль, за это получают геморрой - популярную болезнь среди усидчивых! - рассмеялся Килингер.
- Такая уж у них служба, - уважительно произнес Самарин и в это время увидел созданную ему Килингером матовую угрозу. Уйти от нее было легче легкого, но Самарин решил сделать вид, что ничего не заметил - первый же выигрыш мог отнять у него партнера, а проигрывать не любит никто. А теперь любая привязка к Килингеру была бесценной. Немного подумав, Самарин сделал "роковой ход".
- Шах и мат! - обрадованно воскликнул Килингер, делая ход ферзем.
- Ах ты черт, проглядел! - страшно огорчился Самарин, - Ну видите, как я играю?!
- Вы просто зевнули, а это бывает даже с чемпионами. - Профессор снова расставил фигуры. Теперь он играл белыми и сделал первый ход.
Ну что ж, можно сыграть еще одну партию, рассеивающую память Килингера о недавнем, очень важном для Самарина разговоре.
- Где вы живете в Берлине? - спросил Самарин.
- О! Райский уголок Грюнау. Вокруг моего дома не серый камень, а зелень лугов, блеск воды и запах не бензина, а хвои. Там я хотел начать строить и свою клинику, но война эту затею перечеркнула.
- Война перечеркнула многое... - тяжело вздохнул Самарин.
Когда Самарин уходил, Килингер настойчиво приглашал заглядывать к нему и без икон.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
Все зимнее утро Самарин сидел дома, подсчитывал свои расходы и доходы по коммерческим делам. Сплошь замороженное окно плохо пропускало свет - пришлось зажечь настольную лампу. От цифр рябило в глазах - никогда он не занимался подобной арифметикой. Однако нужно было иметь точное представление, как расходуются марки, которыми он был снабжен в Москве. Самарин помнил, как вручавший ему эти деньги седенький майор из финчасти говорил, нравоучительно подняв указательный палец: "Какие ни деньги, а казенные, что означает народные. Такие деньги счет любят строгий..."
Закончив подсчет, Самарин невольно улыбнулся: нет-нет, он не ввел в наклад народную казну, а коммерция даже дала некоторый доход! Однако в ближайшие дни могла случиться, наверное, порядочная трата. Магоне сообщил, что есть возможность купить какие-то старинные итальянские гравюры на религиозные темы. Это для доктора Килингера - там чуть наметилась ниточка к Осипову, и упускать ее нельзя. А эти гравюры - предлог зайти к доктору.
Килингер встретил его не так радушно, как обычно. Войдя в его кабинет, Самарин понял, что помешал ему работать. Весь стол был завален бумагами, они были разложены даже на диване, на креслах, на подоконниках.
- От безделья и тоски взялся за одну свою старую работу, - сказал Килингер.
- О сумасшедших на войне?
- О, нет. Намек моего пациента я принял к руководству и дразнить гусей не намерен. Еще до войны я начал работать над учебником лечебной психиатрии. Жена прислала все мои материалы, и я пытаюсь работать. Кроме всего, - улыбнулся он, - эта работа - весьма необходимая психотерапия для меня самого. В работе я забываю обо всем на свете и об этой проклятой войне.
Самарин рассмеялся:
- Как бы ваш пациент не дал вам совет выбирать другие эпитеты для нашей войны.
Килингер не сразу понял и удивленно смотрел на Самарина, ожидая объяснения, но вот до него дошло наконец, и он безнадежно махнул рукой:
- Этот пациент сам же и вогнал меня в уныние. Да вы садитесь.
Самарин сел в кресло у стола, доктор, отодвинув бумаги, сел на диван. Спросил тревожно:
- Вы днем радио не слушали? Что там, на Волге?
- Я абсолютно ничего не знаю, - ответил Самарин. - А что там?
Килингер долго молчал, может быть, думал, стоит ли говорить.
- Будто бы мы залезли там в безнадежный мешок, - тихо сказал он.
- В последнее время столько разных разговоров! Я стараюсь не вслушиваться, и без того на душе горько, - сказал Самарин.
- Да нет, - повел головой Килингер, - это говорил человек сведущий, весьма сведущий.
- Ваш русский,пациент? - спросил Самарин и, не дожидаясь ответа, сказал: - Этот действительно в курсе событий. Так что же там, на Волге, произошло?
- Подробности он мне не рассказывал... - не сразу начал Килингер, не опровергая предположения Самарина. - Но что-то очень трагическое с нашей 6-й армией. Однако утром сегодня я слушал Берлин, и об этом даже намека не было. Наша 6-я армия доблестно ведет ожесточенные сражения. - Доктор помолчал и добавил: - Но я помню, как долго Берлин молчал и о нашем поражении под Москвой. Боже, как тревожно все это!
- Ну, профессор, проигранное сражение это еще не итог всей войны, - назидательно проговорил Самарин, подавляя в себе радость.
- Я понимаю, что тут что-то очень серьезное... очень. Я же все-таки психолог, я видел, как он был расстроен, даже подавлен.
- Кто? - наивно, спросил Самарин.
- Да этот мой пациент. Поймите меня, Раух, правильно. Я не сомневаюсь в нашей победе, но я так верил в быструю войну и скорую победу!.. Когда меня вместо фронта отправляли сюда и один генерал пошутил, что война будет такой короткой, что никто не успеет сойти с ума, я принял эту шутку как самый логический и самый веский довод. - Килингер встал и начал ходить по комнате. - Кровь, кровь нации - это ее жизнеспособность. Не считаться с этим не имеет права никто, никто, понимаете? А кровь льется редкой. Жена пишет мне, что мой коллега потерял брата и сына. Еще раньше я узнал о гибели под английскими бомбами семьи моего ученика. Это только то, что так или иначе коснулось меня одного, но не много ли? Нации было дано гордое право осознать свое арийское превосходство, а теперь, Раух, эту нацию истребляют.
- Но что такое особенно ужасное сказал ваш пациент? - спросил Самарин. - В конце концов, война - это война.
Килингер остановился перед ним:
- Что я должен думать, Раух, если такой человек, как он, вдобавок не немец по крови, потрясенно говорит, что на Волге происходит великая трагедия? - Килингер, видимо, решил, что сказал лишнее и заторопился: - Поймите меня, я не подвергаю критике или даже сомнению наши идеалы, я смотрю на происходящее глазами человека науки, призванной охранять жизнь человека, здоровье нации.
- Я понимаю вас, - тихо ответил Самарин.
И вдруг Килингер нагнулся к нему и стиснул его руку:
- Спасибо.