Незачем его посылать в овраг, подумал Нелюбин. Солдат на передовой свою судьбу за версту чует. Однажды, уже за Вытебетью, брали одну деревеньку. Трое суток немец держал их на том рубеже, не давал продвинуться вперёд ни на шаг. Раз поднялись, другой, третий. В ротах уже по десятку убитых и столько же раненых. Куда к чёрту дальше лезть? Вызвали артиллерию. Покидали "боги войны" снарядов, но негусто. Так жадная хозяйка гостям блины маслит. Опять поднялись. Пошла и Седьмая. Нелюбин, как обычно, побежал по траншее, чтобы посмотреть, не прижало ли кого страхом в ячейке. И точно, в дальней ячейке увидел солдата. Солдат знакомый. В роте воевал давно. Хороший солдат. Добросовестный. Но что-то его в этот раз ухватило за гузку. Может, и правда, почуял что? Что ж ты, сукин сын, сказал ему Нелюбин, а ну, марш догонять товарищей! А тот ему в ноги: "Не пережить мне, товарищ старший лейтенант, этой атаки! Убьют! В голову пулей убьют!" – "Пойдём, браток, рядом! Одна судьба!" – уже спокойнее, но с той же твёрдостью и непреклонностью приказал ему Нелюбин и помог вылезть из окопа. Побежали. Солдат тот примерно одних с ним годов. Не особенно молодой. Догнали они цепь. А тот бледный весь, бежит, задыхается. Как старик. И зацепились они за край деревни. Захватили несколько домов и овины. Залегли. Начали окапываться. А тут танки пошли, "тридцатьчетвёрки". Сила! Подавили они огневые точки, пошли в глубину. Рота осталась немцев из домов выкуривать. И вот уже, считай, дело сделано. Последний сарай ребята гранатами закидали. Оттуда трое выскочили, все оборванные, в крови. Руки вверх тянут, трясутся. Третьим шёл офицер. Вытащил пистолет из-за голенища, вроде как сдаётся, и вдруг вскинул его и выстрелил. Может, в него, в Нелюбина, в командира он и стрелял. Потом проверили его пистолет: магазин – пустой, один патрон у него всего был. А попала пуля в стоявшего рядом солдата. В того самого, которого полчаса назад он вытащил из ячейки на исходных. Прямо в лоб. Офицера того сразу прикладами забили. Никого Седьмая в той атаке не потеряла, кроме того солдата. Потому, может, и запомнился.
Да нет, не потому…
Бой сместился на берег.
– Каюк, старшой, батальону. Всей оравой навалились. Сейчас и за нас примутся. Надо что-то делать.
Со стороны оврага бежали трое. В одном из них Нелюбин узнал миномётчика Емельянова. Они перебегали трюшком, держась гряды оставленных "юнкерсами" воронок. Куда они бежали? Должно быть, к лесу. Но до леса надо было пересечь дорогу. А по дороге то и дело носились мотоциклы и бронетранспортёры, подбрасывая к берегу свежие силы. Солдаты бежали уже сами по себе. Такие бега Нелюбин знал. Знал и то, чем они кончаются.
– Звягин, – указал на бегущих Нелюбин связисту, – давай впереймы. Заворачивай их сюда. Куда они полезли?
– Это я мигом, – отозвался Звягин и начал торопливо подтягивать ремешок каски.
– Возьми винтовку у фрица.
Звягин наконец отпихнул от себя свою изувеченную винтовку и, перевернув тело немца и высвободив его карабин с плоским штыком, на котором несколько минут назад едва не повис, прыгнув вслед за ротным через завал, ловко подхватил его за ремень, перекинул на руку и отвёл затвор. В патроннике блеснул патрон с пулей.
– Ну, старшой, я пошёл. Прикрой нас, если что.
– Пока тихо. Веди их сюда, а я поищу тут. Может, есть кто живой.
Немцы, которых они выбили внезапной атакой за излом траншеи, пока ничем себя не обнаруживали. Палили в сторону реки. Видно, считали, что здесь после короткой и ожесточённой рукопашной схватки никого не осталось. Во всяком случае, им было не до малочисленной группы старшего лейтенанта Нелюбина, которая, вопреки здравому смыслу, вдруг покинула овраг и атаковала завал в ближней траншее.
Вскоре за изгибом траншеи, в перелеске, послышались характерные хлопки: подвезли миномёты, тут же, холодея сердцем, узнал эти звуки Нелюбин. Он протиснулся между вырванным из земли искорёженным ивовым матом и телами убитых, заглянул в ячейку. Там сидел на корточках, уткнувшись каской в плетёный мат, немецкий стрелок. Нигде никого. И тут из тёмных устьев землянки потянуло махорочным дымком и вроде послышались голоса. Если в землянку набились раненые, то сейчас для них они – лишняя обуза. Но и раненых не бросишь.
– Эй, в землянке! Выходи! – тихо окликнул он.
Там затихли. И через мгновение, шаркнув по сухим ивовым прутьям, из чёрного зева землянки в траншею вылет какой-то небольшой предмет и волчком завертелся под ногами Нелюбина. Прежде чем мозг успел определить брошенный ему под ноги предмет и подать сигнал об опасности, тело Кондратия Герасимовича сгруппировалось, казалось, оно сжалось до размеров того самого предмета, который волчком вертелся на дне траншеи, издавая зловещее шипение замедлителя-воспламенителя, и пружинисто выпрыгнуло за бруствер, распласталось по земле осенним серым листком. Взрыв тряхнул ивовые маты, осыпал ротного землёй. Он отряхнулся, огляделся и пополз к землянке верхом. Если они бросят ещё одну гранату, то она полетит туда же, в траншею. Немцы устраивали свои землянки и блиндажи несколько иначе. И вход, как правило, вырезали с зигзагом, с тупиком, а потом ещё ступенька вниз. Так что бросавшему гранату пришлось подползать к повороту. А из-за поворота, да когда над лазом нависает козырёк накатника, вверх гранату не бросишь.
– А ну вылазь! Гранатомётчики, ёктыть! А то и я сейчас вам брошу! – окликнул Нелюбин и постучал затыльником приклада по бревну накатника. – Живо всем в траншею!
Из чёрного зева показалась голова в родной красноармейской каске и удивлённо произнесла:
– Ротный?! Ты?! А мы думали…
– Сколько вас? Кто старший? Раненые есть?
– Старший вроде я – младший сержант Пиманов. Со мной трое моих бойцов: Морозов, Шилин и Чебак. Все ранены. Вот ждём…
– Чего ждёте? Когда германец вас на кофей пригласит? Оружие не бросили? Двигаться можете?
– Да движимые вроде все. Перевязались вот. Оружие при нас.
Младший сержант Пиманов был незнакомый. Или из пополнения, которое поступило в роту накануне форсирования Днепра, так что Нелюбин не успел запомнить этого отделённого. Или из тех рот, которые были потоплены пикировщиками вчера утром. Выяснять его принадлежность было некогда, и Нелюбин приказал выходить всем в траншею.
Все четверо действительно были в бинтах. Один опирался на винтовку и охал. Повязка на бедре темнела багровым пятном, который в темноте казался тяжёлым и который бойцу было особенно тяжело нести на себе.
– Бежать можешь? – кивнул Нелюбин раненному в бедро.
– Если потихоньку…
– Потихоньку, знаешь куда бегают?.. Прорываться надо, ребятушки. Вот сейчас всех соберём и пойдём на прорыв.
Раненный в бедро опустил голову. Его товарищи молча посматривали на него как на обречённого.
– Как твоя фамилия? – спросил его Нелюбин.
– Морозов, – ответил тот. Голос его дрожал.
– Отвечай по уставу.
– Рядовой Морозов, первый взвод шестой роты второго стрелкового батальона, товарищ старший лейтенант.
– Ну вот, Морозов, ты пока боец, а не раненый. Раненым будешь, когда мы тебя в санчасть определим. Понял? – И Нелюбин похлопал Морозова по плечу. Почувствовал, как тот дрожит всем телом, будто сейчас его крутила не рана, а малярия. И подумал: значит, эти из второго батальона.
– Не бросите, товарищ старший лейтенант? Не бросите меня? – торопливо спрашивал Морозов.
– В Седьмой роте, боец Морозов, никогда раненых не бросали.
– Спасибо вам, товарищ старший лейтенант. Я о вас маме напишу. Они за вас, товарищ старший лейтенант, всем хутором молиться будут. Правда. Материнская молитва крепкая. Правду вам говорю… – Голос Морозова западал.
– Ладно, ладно, Морозов. Винтовку нести сможешь?
– Она мне заместо костыля. Пускай при мне будет.
Теперь, когда все поняли, что плацдарма нет, что с минуту на минуту предстоит решающий бросок на прорыв, в душе у каждого зыбал, как тяжёлая днепровская вода, страх. А что если прорыв не удастся? Да и куда теперь прорываться? Своих-то на правом берегу нет. Везде немцы. И они вот-вот расправятся с остатками батальонов и примутся зачищать местность. Но уверенность старшего лейтенанта, появившегося в траншее невесть откуда, возвращала самообладание, укрепляла надежду, что он действительно сможет их вывести.
В траншею спрыгнул связист Звягин и ещё несколько человек.
– Ну вот, старлей, накрылся наш плацдарм медным тазом. – Капитан-артиллерист стоял, привалившись к плетню и мучительно, с тошнотой, сплёвывал тягучую слюну. – Почему покинули позиции в овраге? Почему мы оказались без прикрытия?
– Помолчи, капитан. Приказ комбата – атаковать траншею. Вот мы и атаковали. Приказ выполнен. Траншея в наших руках.
– Да кому она нужна, твоя траншея! Плацдарм просрали! Знаешь, что нам с тобой за это светит? В лучшем случае "валентина". А скорее всего, шлёпнут на месте как не обеспечивших переправу основных сил полка. За полком должна была переправляться вся дивизия. Понял теперь, окопная твоя душа, что нам светит? Всех собак на нас и повесят.
– Ну, тогда иди к ним! – закричал вдруг Нелюбин и толкнул капитана-артиллериста в грудь стволом ППШ. – Иди! Они примут по-другому! Ни "валентины", ни скорого суда! Допросят, вытряхнут из тебя, как из мешка с дерьмом, всё, что имеешь и знаешь, а потом отправят в тыл, за колючку с ежедневной баландой. И не забудь консервную банку с собой прихватить!
В траншее повисла тишина. Разговор двух офицеров ничего хорошего не сулил ни самим офицерам, ни сгрудившимся вокруг них бойцам.
– А зачем – консервную банку? – тихо проговорил капитан-артиллерист.
– Чтобы баланду хлебать. У тебя же котелка нет. Погибнешь сразу. От голода околеешь.
– А ты что, был в плену? Говоришь так…
– Был. И в плену был, и в лесу был, и в штрафниках ходил. Так что, капитан, возьми себя в руки, найди для себя оружие и давай думать, куда прорываться будем. Всем приготовиться, проверить оружие и распределить между собой раненых. Готовность – пять минут. Исполнять!
Национальные, расовые, религиозные условности для пули были пустым звуком. Она не знала никаких границ. Свобода, не ограниченная ничем. Было от чего прийти в восторг. Хотя изготовлена она была в германском городе, на военном заводе. Она уже забыла, когда это произошло. Кажется, в 1936 году. Ну да, в тридцать шестом. Ведь на затыльной части гильзы, которую она покинула в ту памятную ночь, вылетев в пространство войны через тесный канал schpandeu, имелась маркировка: "p25s*1036". Гильза – это не просто оболочка, кусок ненужного теперь уже металла, о котором можно не вспоминать. Гильза – часть родины. Так же, как и schpandeu. Они дали ей силу и жизнь. И это была не просто жизнь, а жизнь среди смерти.
Глава пятнадцатая
Когда в стороне станции всё утихло, Бальк вывел русскую из ущелья. Теперь он знал, что её зовут Анной. Его это несколько удивило, потому что точно так же звали его двоюродную сестру. Сестре было двенадцать. Она ещё училась в школе и жила с семьёй в соседнем городке. Старший брат Анхен Норберт Тепельман был призван ещё в сорок первом и воевал на Южном фронте в одной из горно-стрелковых дивизий вермахта.
Русская хорошо понимала Балька. Он это понял сразу. По её глазам и реакции на его фразы. В Германии она жила около года, и уже сносно говорила по-немецки. Бальк узнал, что прибыла она из-под Новгорода. Это в полосе действий группы армий "Север". Работает в порту. Живёт в бараке рядом с бараком французов.
Анна сильно отличалась от тех русских девушек, которых Бальк видел в России, проходя маршем по деревням и небольшим городкам. Когда батальон останавливался на временный постой где-нибудь вблизи такой деревни или занимал оборону по берегу речушки, или на опушке леса, им тут же зачитывали приказ: из расположения роты ни шагу, любые контакты с местными жителями будут караться как воинское преступление. Это останавливало самых рьяных, знавших толк и в русском сале, и в самогоне, и в русских женщинах. Даже фельдфебель Гейнце, самый неукротимый и самый опытный по этому виду трофеев, только издали поглядывал на серые, землистые кровли дальних или ближних домов и посмеивался сам себе. Конечно, он вскоре увиливал из расположения. Повод, как всегда, находился. И назад возвращался в полночь, не раньше. Бросал под голову узел, от которого вкусно пахло домашними припасами, и тут же засыпал сном праведника. Но такие вольности были позволены немногим. Даже не все ветераны отваживались нарушить приказ старика. Просто Гейнце было наплевать на то, выручат ему от имени фюрера очередной крест или отменят перед строем.
А теперь, в один миг, упали все преграды. Формально фузилёр Бальк нарушил не просто один из запретов нацистов, но и законы рейха, вступил в интимную связь или физическую близость с неарийкой, представительницей низшей расы. Он не знал, как это назовут в полицейских следственных документах и на судебном разбирательстве. Но если их поймают здесь, в этой пещере у ручья, им конец. Анну просто изобьют до смерти, уже потому, что она, возможно, приняла его семя. А его в лучшем случае после суда отправят назад, на Восточный фронт, в "отряд вознесения" .
– Анна, нам нужно уходить отсюда немедленно, – сказал он и начал быстро собирать свой ранец.
Кое-что из продуктов он сунул ей в руки. Она прижала это к груди и смущённо улыбнулась. Он мельком взглянул на неё: в улыбке Анны была благодарность.
Уже опускались сумерки. Он вылез на край оврага и осмотрелся. На станции всё ещё растаскивали завалы. Возле вокзала стояли пожарные машины. Шланги лежали на брусчатке. Из здания вокзала через пустые оконные проёмы, чёрные от смолистой копоти, всё ещё валил дым. Видимо, внутри что-то продолжало гореть. Да, подумал Бальк, американцы наделали дел. Самолёты у них не хуже, чем у русских.
Все работы на станции велись с тщательным соблюдением светомаскировки. Только возле стрелки работала электросварка. Видимо, там особенно сильно пострадали рельсы, и их необходимо было срочно отремонтировать. Там уже стоял под парами исправный паровоз, и солдаты, возможно, из числа уцелевших отпускников, вручную перекатывали вагоны, формируя новый состав.
– Анна, прощай, – сказал он, указывая ей в сторону станции. – Видишь, я должен ехать. Иначе я не попаду домой.
Она закивала и сказала:
– Я понимаю, Арним. Прощай. Я тебя буду помнить.
– Прощай. Я тебя обязательно разыщу.
Они крепко обнялись, чувствуя, как тепло их тел проникает через одежду и сливается в единое тепло, в единую дрожь.
– Когда, Арним?
– Когда окончится война. Когда всё это закончится, я тебя обязательно разыщу, Анна, – сказал он твёрдым голосом, как произносят клятвы.
Она закивала в ответ, едва сдерживая слёзы.
– А когда она окончится? – спросила она, когда он уже встал и шагнул в сторону станции.
Бальк обернулся, посмотрел на девушку и сказал:
– Ещё не скоро. Но я тебя обязательно разыщу. Знай это.
Ближе к рассвету рабочие местного депо, строительная команда, русские и польские военнопленные и отпускники, основную часть которых составляли солдаты "Великой Германии", наконец расчистили пути, отремонтировали рельсы, и к искорёженному перрону подошёл короткий состав из пяти пассажирских, двух грузовых вагонов и одной платформы с зенитной установкой.
Разве это я мечтал увидеть на родине, думал Арним Бальк, сидя у окна спящего вагона. Теперь уже и здесь падают бомбы и гибнут от пулемётного огня люди. И не только военные. А значит, и его родной Баденвайлер, возможно, подвержен не менее яростным атакам авиации союзников. К беспокойству за судьбу матери и родственников прибавлялось другие, такое же сильное. После встречи с русской… Бальк вдруг понял, что снова хочет видеть её.
Он открыл глаза. В приглушённом свете плафона, скудно освещавшего проход, виднелись ноги лежавшего на полке соседа. На ногах драные носки, которые издавали крепкий мужской дух натруженных ног. Никого из находившихся рядом это обстоятельство не смущало. Там, на Русском фронте, они нанюхались не такого. Бальк почему-то вспомнил фельдфебеля Гейнце. Теперь, после гибели командира расчёта Штарфе, самым надёжным в их взводе остался только он, долгожитель Гейнце, которого не только в роте, но и во всём Третьем батальоне уважительно называли папаша Гейнце. И только с папашей Гейнце теперь можно было поговорить откровенно, а именно о том, в какое дерьмо они попали. Папаша Гейнце никогда не одёргивал любителей поговорить вольно. На идеи наци ему было наплевать. Да и в то, что после победного окончания войны можно будет поживиться или выгодно устроить свои дела за счёт побеждённых, как о том толковали многие, он не верил. Папаша Гейнце, воевавший уже больше четырёх лет, был реалист, и мечтал только об одном: вернуться домой, к своей семье, в своей собственной шкуре, чтобы проносить её ещё лет сорок. "С двумя руками, с двумя ногами. Но главное, Бальк, – любил повторять он, – не потерять голову. Потому что, стоит её потерять, руки и ноги отлетят сами, в первом же бою! Запомни это, сынок!"
Все они, кто старше тридцати, называли его так. И Бальк привык. Потому что это своё "сынок" они произносили без какого-либо оттенка пренебрежения или презрения. Просто он был самым молодым солдатом в роте…
Ноги штабс-ефрейтора из "Великой Германии", однако, пахли очень сильно. Правда, они имели точно такой же дух, что и ноги какого-нибудь самого распоследнего шютце из простой пехотной дивизии. Трупы на Русском фронте пахнут куда как отвратительнее. Да и в госпитале были места, где лучше не вдыхать.
То ли потому, что Бальк слишком сконцентрировался на бледных пятках штабс-ефрейтора, выглядывавших из рваных дыр пробитых носков, то ли солдат "Великой Германии" был слишком впечатлительным человеком и вечерний налёт "москито" и "тандерболтов" оставил в его душе столь глубокий отпечаток, но сосед зашевелился, судорожно дёрнулся и закричал:
– Летят! Летят! – В голосе его и неестественно-торопливой интонации было столько ужаса, что у Бальца сжалось всё внутри, и на мгновение он почувствовал себя в крохотной ячейке на берегу Вытебети; его ячейка, наспех отрытая, в общей линии обороны взвода, и на их линию зашли русские "летающие танки" Ил-2 и начали её основательно распахивать из бортовых пушек и крупнокалиберных пулемётов…
Бальк тоже готов был закричать нечто подобное, но в тёмном углу, за ширмой плащ-палатки шевельнулась угловатая фигура другого солдата "Великой Германии" и послышался грубый окрик и брань:
– Заткните глотку этому недоноску! – После чего в вагоне снова установилась сонная тишина, нарушаемая только храпом спящих.