– Вот-вот. Там, за колючкой, человек медленно, постепенно становится другим. Вначале доходягой. Потом меняется психика. И вот из этих, других, формируются различные подразделения. Вспомогательная полиция. Самоохрана. Зондеркоманды. Казачьи сотни. И, в том числе, абвергруппы для "Чёрного тумана". Ну а мою историю я тебе уже рассказал. Что касается Юнкерна, то он имеет какую-то задачу на аэродроме. В Шайковке. Какую именно, сказать не могу. Каждая группа имеет свою задачу и действует автономно. Знаю, что туда, на шайковский аэродром на днях перебазировались бомбардировщики дальнего действия Ил-4. Полк или даже дивизия. Скорее всего, цель группы Юнкерна – они. Нашей задачей было тоже ведение наблюдения за аэродромом. Но – никаких радикальных задач мы не имели, никаких диверсий или чего-то подобного. Мы занимались только разведкой.
Две недели разведгруппа Радовского бродила по окрестным лесам, пытаясь подойти к Шайковке и аэродрому, на котором базировались самолёты 1-й Воздушной армии. Задачей было определить количество и типы самолётов, интенсивность полётов, расположение резервуаров горюче-смазочных материалов и казарм лётчиков. Во время высадки исчез радист вместе с передатчиком и комплектом запасных батарей. Поиски результата не дали. Недалеко от места высадки лежало огромное болото. Именно туда сносило ветром парашюты. Радист прыгал последним, почти над болотом. Прыгали с немецкими парашютами. Достоинством немецкого парашюта было то, что он позволял прыгать с небольших высот. А недостатком, что во время снижения не регулировалась скорость снижения и место приземления. Более того, при использовании немецкого типа парашюта всё снаряжение и даже оружие приземлялось отдельно, в специальном контейнере. Именно такой контейнер нашёл однажды возле Зайцевой горы Воронцов. Во время десантирования группы Радовского исчез не только радист, но и парашют с контейнером. Но радист мог и уйти. Ни парашюта, ни других следов его приземления они не нашли. Не слыхать было в эту ночь ни стрельбы, ни погони. Тихая октябрьская ночь будто поглотила радиста.
Но потеря радиопередатчика не означала провала операции. Радовский принял решение подойти к аэродрому двумя группами, в течение десяти дней провести наблюдение, затем встретиться в заданном районе, свести данные, размножить их для каждого разведчика, после чего парами возвращаться назад, через линию фронта под видом красноармейцев, выписанных из госпиталей. Для подтверждения полной достоверности госпитальной легенды каждому из них за месяц до проведения операции на мягких тканях в лазарете хирург сделал надрезы и наложил швы. Радовский и радист избежали операции, потому что накануне при переходе линии фронта получили осколочные ранения и по две недели отлежали в том же полевом лазарете.
Первую группу повёл он сам. Вторую – подпоручик Сайков. Сайкова, бывшего младшего лейтенанта и командира стрелкового взвода, как и многих других, Радовский вытащил из рославльского концлагеря. В первое время Сайков усиленно занимался в школе подготовки диверсантов, затем успешно прошёл специальное обучение по курсу "Методы наблюдения и сбора разведданных". Радовский числил его среди лучших своих курсантов и специалистов. Но после одной из операций Сайков заметно затосковал. Ходили на Варшавское шоссе в район Юхнова. Неделю наблюдали за дорогой и передвижением войск. Жили на лесном хуторе в доме лесника. Сайков сошёлся с его дочерью.
Спустя десять дней Радовский привёл свою группу на опушку леса, где должна была произойти встреча с группой Сайкова. Но вместо Сайкова и его людей их встретили автоматчики из Смерша. Радовский первым открыл огонь из ППШ. На всякий случай, выходя к месту сбора, он изменил маршрут движения. К одинокой сосне с сухой верхушкой они вышли не вдоль опушки, как условились вначале, а со стороны леса, оврагом. Вот туда, в заросший молодым липником и бересклетом овраг они и бросились, когда услышали крики смершевцев и первые выстрелы. Тут же заработал ручной пулемёт Дегтярёва, и трое разведчиков, кто замертво, кто с перебитой ногой, упали на землю. А он, кувыркаясь по склону оврага, бросая своё тело из стороны в сторону, уходил от пуль, от треска кустарника под ногами бегущих от опушки смершевцев. Стреляли по ногам. Старались захватить живыми.
Два дня просидел в лесу, во мхах, соорудив себе шалаш и лежанку. Операция провалилась. Но блокнот с двенадцатью исписанными страницами лежал в вещмешке, и он всё ещё оставлял открытым путь назад, через линию фронта, в штаб "Чёрного тумана". Радовский знал, что, если он вернётся с этими двенадцатью страничками, исписанными столбиками цифр и шифров, если предъявит подробный доклад, его встретят как героя. И однажды, проснувшись утром, на рассвете, он тщательно побрился, уложил в вещмешок то, что могло служить ему в дороге, переоделся в красноармейскую форму с сержантскими погонами с чёрными артиллерийскими кантами, переложил в нагрудный карман красноармейскую книжку, справку о пребывании в госпитале по поводу осколочного ранения в область предплечья и пошёл в сторону гудящего шоссе. Через час с небольшим вышел к деревне. В вещмешке было уже пусто. Последние сутки кормился варёными грибами, от которых уже тянуло в животе. От одной мысли об очередном котелке с грибным варевом челюсти стягивало тугой оскомой. Правда, оставалась ещё банка трофейных американских рыбных консервов. Американские сардины, "второй фронт", как называют эти пайки красноармейцы. Но эта банка лежала в его "сидоре" не как продукт, а как тот необходимый реквизит, который должен помочь ему, режиссёру и актёру одновременно, сделать спектакль полноценным, а предстоящую его постановку удачной. И, повинуясь чувству голода, прежде чем выйти на шоссе, чтобы попытаться остановить попутку в сторону фронта, он повернул к деревне.
– Помнишь Галустяна? – Радовский снова отвернулся к окну и долго смотрел на освещённую, буквально заполненную солнцем полоску воды, колеблемую лёгким ветром. – Там, под Вязьмой, весной сорок второго… Работал вначале в при медсанбате Сто шестидесятой стрелковой дивизии, потом Профессор его перевёл в санитарное подразделение, которое обслуживало непосредственно штаб Тридцать третьей армии.
– Профессор уже тогда работал на вас?
– Да. А Галустян под кличкой Гордон был связником между группой захвата и им. Основная информация поступала от Профессора. Это был классический и редкий агент. Что было потом, в том лесу, когда нас окружили автоматчики из "Бранденбурга", ты знаешь. А Галустян-Гордон потом работал в моей боевой группе. Исчез во время провала группы Самарина . Поручик Самарин удачно работал на диверсиях. Бывший старший лейтенант из кавкорпуса генерала Белова. Взрывы мостов, складов, других важных объектов. А тут – провал. Какое-то время его радиопередатчик выходил на связь, давал условный сигнал работы под контролем. Потом умолк. Послали контрольную проверку. В группе проверяющих был и он, Гордон-Галустян. Группа тоже не вернулась. Всё это совпало с началом активности на фронте. Поэтому исчезновение групп списали без особых последствий. Пропали и пропали… И вот в той деревеньке у Варшавского шоссе я и встретил бывшего своего курсанта и связника Гордона-Галустяна. Видишь, Курсант, какие извилистые пути у войны…
– Дед Евсей, бывало, говорил: кривую стрелу Бог правит.
– Хорошая пословица. Кривую стрелу… Но не такую, как Гордон. – Радовский оторвал пристальный взгляд от окна и некоторое время молча смотрел в глаза Воронцову. Покачал головой и сказал: – И не такую, как я. Впрочем, Бог выправит любую. Только Бог. Только на Него и надежда. – И Радовский оглянулся на огонёк зажжённой глиняной лампадки.
Солнце ушло за сосны, и озеро сразу обрело стальной отлив. Теперь оно казалось будто вогнутым, воды словно отхлынули. Зато яснее и глубже проступили дали. Солнце перекинулось на другую сторону озера, и там, на отлогом берегу среди изумрудно-зелёной отавы засияли белые стволы берёз. Неужели где-то идёт война, глядя в тесное оконце кельи, думал Воронцов. Какая жестокая бессмыслица! А где-то в Красном лесу, совсем неподалёку, затаилась диверсионная группа Юнкерна.
– Я сразу его узнал. – Радовский прислушался к звукам, доносившимся со стороны озера. Но, увидев Нила, который тащил по просеке, вытоптанной в зарослях камышей, лодку, успокоился и продолжил: – Он тоже. Я понял это по его глазам. В глазах Гордона мелькнул мгновенный испуг. Я знал по школе: человек он хладнокровный, расчётливый, смелый, но глаза его выдавали. Особенно в первые мгновения. Так бывает со многими. Потом он понёс какую-то чушь. Начался театр. Стало даже смешно. Вышла женщина и повела его в дом. Там, у этой женщины, по всей вероятности, он и жил всё это время. Женщина мне всё рассказала. Должно быть, подумала, что я из Смерша. Даты совпадали. Гордон появился в деревне через несколько дней после высадки группы проверки в районе той самой деревни. Два дня я прожил у них. Пытался с ним заговорить. Никакой реакции. Потеря памяти. Амнезия.
– При амнезии у человека стирается из памяти прошлое. Он забывает кто он, откуда пришёл, имя, близких. Но настоящее он воспринимает как вполне нормальный человек. У меня во взводе был такой случай. После налёта "лаптёжников" бойцы привели второго номера пулемётного расчёта. Но у него буквально через неделю всё прошло.
– А этот выглядел полным идиотом. Конечно, переигрывал. Но на второй день он исчез. Хозяйка рыдала. Я понял, что это была уже не игра, и поспешил тоже уйти. Через несколько дней пришёл сюда. На хуторе стараюсь не показываться. Аня и Алёша приходят сюда. Этого мне достаточно. А с Юнкерном встретились в лесу. Ночью я набрёл на их лагерь. Обошёл посты и окликнул Турчина. Я узнал его по голосу. Это было моей ошибкой. Я подумал, что Турчина направили на поиски нашей пропавшей разведгруппы. Оказалось всё гораздо сложнее. Владимир Максимович сразу понял, куда я иду. Юнкерн тоже знает о существовании хутора. Он помечен на его карте. Но обнаруживать себя не хочет. А Турчин сделал вид, что ничего не знает о моих связях с хутором.
– Если они проберутся к аэродрому и что-нибудь там взорвут, или хотя бы попадутся, Смерш начнёт прочёсывать весь лес. И набредут на хутор.
– В том-то и дело.
– Тогда надо уходить. Вам и Анне Витальевне с сыном.
– Куда? В лес? В лесу у нас появится сразу два опасных врага: и Смерш, и Юнкерн. Так что Ане с Алёшей лучше отсиживаться на хуторе. А мне там не появляться. Но этот покой висит, как ты понимаешь, на волоске.
– Может, Алёшу увести в деревню?
Воронцов буквально почувствовал, как вздрогнули плечи Радовского.
– Я должен сохранить сына во что бы то ни стало. – Он посмотрел в глаза Воронцову. – Любой ценой. Понимаешь?
– Тогда, Георгий Алексеевич, Алёшу действительно лучше отправить в Прудки.
– Алёша, Аня, да родительские могилы на старом сельском кладбище… Больше у меня ничего нет. Родина? Родина как будто и есть. Но её и нет. У меня – нет. Потому что кто я здесь, на родине? Вот у тебя, Курсант, родина есть. И ты твёрдо знаешь, кто ты здесь, на своей земле. Потому и дрался на фронте – за правое дело. Так ведь? Наше дело правое… Враг будет разбит… Победа будет за нами… Это мощные слова. Они наполнены народным смыслом. В них сила и напряжение всей русской земли. Ни Геббельс, ни Штрикфельд, ни Власов, ни кто-либо из наших, я имею в виду функционеров и идеологов белого дела, так и не смог изречь ничего подобного.
– А скажите, Георгий Алексеевич, в группе Юнкерна есть человек по имени Кличеня?
– Есть. Очень преданный ему сукин сын.
– Из бывших полицейских?
– Да, из подразделения вспомогательной полиции порядка.
– Его узнал Иванок. Во время облавы в Прудках именно Кличеня тащил к транспортам сестру Иванка. Иванок это видел.
– Что, парень пылает ненавистью?
– Представьте себе, именно он уговорил меня предпринять эту поездку на хутор. И вот… В лесу, на дороге, мы обнаружили противопехотную мину. Поставлена недавно.
– Юнкерну не нужно, чтобы местные ходили по лесу.
– Мы так и поняли. Так что же будем делать?
– Вначале надо отправить в безопасное место Аню с сыном.
– Самое безопасное место – Прудки.
– А если их выдадут Смершам?
– Не выдадут. В Прудках это не принято.
– Что значит, не принято? Там ведь тоже живут советские люди.
– Да, советские. Но Анну Витальевну и Алёшу никто не выдаст. Будут жить у Бороницыных. Как беженцы. В Прудках две семьи таких. Одна – из Гомеля, другая откуда-то из-под Минска. Пока никто их не трогает. Даже не поинтересовались, кто они и откуда.
– Это пока… Вот так, на своей земле, на птичьих правах… Какая ж это родина?
– А какие ж вы ей, Георгий Алексеевич, дети?
Взгляды их встретились. Воронцов смотрел так, как смотрел бы, должно быть, на врага перед тем, как схватиться в смертной схватке. Точно так же смотрел и Радовский. Но то, что их сближало, было всё же сильнее этой внезапной вспышки взаимных претензий.
Пуля калибра 7,92 сделала облёт правого берега. На огромном пространстве, на десятки километров вдоль Днепра, шла ожесточённая битва двух противоборствующих армий. Она снизилась к воде, пробила несколько круглых касок, колыхавшихся над водой, и в азарте, ударившись о сырое бревно плота, взмыла вверх, откуда стреляли пулемётчики. Убитых наповал пловцов тут же поглотил Днепр. А она рванула френч чуть ниже нашивки за тяжёлое ранение первому попавшемуся стрелку, сидевшему в ячейке. К нему тут же подбежал санитар. Но перевязывать не стал. Двумя руками ухватил за портупею и оттащил обмякшее тело в отвод траншеи, где уже лежали, сваленные штабелем, несколько окровавленных тел. Обер-ефрейтор с рунами СС в петлицах и перевязанной головой торопливо расстёгивал пуговицы френчей, отламывал половинки жетонов и совал их в нагрудный карман.
Глава двенадцатая
Удивительное дело, через несколько минут после бомбёжки заработала телефонная связь со штабом полка. Из оврага прибежал запыхавшийся связист и доложил:
– Товарищ старший лейтенант, вас к телефону.
– К какому телефону? Связь наладили?
– Наладили. Срочно! Сам батя вызывает.
Нелюбин кубарем вслед за связистом скатился в овраг, схватил телефонную трубку и начал торопливо докладывать.
– Кондратий Герасимович, дорогой мой ротный, – услышал вдруг Нелюбин хриплый, осевший голос полковника Колчина, – ты скажи мне вот что: сколько человек переправилось из батальонов?
– Шестьдесят четыре, товарищ полковник! Двое померли. Остальных перевязали. Но бинтов не хватает. Двадцать человек, при двух лейтенантах, остались в строю. Остальные лежат в бинтах, ждут эвакуации. Семеро тяжёлые. Их надо скорее в госпиталь, а то помрут.
Нелюбин умолк. Не по-военному пространен оказался его доклад. Но и командир полка спрашивал не по уставу. Снова вдалеке, сквозь хрипы ненадёжной связи, послышался его голос:
– До ночи потерпи, ротный. До ночи. Ночью вас сменим. А тебя, Кондратий Герасимович, будем представлять к званию Героя Советского Союза.
– Это дело ваше, товарищ полковник. А нам бы сюда бинтов побольше… – И Нелюбин растерянно положил на рычаг вмиг отяжелевшую трубку.
Он вдруг понял, что до вечера, даже до ночи, как сказал полковник Колчин, продержаться будет очень тяжело. Если вообще возможно продержаться ему с израненной ротой, с ограниченным боезапасом. Одна надежда была на артиллеристов. И Нелюбин, по-бабьи подхватив полы шинели, побежал вверх, к обрыву, где оборудовали свой НП артиллеристы.
Нелюбин поднялся к окопу артиллеристов и первым делом выглянул через бруствер – надо было осмотреться, понять, что происходит в деревне и на немецких позициях вдоль берега. Немцы молчали. Но продолжали усиленно копошиться у дороги. Самое время ударить по нашему оврагу, воспользоваться успешным налётом пикировщиков, подумал Кондратий Герасимович и спрятал за пазуху бинокль. Артиллеристы будто и не видели его, сидели в окопе и переговаривались, таскали ножами из глубокой банки куски тушёнки.
– Была бы связь с левым берегом, дело пошло бы куда вернее, – сказал один из них.
– Есть связь с левым берегом, ребятушки. Наладили связь. Я только что с батей, с полковником Колчиным разговаривал, – тут же вмешался в их разговор Нелюбин.
– Давай сюда своего связиста, старлей! Давай живее!
– Что, ребятушки, значит, подержимся ещё?
– Подержимся, старлей, подержимся.
– Тогда вот куда киньте – на деревню. И на березняк, что правее дороги. Они оттуда резервы подводят и в березняке накапливаются. – И Нелюбин протянул капитану бинокль, но тот отстранил его руку.
– Видим, старлей, видим. Сейчас гаубицы несколько залпов дадут по тому березняку. И – беглым по деревне. Чтобы там не вздумали прятаться.
– Только в овраг их не загоните. Нам тут самим места маловато.
– В овраг, старлей, ты их сам не пускай. – И капитан-артиллерист, отвечая на шутку Нелюбина, в первый раз улыбнулся.
Нелюбин пригляделся к нему: лет тридцати, не больше, одежда с иголочки, будто только что со склада. И подумал: видать, штабной. Вот и жмётся в окоп при каждом выстреле. Непривычно под пулями. Страшно. А кому тут, на чужом берегу, не страшно? Вон, у его связиста руки как дрожат. Хотя воюет в Седьмой с самой Вытебети, со штрафной. Не такое повидал. Но тут – плацдарм. Дело гиблое. Полк застрял. Один батальон от полка остался. Да Седьмая рота. "Лаптёжники" и дивизию так, на воде, расколошматят, если дивизия сунется. Потому и не торопится с переправой дивизия. А им тут, ёктыть, сиди, своей судьбы жди… И Нелюбин, чтобы перебить свои нерадостные размышления, снова достал из-за пазухи бинокль.
– Ты, старлей, с бруствера слезь, – всё тем же глухим голосом сказал капитан-артиллерист. – Снайпер наш бугор пристрелял.
Так вот, значит, почему артиллеристы на карачках ползают по дну своего окопа. Снайпер появился. Немцы соображают быстро. Раз так прицельно лупит с того берега артиллерия, значит, её огонь кто-то отсюда корректирует. Вот и отрядили стрелка, чтобы он отыскал наблюдателя и одним точным выстрелом сбил прицел артиллерии наступающих из-за реки. Эх, ёктыть, Сидор меня подвёл как, подумал Нелюбин. Как ты меня, Сидор, подвёл. Но один миномёт всё же уцелел и при нём живой и невредимый Емельянов.
– Откуда ж он бьёт?
– А хрен его знает. – Капитан-артиллерист уже возился с аппаратом. – Откуда-то из деревни.
– Сейчас мы его успокоим.
– Только вот что, старлей, перебирайсь-ка ты куда-нибудь в другое место. А то сейчас снайпером увлечётесь, наш НП демаскируете. Не хватало нам тут ещё парочки "лаптёжников".
На замечание капитана-артиллериста Нелюбин не обиделся. На плацдарме всё равно командовал он, старший лейтенант Нелюбин, командир Седьмой, бывшей штрафной роты. А артиллеристам надо делать своё дело. Как без этого? Без их поддержки их сковырнут в Днепр первой же атакой.
Нелюбин пощупал край письма за голенищем. Письмо оказалось на месте. Вот и хорошо, подумал он успокоенно, вот и ладно, хоть одно надёжно…