- Это тот, из гестапо? - обернулся Осипов. - Я вижу, он катается в Берлин, как в мирное время.
- Он получил туда назначение.
- Хо! Ах да, вы рассказывали, что у него папа с положением. Ну и как? Совесть не беспокоит? - быстро спрашивал Осипов, продолжая заниматься заваркой чая.
- Кого?
- Вашего приятеля. Кого же еще?
- Он рад, как всякий, получающий возможность быть ближе к семье, - с обидой за приятеля ответил Самарин.
- О, да! Об этом мечтает вся немецкая армия, но счастье, увы, как всегда, приходит к одиночкам, - ставя на стол посуду, проговорил Осипов будто без тени иронии, но глаза его были злыми.
- Не надо обо всех думать плохо, - укоризненно сказал Самарин.
- Вы имеете в виду мои слова про всю армию? - мгновенно спросил Осипов и замер, глядя на Самарина.
- Мы говорим о моем приятеле.
- А он, по-вашему, воплощает светлые качества всех?
- Он самый обыкновенный немец, и, наконец, кому-то надо работать и в Берлине.
- О, да! Особенно после того, как последняя мобилизация не обошла и Берлин. - Осипов вернулся к плите и сказал уже спокойно и серьезно: - Любопытная тем не менее ситуация: молодого здорового офицера отзывают в Берлин, а вас, больного, чуть не отправили в окопы, и вы же не хотите понять мое раздражение.
- Просто я не сторонник поспешных обобщений, - сказал Самарин.
Закипел чайник. Осипов поставил перед Самариным кружку, источавшую густой аромат. А себе налил половину стакана водки. Самарин отхлебнул чая, а Осипов - водки.
- Горячий, как огонь, - улыбнулся Самарин и, взяв со стола книгу, открыл ее. Это была книга на русском языке, и он положил ее обратно в кучу.
- Между прочим, презанятная книжонка. В Германии ее, пожалуй, не найдешь. - Осипов взял книжку и перевел на немецкий ее название. - Автор Корн Гревс. Тайны германского главного штаба. Дневник шпиона. Перевод с английского. А издано в русской столице Петрограде. Презанятная книжонка.
- Я не люблю читать про шпионов, - сказал Самарин.
- Интересно, почему? - бросив книжку на стол, спросил Осипов.
- Всегда не похоже на правду, - подумав ответил Самарин.
- А вы разве знаете про эту правду? А вот как раз в этой книжке все на правду похоже, а вместе с тем - полная чушь. Парадокс? Но так именно и есть. Но я про шпионов читать люблю, хотя вы, в общем, правы. Если хотите знать, правду о шпионах не рассказывает никто. Сочинители, те вообще этой правды не знают. А когда за перо берутся сами шпионы, они еще накануне знают, что правды не напишут.
- А почему так? - искренне поинтересовался Самарин.
- Нельзя... - Осипов помолчал. - Читатель, а значит, и издатель хотят, чтобы в этих книгах все было красиво и чтобы дух захватывало от невероятных приключений. А правда-то иная... Совсем иная... И не очень-то красивая. Но я читаю это для отдыха мозга, глупость, как известно, ума не тревожит. Не так ли?
- Да, пожалуй... - улыбнулся Самарин.
Разговаривая, Осипов все время делал маленькие глотки водки. Сейчас он снова подлил ее в стакан и оказал:
- Все-таки это ужасно, что вы не пьете. Нам было бы во сто раз интересней беседовать.
- А может, ужасно, что вы пьете? - назидательно произнес Самарин.
- Вы из клуба трезвенников? Не трудитесь, дорогой Раух. Вы же не знаете, что водка на меня не действует. Но должен огорчить вас - мои коллеги, то есть ваши немцы, тоже пьют... и еще как... - Он угрюмо помолчал. - А так у нас с вами разговор получается не на равных. И вам неинтересно, и мне.
- За то, что неинтересно вам, приношу извинения, - сухо проговорил Самарин. - Но по-моему, дело не в водке, а в том, что мы с вами из совершенно других миров, Что вам до моей коммерции, а мне - до дел ваших?
Осипов выпил и повел головой:
- Вы не правы, Раух. Мы же оба юристы. И я говорил вам, мне хочется иногда поговорить просто так, о жизни, о смерти, черт бы ее побрал. Может, о любви. Но в наше время говорить на эти темы трезвым нельзя. - Он уставился на Самарина светлыми немигающими глазами и продолжал с непонятной интонацией - не то шутя, не то всерьез: - И есть у меня к вам, Раух, еще один грандиозный интерес... Вот сидит передо мной аккуратненько одетый, по болезни штатский и меж тем образованный немчик, причем явно не очень испорченный сознанием величия своей нации. Победы германского оружия забросили его в чужой и, наверно, непонятный ему город, и одновременно негативная часть войны сделала его сиротой. Что же он думает сейчас, этот немчик, о происходящем вокруг?
- Вы обещали дать мне почитать книги, - напомнил Самарин.
- Ясно. Обиделись, Раух?
- Действительно, разговор не на равных неинтересен.
- Но во-первых, я еще не пьян. Во-вторых, ответьте, черт возьми, на издевку издевкой! Извините, наконец... и не уходите.
- Господин Осипов, мне разговаривать с вами трудно. Вы все время нападаете, обвиняете, подозреваете... Начинаешь чувствовать себя виноватым, только непонятно в чем. А ругаться с вами по вашему же методу - не в моем характере. - Самарин сказал это спокойно, с достоинством и потянулся к книгам.
- Подождите... Вы правы, это у меня есть, - покорно кивнул Осипов и, не поднимая головы, продолжал: - У нас в университете адвокатуру вел крупный ас этой профессии. Однажды он сказал, что, чем меньше он верит в дело, за которое взялся, тем агрессивнее ведет себя и выступает в суде.
Самарин удивленно смотрел на Осипова и молчал. В самом деле, как он должен был понять эту параллель? Признание, что он не верит в дело, за которое взялся? Мгновенное размышление - и Самарин делает лобовой ход, ухмыляется и говорит:
- У вас так получается, что вы не верите в свое дело.
- Да? - вяло удивился Осипов. И вдруг резко, подняв голову, спросил: - А вы в свое верите?
- Ну, у меня-то все попроще, - ответил Самарин миролюбиво, все-таки обрывать встречу было неразумно. - Вот перестали что-то мои соотечественники покупать у меня товар, и дело мое горит, и его не поправить никаким красноречием, тем более агрессивным.
- Да... Действительно, у вас это проще, - рассеянно согласился Осипов. И рассмеялся: - Вам надо бы торговать пуленепробиваемыми жилетами - стали бы миллионером. А что у вас за товар?
- Сейчас имею художественные изделия из фарфора. Прошлый век.
- Если бы вы предложили свой товар мне, я расценил бы это как издевательство.
- Ну вот, вы снова...
- Трудно со слепыми и глухими, - буркнул Осипов и крупно глотнул водки.
- Так помогите мне прозреть и обрести слух - это будет лучше, чем обливать меня желчью, - искренне попросил Самарин.
- Хорошо... - Осипов в упор смотрел на него злыми глазами. - Неужели вам непонятно, что ваша Германия катится с горы и, возможно, в пропасть?
- Замечу, что это и ваша Германия, - обронил Самарин.
- Да-да, наша с вами Германия! Русские наступают, Раух! А это значит, что ту июньскую войну сорок первого года мы уже проиграли и теперь ведем войну совсем другую, нашу сегодняшнюю позицию очень точно выражает русская пословица - не до жиру, быть бы живу.
- Вы просто пессимист, господин Осипов, - сказал с улыбкой Самарин. - И это про вас вчера очень хорошо было написано в "Фёлькишер беобахтер".
- Читал, - кивнул Осипов, - Только я написал бы статью более полезную - против слепых оптимистов... вроде вас.
- Я не оптимист, я просто несведущий, далекий от войны немчик, - продолжал улыбаться Самарин.
Они надолго замолчали. Самарин уже собирался снова попросить книгу и уйти, но в это время Осипов заговорил, смотря куда-то поверх собеседника.
- У меня сегодня была неприятнейшая беседа с одним русским. Я по работе имею дело с русскими. Причем с русскими оттуда, из нынешней России. И вот сегодня... Кто он и что он - неважно. В, общем, мой сотрудник. И важно то, что к своим сорока годам он прожил жизнь, похожую на авантюрный роман. Достаточно сказать, что в сорок первом году немецкая армия спасла его от расстрела, которого он ждал в минской тюрьме. А сегодня он отказался выполнить очень важное служебное поручение, зная, что за это я могу отправить его в тюрьму, в концентрационный лагерь, а то и к стенке, учитывая, что он слишком много знает. И он отказался. И знаете, что сказал? Это же глупость, сказал, затевать бесперспективное дело, а мне в него влезать. А когда я ему пригрозил, он засмеялся. Слышите, Раух? Засмеялся и сказал: "Ну и хорошо, будет как в той сказке - вернемся к разбитому корыту, и я кончу тем, с чего начал, - тюрьма и ожидание пули в затылок. Но вдруг вовремя подоспеют русские войска? Как подоспели немецкие". - Осипов долго молчал, продолжая слепо смотреть вверх, потом сказал: - Самое тяжелое для меня, Раух, что обвинить этого человека в трусости я не могу, не имею права. В сорок первом и сорок втором он делал для нас невероятные по храбрости вещи. И вот отчего, Раух, мне трудно сейчас быть оптимистом.
Мозг Самарина в страшном напряжении. Ему нужно внимательно следить за каждым словом Осипова. Анализировать ход его мыслей, их логичность, искренность или, наоборот, их какую-то заданность, искусственность. Одновременно ему надо продумывать и каждое свое слово, и каждую свою мысль. Наконец, ему надо держать в уме весь разговор во всем его круто изменчивом течении.
Сейчас Самарин видит, что дальше оперировать своим слепым оптимизмом будет неразумно, - Осипов может решить, что он попросту недалекий, не умеющий логически мыслить человек. Или может подумать другое - таким он просто представляется с какой-то целью, и тогда оборвет разговор, решив, что и так слишком разоткровенничался на опасные темы. Но у Самарина есть основания думать, что все сказанное Осиповым, все его поведение меньше всего похожи на провокацию. Слишком много он выдал векселей против себя...
- Я хочу, чтобы вы тоже меня поняли, - помолчав, доверительно начал Самарин. - Конечно, я не в армии, война от меня отдалена. Но я читаю газеты, слушаю радио - словом, располагаю всей доступной простым людям информацией о войне... И конечно же, я уже давно не столько понял, сколько почувствовал - дела наши в России идут совсем не так, как нам было обещано. Но я, как и все, верю в гений фюрера и в доблесть нашей армии, проверенную победами на Западе.
Осипов, внимательно его слушавший, на последней фразе усмехнулся, но промолчал и только начал барабанить пальцами по столу.
- Но вот война наносит страшный удар по мне лично, - продолжает Самарин. - Отец погибает от английской бомбы под развалинами родного дома. Я остаюсь во всем свете один. Во мне все словно замерло и оледенело. И война стала мне просто враждебна. Не наша, конечно, армия, а вообще война. Все связанное с ней стало для меня непоправимым горем. Собственно, сейчас я даже не знаю, как мне жить, когда война окончится. Чем бы она ни кончилась! Вы учтите, что заводить свою семью я не могу. А когда я смотрю на газетные страницы, заполненные извещениями в траурных рамках, я думаю только о том, что я в своем горе не одинок, что тысячи и тысячи семей рушатся, и тогда мне хочется одного - чтобы война скорее кончилась, чтобы прикрыла свою работу эта дьявольская фабрика национального горя.
Самарин замолчал. Он выложил Осипову позицию, к которой тот придраться не мог. Тем более что сказаны слова и о вере в гений фюрера. Правда, именно при этих его словах Осипов и усмехнулся. А вообще, он слушал его очень внимательно.
- Но разве у вас нет желания мести за отца? - вдруг спросил Осипов. Теперь он крутил пальцами пустую рюмку, смотря, как она вертится, размазывая донышком по столу пролитую водку.
- Убийство из мести, как вы знаете, все равно убийство, а значит, чье-то горе.
- Но это горе будет уже у русских! - Осипов не отрывал взгляда от рюмки.
Самарин не ответил. Осипов усмехнулся:
- Странная у нас ситуация. Я даже разобраться не могу, кто здесь кто? И что здесь что?
- В этом, наверно, виноват я. Наболтал вам, разговорился неизвестно почему.
- Ну нет... вас я отлично понимаю, - сказал Осипов.
- А я понимаю вас, - серьезно сказал Самарин.
- Что вы понимаете? - насторожился Осипов.
- Вы знаете о войне больше, чем я, и поэтому можете думать о ней более ясно, чем я. - Самарин мягко улыбнулся: - Так, смотришь, и я возле вас наберусь трезвых мыслей и не буду лепетать жалкую чепуху, пахнущую к тому же беспредметным, но очень личным пацифизмом, что его только и может оправдать.
- Мы с вами, Раух, не сходимся только в одном - я конца войны боюсь.
- Любого конца? - спросил Самарин.
Осипов резко отодвинул рюмку и оставил ее в покое. Смотрел на Самарина пристально и зло:
- Если бы вы торговали пуленепробиваемыми жилетами, я назвал бы вас сейчас провокатором. Но вы торгуете фарфором, поэтому берите любую книжку, какая приглянется, и давайте расстанемся.
- Не понимаю, чем теперь я вас обидел... не понимаю... - пробормотал Самарин. - Извините, ради бога...
Осипов поворошил книги на столе и вытащил одну в темно-синем переплете.
- Вот... Преполезнейшее чтение для продавцов фарфора во время войны. Я читал это еще в детстве по-русски, теперь прочитал по-немецки. Читая в детстве, я ни черта не понял, а теперь прямо потрясен. Почитайте.
Виталий взял книжку, прочитал название:
- "Фауст", Гёте.
- Читали? - весело спросил Осипов.
- Нет. Только слышал.
- Великолепное признание для человека с высшим юридическим образованием. Впрочем, это характерно для немцев. Вы хоть что-нибудь Гёте читали?
- Что-то читал, - чуть обиженно ответил Самарин.
- Слава богу. Прочитайте это, прочитайте, потом обязательно поговорим, это для меня крайне интересно.
Самарин встал.
- Еще раз - извините меня. Но я ухожу, так и не поняв, чем я вас обидел... До свидания.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Еще на лестничной площадке, через дверь, Самарин услышал, что в передней надрывается телефон. Сразу подумал: Осипов. Вошел, взял трубку и услышал его возбужденный голос:
- Я хочу вам сказать, вы меня не обидели, нет, вы меня обезоружили - я не умею стрелять по курам.
Трубка повешена. Все-таки опьянел. Ну а то, что он считает меня курицей, даже неплохо.
В своей комнате Самарин, не зажигая света, сел к столу и задумался. И тотчас почувствовал частые удары сердца и волнение, мешающее сосредоточиться. Весь разговор с Осиповым и часа не занял, для стороннего человека в нем ничего особенного и не было, а для Самарина этот разговор как рукопашный бой, в нем каждое слово его и каждое слово Осипова значило непостижимо много, могло стоить жизни. Оттого и сердце так стучит, будто он только что из драки вышел.
Но что же было в том разговоре?
Осипов сделал весьма серьезные для него признания... Германия катится с горы... в пропасть... Русские наступают... Германия ту июньскую войну проиграла и теперь ведет другую... Он не разозлился, когда Самарин сказал, что так получается, будто он не верит в свое дело. Только спросил: а вы в свое верите?.. Его ненависть к слепым оптимистам... Не до жиру, быть бы живу... Его беседа с русским агентом, после которой ему трудно быть оптимистом... Ссылка на высказывания этого русского - затеваете бесперспективное дело, а мне в него лезть... Признание, что он сам боится конца войны...
Да, им сказано много такого, чего Самарин не ожидал услышать. В общем, он свою позицию открыл, и она ясна - по его мнению, Германия войну проигрывает. Но ведь за этим стоит отрицание военного гения фюрера, всех его планов и пророчеств! Но может, его ненависть к слепым оптимистам позитивна, и он хочет только, чтобы Германия знала правду о войне. Но нет, не чувствовалось и тени такой позитивности, раз он уже думает о конце войны, боится его. На вопрос - "любого конца?" он прямого ответа не дал и скрылся за полусерьезной фразой.
Но может, он разболтался от водки? Нет, почти во всем разговоре его опьянение сказывалось только в некоторой возбужденности, а контроля над собой он не терял, каждая его мысль была абсолютно ясной, острой и выражалась точными словами. Видимо, ему действительно нужно было перед кем-то выговориться.
Но что заставило его сейчас позвонить по телефону и сказать эту грубость о курах? Впрочем, выяснять это не столь уж важно. Неизмеримо важней все, что он сказал в разговоре. Но вот очень важный вопрос - что он думал об этой войне, когда она начиналась? И хорошо бы еще выяснить, почему он пошел работать в абвер.
Но состоится ли еще разговор с ним? Подумав обо всем, что сказал, не поставит ли Осипов крест на их встречах? Однако он сам перекинул мостик к новой встрече - "Фауст" Гёте...
Самарин зажег свет возле постели, лег и раскрыл книгу - не объяснит ли что-то поэма великого Гёте? И почему Осипову крайне интересен разговор о "Фаусте"?
Поэма прочитана на одном дыхании - только в третьем часу Самарин погасил свет и еще долго думал... Раньше он этой поэмы Гёте действительно не читал, и сейчас она взволновала его, разбудоражила душу своим высоким драматизмом, подавила глубиной мысли в каждой строке. Впечатление усиливалось, обострялось тем, что чтение поэмы воспринималось им как продолжение его борьбы на самом главном плацдарме.
Самарин встал, зажег свет, сел к столу и стал перечитывать отдельные места поэмы, думать... Что же тут крайне важно Осипову? Стоп! Не считает ли он себя Фаустом, продавшим душу дьяволу? А может, наоборот - Мефистофелем, со всем его цинизмом отрицания добра?
Подождем, авось узнаем. А пока ему самому нужно составить стройное и убедительное мнение о поэме, чтобы быть готовым к разговору о ней с Осиповым.
Утром Самарин из окна наблюдал, как Осипов направился на работу. Все - как всегда: вышел из дому, глянул на небо - не сулит ли очередного сюрприза балтийская погода? - и зашагал выпрямленно к выходу на улицу. Все тот же на нем светло-серый отутюженный костюм, чуть надвинутая на глаза серая шляпа... легкий размеренный шаг, сосредоточенное лицо... Думает ли он сейчас о вчерашнем разговоре? Не может не думать! Не может! Хотя бы потому, что вряд ли он мог делать еще кому-то подобные признания, скорее всего, он позволил себе такую откровенность только с ним - Раухом, немцем из безопасного для него мира жизни...
Весь день Самарин думает об этом. А день, как назло, выдался хлопотный, нелегкий. Нужно было сбывать оставшийся фарфор - Магоне нервничал, что товар залеживался.
Положив в портфель три фарфоровые вещицы, Самарин отправился в город. Сначала - в отель "Рим". Там он до недавнего времени не раз находил хороших покупателей. С ними его сводил портье отеля - веселый румын по имени Киву, неведомо как оказавшийся в этих местах и на этой работе. За помощь Самарин платил ему приличный гонорар, и румын старался как мог.