- Хотите, я расскажу вам свою теорию о том, что такое спокойствие человеческой души? - и, не дожидаясь согласия, продолжал: - Буддизм утверждает, что жизнь, окружающая нас и содержащаяся в нас самих, - это неисповедимый поток непознаваемых частиц под названием дхармы. И то, что мы именуем сознанием человека, - всего лишь какие-то сплетения дхарм, которые создают у нас иллюзию видения и понимания жизни, но только иллюзию. И когда умирает человек, это всего лишь распад, разрыв того сплетения дхарм. Но тотчас же образуются новые сцепления, и появляется новый человек. Все это, конечно, мистика, туманная бесконечность. Но что вы можете предложить взамен? Нам говорят: человека создал бог. Разве это реально? Или нам говорят: человек - царь природы. Но мы этого царя частенько видим в таком положении, когда перед ним царем покажется безродный пес. Или нам говорят: человек всего лишь усовершенствованная обезьяна. Прекрасное утешение, хотя вроде и научно. Ну вот... А моя теория проста и доступна каждому: не мучай себя, свой ум, свою, душу тем, чего понять тебе не дано. Занимайся делом, которое тебе выпало, и спокойно прими на веру ту судьбу, которая тебе предрешена неведомыми тебе силами. И поэтому меня мало тревожит ваше решение обо мне. Что бы вы ни решили - это моя судьба, и я спокоен.
Врачи говорили с Самариным еще минут десять, задали ему еще несколько вопросов по его биографии, а затем попросили выйти из кабинета и подождать в коридоре.
Вскоре длиннолицый прошел куда-то, и Самарин увидел в руках у него свою карточку. Затем он вернулся и пригласил Самарина снова войти в кабинет.
- Мы продлили вам освобождение, - сказал он, вручая Самарину карточку. - Но буддизм буддизмом, а вам следует продолжать лечение.
- Значит, я, по-вашему, сумасшедший? - усмехнулся Самарин.
- Тогда бы мы посадили вас в сумасшедший дом. Но вы все же нездоровы. Нервы, голубчик, у вас никуда. И не думайте, что вы редкий экземпляр. Я бы сказал, что это - болезнь века. Вам следует избегать нервных перегрузок, всякого переутомления, и прежде всего умственного. А лучше всего было бы для вас вернуться в Германию и там продолжать лечение, которое вы проходили раньше. До свидания.
Самарин вышел из госпиталя в окружавший его парк, уже заштрихованный вечерними сумерками, и присел на скамейку. Ни о чем не хотелось думать. Такое ощущение, будто жизнь остановилась. Точно не своими, глазами Самарин видел, как к подъезду госпиталя подъехала легковая машина, как вышел длиннолицый, как долго не мог он засунуть в машину удилище спиннинга и как, наконец, он уехал.
Солнце уже закатилось, розовое небо темнело на глазах. Парк после жаркого дня стоял в усталой дреме. Деревья были недвижны, будто нарисованные, слились вверху в синюю тучу, внутри которой перекрикивались галки. Все это Самарин вдруг ощутил, и одновременно перед ним в неисповедимой связи возникло милое лицо профессора Краснушкина, и он услышал его тихий голос: "Если вы все сделаете так, как я говорил вам, ни один честный психиатр не сможет опровергнуть вашу болезнь. А психиатр немецкий тем более, потому, что их психиатрическая школа весьма схожа с нашей и по методам диагностики, и по лечению..."
Дорогой мой профессор, спасибо вам за вашу науку и низкий-низкий вам поклон. Ничего, дорогой профессор, выдюжим. Когда вернусь, я приеду к вам, чтобы рассказать, что я думал о вас сейчас, сидя в этом больничном парке...
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
"Выражаю вам сочувствие, товарищ Самарин. Оказывается, у вас есть нервы и они совсем не железные". - Так утром сказал самому себе Самарин.
Было шесть утра. А заснул около четырех. И теперь как-то смутно помнил, что было после госпиталя. А собственно, что там вспоминать? В комендатуре ему вернули документы, и все. Вспомнилось, как один из тех молоденьких офицеров, посмотрев подтверждение освобождения его от военной службы, сказал задумчиво: "Тот случай, когда можно позавидовать больному". И больше ничего не было.
А вот с момента, как вошел в свою комнату, Самарин помнил все, может быть, каждую минуту, вплоть до четырех часов утра, когда он провалился в сон. Нелегкий был вечер, нелегкая ночь...
Он еще не был умудренным опытом разведчиком. И многое для него было впервые. В том числе и опасности.
Не зажигая света, не раздеваясь, он лежал на кровати обессиленный - будто плыл, плыл, теряя последние силы, и вдруг волна выбросила его на спасительный берег. Он даже дышал неровно, учащенно. И хотя твердил себе: "Все уже позади, позади", успокоиться он не мог. Но в это время память странным образом не затрагивала подробности сегодняшнего, оно было только в изнеможении, в ощущении, что опасность миновала, да еще в неровных толчках сердца. А одновременно память уводила его назад, в далекое-далекое...
Теплый майский вечер медленно опускался на аэродром. Час назад здесь некуда было спрятаться от рева моторов тяжелых кораблей, уходивших на боевое задание. А сейчас на всей необозримой равнине летного поля улеглась такая тишина, что издалека, было слышно скрипение коростеля. Указатель ветра сник и болтался на мачте шутовским колпаком. Трудно было представить, что где-то, и не так уж далеко, фронт и как там сейчас, в этот тихий вечер...
Красная ракета взлетела полого и быстро истаяла каплями над черной чертой горизонта. Острова голубого тумана из ничего возникали над аэродромом, плавно покачивались, жались к земле.
До отлета Самарина оставались минуты. Собственно, по плану его самолет уже должен был находиться в воздухе, но у экипажа возникли какие-то сомнения по метеокарте, и штурман побежал на командный пункт.
Самарин и Иван Николаевич стояли неподалеку от тяжелого в неподвижности самолета, у бензозаправщика, водитель которого, похрапывая, сладко спал, привалившись на руль и свесив одну ногу в кирзовом сапоге в приоткрытую дверцу. (Как ему не позавидовать?) Самарин чувствовал себя в этой безмятежной тишине неважно, его сковывало нервное напряжение. Не то чтобы он боялся, но трудно было спокойно думать о том, что с момента вылета начнется неизвестность, которой потом не будет конца. Благополучно ли пройдем над фронтом? Долетим ли до места? Как пройдет прыжок и приземление? Как там сложится все, в первые минуты на земле? Все неизвестно, и все таит в себе опасности. "Наверно, никто спокойно думать об этом в такие минуты не может", - утешал себя Самарин. И вдруг услышал глухой голос Ивана Николаевича:
- Знаешь, что я хочу тебе сказать на прощание? О привычке к опасности...
Самарин даже затаил дыхание.
- Да, такая вот у нас с тобой работа. Такая профессия. Случайные опасности угрожают всем. А у разведчика опасности как бы запланированы. Одни у нас говорят: к опасности можно привыкнуть. Однако глагол "привыкать" суть дела точно не выражает. Кроме того, привычка порождает равнодушие и некоторый как бы автоматизм восприятия происходящего с тобой, а это станет для тебя новой опасностью, дополнительной ко всем. Лучше выработать в себе негаснущую готовность к любой опасности и стремление ее избежать или преодолеть. И помнить при этом, что появление опасности чаще зависит от тебя самого, от того, как ты живешь и работаешь по легенде. И поскольку все возможные и невозможные опасности предусмотреть все-таки нельзя, то должна быть готовность к ним каждую минуту. И это "каждую минуту" - не для красного словца. Потому что, даже когда ты спишь, в это время где-то возникает опасность...
Но что же тогда? Прикажете не спать? Нет. Если ты каждую минуту будешь только то и делать, что ждать опасность, все твои душевные силы уйдут на это. Значит, надо что-то другое... Может, так - готовность к опасности надо включить в само твое дело как важную его часть, чтобы, когда она возникнет, не испугаться и не растеряться перед ней. И надо учиться ее предугадывать. А для этого необходим постоянный и строжайший анализ собственных действий, чтобы не осталась незамеченной тобой ни одна твоя самая малая ошибка или оплошность. Обнаруженный просчет уже дает тебе преимущество - опасность не может возникнуть внезапно и ты можешь к ее появлению подготовиться. И еще... Все опасности, кроме тех, которые ты сам на себя навлечешь, будут создавать для тебя люди, задача которых тебя разоблачить. Для этого им нужно опровергнуть твою легенду. А сделать это очень трудно - она отработана тщательно, все ее звенья привязаны к действительности. Кто будет этим заниматься? Господа из гестапо или абвера. Кто они такие? Боги? Нет, самые обыкновенные и разные люди. Кроме того, ты знаешь, что гитлеровская система призвала в эти свои органы немало всяческого человеческого дерьма. Твоя задача - в борьбе с опасностью умело использовать чисто человеческие особенности каждого из твоих противников.
И - последнее... Я не люблю рядом со словом "опасность" употреблять эпитет "смертельная". Ситуация этой войны нам с тобой больше чем ясна - мы ведем борьбу за честь и свободу нашей Родины. Наши солдаты на фронте ежечасно жертвуют жизнью во имя победы. Разведчику принести эту жертву более чем легко - маленькая ошибка, и все. Но дело у разведчика особое - от его успеха часто зависит сохранение жизни тысяч наших солдат, и, соответственно, врагу твой успех может стоить очень дорого. Значит, все вроде очень просто - не делать ошибок. А возникшей перед тобой опасности надо уметь умно и хитро смотреть в глаза и знать, что смертельная она для тебя только тогда, когда ты поставлен к стенке. Да и в этой ситуации бывают еще случаи...
- По коням! - послышался хриплый голос.
Они оглянулись - это крикнул бежавший к самолету штурман.
- Ну... вперед, Виталий! - поспешно сказал Иван Николаевич, обнял его за плечи и тут же оттолкнул от себя.
"Дорогой Иван Николаевич, я только что прошел еще через одну опасность. Но перенес я это плохо. Плохо... И видимо, зря профессор Краснушкин говорил, что мои нервишки ему нравятся.
Во-первых, опасность возникла по моей вине - я отнесся, мягко говоря, легкомысленно, а точнее сказать, безответственно к установленным здесь регистрационным формальностям, не обеспечил себе резервные возможности, и в результате опасность возникла внезапно. Во-вторых, преодоление опасности, главный бой за выход из опасной ситуации мне пришлось вести с врачами. Мое счастье в том, что легенда предусматривала и это. Так что низкий поклон всем, кто подготовил меня к этому.
Вот уже утро... Новый день... "Ну, вперед, Виталий!" - так вы, Иван Николаевич, сказали мне на прощание. И я пойду дальше..."
Два дня Самарин вместе с Магоне занимался коммерческими делами - нужно было постоянно укреплять свою привязку к тому делу, которое оправдывало его жизнь в Риге,
Как раз в это время Магоне выискал коллекцию художественного фарфора. Он приобрел для пробы три фигурки, и в тот же день они выгодно были проданы. Магоне считал, что нужно брать всю коллекцию. Самарин ее посмотрел и согласился с компаньоном. Коллекцию перевезли к Магоне. Самарин взял себе две вещи. Одну он подарит доктору Килингеру, другую - Вальрозе в благодарность за поездку в Берлин...
Вечером он зашел к Вальрозе домой и застал его укладывающим чемодан. Утром он улетал в Берлин.
- Я звонил тебе два дня подряд, тебя все нет, - говорил Вальрозе, засовывая вещи в разбухший чемодан. - Где ты пропадаешь?
- Меня хотели отправить на фронт.
- Да ну? Уже берут и больных? - как-то равнодушно удивился Вальрозе, не прерывая своего занятия.
- Однако не отправили.
- Слава богу... А я отозван в Берлин. Отец свое обещание выполнил.
- Как у тебя с головой?
- Ты знаешь, вроде легче! - рассмеялся Вальрозе.
- Я останусь тут совсем один, - грустно произнес Самарин.
- А зачем тебе оставаться? Ты же свободный человек. Бросай к чертям эту Ригу и поезжай домой.
- У меня, Ганс, нет дома.
- Извини, Вальтер... Но мой отец обещал помочь тебе. Я ему напомню. Ты приедешь в Берлин, и мы снова будем вместе. А мой дом будет твоим.
- Спасибо, Ганс, - вздохнул Самарин. - Но не будем загадывать, пусть все идет как идет.
- Ну нет, Вальтер! Уподобляться баранам нельзя, надо самим позаботиться о себе! - Вальрозе закончил наконец укладку вещей, приблизился к Самарину и, положив руку ему на плечо, сказал тихо: - Война, Вальтер, решительно повернула назад.
- Как так? - испуганно отстранился Самарин.
- Очень просто, Вальтер... - Вальрозе вернулся к чемодану и начал его закрывать - вдаваться в подробности он явно не хотел.
- Да объясни же мне, что случилось? - с тревогой спросил Самарин.
- Могу сказать одно - сейчас лучше быть поближе к дому.
- Честное слово, мне страшно от твоих слов!
- Я тебе помогу. Сказал - и сделаю. А сейчас мне надо на аэродром. Отлет на рассвете, но я хочу быть на месте заранее.
Самарин протянул ему сверток:
- Возьми мой подарок. На память.
- Что это?
- Фарфоровая фигурка балерины.
- О, спасибо, спасибо! - Вальрозе взял сверток и стал втискивать его в чемодан.
- Да осторожней ты! - взмолился Самарин, но поздно - в свертке хрустнуло.
Вальрозе с виноватой улыбкой посмотрел на Самарина:
- Ничего, Вальтер, в Берлине мне склеят...
Они простились на улице возле отеля, где Вальрозе уже ждала машина. Торопливо обняв Самарина, Вальрозе сказал:
- Спасибо за дружбу. Отцу я о тебе напомню. Но если что, уезжай в Берлин - и прямо ко мне.
Возвращаясь домой, Самарин думал только о том, что с отъездом Вальрозе у него одной опорной точкой стало меньше.
А утром Самарин был у доктора Килингера. Ему он подарил сложную фарфоровую композицию, изображавшую музыкантов у клавесина.
- Какая прелесть! Какая прелесть! - радовался Килингер, поворачивая перед собой подарок и так и этак. - Какая тонкая работа! Посмотрите, как сделаны кружева на жабо у музыканта! Ниточки видны! Замечательный подарок, милый Раух. Спасибо. - Он поставил подарок на полку и уставился на него отрешенным взглядом. - Знаете, о чем я думаю, Раух? Ведь эта прелестная вещица сделана у нас в Германии в прошлом веке. Сколько пронеслось над землей бурь, а это творение искусных рук уцелело и рассказывает о далеком прошлом нашей с вами родины... - И вдруг, повернувшись к Самарину, спросил неожиданно: - А что для будущего оставили мы, наше время?
Самарин молчал. Разговор предложен весьма опасный.
- Что вы молчите, Раух? Ну хорошо, не будем об этом... У вас все сошло благополучно? - легко и походя спросил Килингер, для которого то, что произошло с Самариным, было простым случаем в медицинской практике.
- Да. Спасибо, профессор, - так же легко постарался ответить Самарин.
- А я за вас получил нагоняй от господина Осипова. Он заявил, что мог помочь вам безо всякого труда.
- Вы ему сказали... все? - по-настоящему встревожился Самарин.
- Не беспокойтесь, врачебную тайну я соблюдаю свято. И я заверил его, что у вас все будет в порядке.
- Спасибо.
- В госпитале вас не очень мучили?
- Боже мой, все те же вопросы, что я слышал еще в детстве!
- Это неизбежно, Раух. Но мой совет - помните о своей болезни. Для вас всякое переутомление - беда. Я говорю вам это со всей серьезностью. И лучше всего вам уехать в Германию.
- Куда в Германию, профессор? - с болью спросил Самарин. - В Гамбург, к развалинам нашего дома, под которыми лежит мой отец? - Самарин помолчал, устремив взгляд в пространство. - Здесь у меня есть дело, которое отвлекает от всего, а там нужно будет начинать что-то новое, а на это нет сил. Нет желания. И вообще, такая гнусная апатия ко всему! По утрам голова, все тело налиты свинцом. Чего мне стоит, если бы вы знали, подняться с постели!
Килингер помолчал, пристально смотря на него, и сказал:
- Заходите ко мне почаще. Прошу вас...
Вернувшись домой, Самарин позвонил по домашнему телефону Осипова.
- Объявились наконец? Здравствуйте, В какие войска вас направили?! - весело говорил Осипов.
- Все обошлось...
- Но вы, милейший, играли с огнем.
- Никакого огня не было, болезнь есть болезнь.
- Да вы просто не знаете, какая идет подчистка тыла. Откуда вы звоните?
- Из дома.
- Заходите ко мне. Угощу вас настоящим русским чаем.
- Не поздно?
- Все, что приятно, никогда не поздно. Я жду...
Осипов повесил трубку, точно боялся, что Самарин откажется.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
Осипов, распахнувший перед Самариным дверь, был в мятой полосатой пижаме.
- Прошу, дорогой гость. Прошу. - От него пахло водкой.
Самарин удивленно оглядывал просторную переднюю, две стены которой сплошь закрывали зеркала.
- Вот и я не могу понять, зачем чину полиции нужны были собственные отражения со всех сторон? - рассмеялся Осипов.
- Какому чину? - не понял Самарин.
- Я установил, что до появления в Риге Советов здесь жил некий высокий чин латышской полиции. А в сороковом году тут поселился уже какой-то советский чин. Идемте, я покажу вам кое-что...
Они вошли в огромную комнату, в центре которой стоял круглый дубовый стол персон на двадцать. Вокруг него - такие же черные дубовые стулья с высокими резными спинками. Но Самарин смотрел на невероятное - над сервантом висел портрет Ленина.
- Это же чей портрет? - спросил Самарин.
Осипов расхохотался.
- Господин Ленин! Надо знать, господин Раух. А повесил сей портрет, надо думать, советский чин. Раньше на этом месте висел портрет латышского президента Ульманиса. Его я обнаружил в кладовке и повесил на кухне - пусть в квартире останутся приметы от всех ее хозяев, от всех, так сказать, эпох.
- Какая же примета от вас? - поинтересовался Самарин.
- А вот... - Осипов показал на книги, лежавшие грудой на столе, на серванте и даже на полу. - Тут, знаете ли, я обнаружил один брошенный книжный магазин и приказал книги доставить мне. Жить без книг я не могу, А любимое мое место в квартире - кухня. Пройдемте туда.
Такой большой кухни с двумя широкими окнами Самарин никогда не видел. На пустой стене висел портрет президента буржуазной Латвии Ульманиса в тяжелой золоченой раме - тупое лицо, стоячий ежик седых волос, заплывшие глаза.
- Да, да, сам господин президент. Иногда, юмора ради, мы с ним беседуем о смысле жизни.
Книги находились и здесь. На столе они были сдвинуты в сторону, а на освобожденном месте стояли начатая бутылка водки и стакан. (Неужели он тут пил в одиночку и без закуски?!)
- Это и есть ваш русский чай? - рассмеялся Самарин.
- Для больного я мгновенно соображу чай настоящий, я же не пью этот. Присаживайтесь...
Осипов включил электрическую плиту. Налил в чайник воды и поставил его на конфорку. В заварной чайник насыпал чай, чуть плеснул туда воды и поставил на плиту. О такой заварке чая Самарин слышал еще от матери. Проделал все это Осипов быстро и сноровисто. Наблюдая его, Самарин в ожидании разговора собрал в кулак все силы своей души - сейчас, кажется, наступит испытание его умения контролировать себя...
- Может, вы хотите поесть? - спросил Осипов. - Яичницу готовлю в одну минуту.
- Ради бога, не надо. Я только что провожал своего приятеля, и мы поели.
- На фронт провожали? - спросил Осипов, орудуя у плиты.
- Совсем наоборот - в Берлин.