А вот кандым. Это очень крепкий и выносливый житель пустыни. Он врастает в песок четырехметровым корневищем Многие кусты кандыма сейчас с головой засыпаны песком. Но пройдет два-три дня, и растения снова выбросят на поверхность свои зеленые веточки.
Кара Боузлы пристально вглядывается в те кусты кандыма, которые пощадила буря. Кандым очень любят чур-чури́ - саксаульные сойки Здесь, среди ветвей кустарника; эти птицы вьют гнезда и кладут в них по четыре-пять яичек.
Может, бедный Чинк забрался в гнездо маленькой чур-чури? Все-таки - родственная душа, птица.
Пастуху попадались заросли белого и черного саксаула, черкеза, сюзена: натыкался он на полынную траву явшан и совсем уже потерял надежду, когда услышал тревожный крик пустынного буроголового ворона.
Чёл карга с удивительной быстротой выкрикивал: "Каар-крук-крук, каар-крук-крук!".
Кара Боузлы знал: если все спокойно - во́рон мерно выкрикивает "крук-крук-крук" или, может быть, "кру-кру-кру". Если же чёл карга нападает на добычу, то кричит совсем иначе: "Кааар!".
А тут был именно покрик тревоги и опасности.
И Кара Боузлы уже был уверен, что чёл карга увидел бургута , несущего в когтях бедного полуживого Чинка. И только почему-то самая простая мысль не пришла в голову пастуху: чёл карга встревожен приходом человека.
"Нет, верно, отлетал ты свою жизнь на земле, Чинк..." - горестно думал Кара Боузлы, медленно шагая по пескам и не решаясь повернуть назад.
"Но надо надеяться. Надежды составляют уже половину счастья", - возражал он тут же себе.
Вот над головой промчалась скотоце́рка - самая крошечная птичка пустыни. Джик-джики так мала, что ее трудно заметить в кустах кандыма или черкеза или в саксаульнике.
А вот сидит и распевает во все горлышко чечик - каменка-плясунья. Это самая голосистая птичка песков. Не видя ее, можно легко ошибиться: чечик очень ловко подражает голосам других птиц.
Стрелой вылетел из-под ног заяц-толай. Маленький и тощий, он отлеживался в норе сурка, - ждал вечера, чтобы пойти на жировку. Медленные шаги пастуха выпугнули толая из его убежища.
"Надо поворачивать, - думал Кара-Боузлы, - как бы ни случилось беды с овечками... Прощай, пожалуйста, бедный, неудачливый Чинк...".
Но тут же Кара Боузлы устыдился своей лени и слабости - и снова зашагал на север.
В это время до его слуха донеслось тонкое повизгивание. Пастух резко обернулся и увидел на гребне бархана длинную сухую фигуру своей тазы. Борзая мчалась галопом, радостно полаивая, и прямо с хода бросилась на грудь пастуху Ее узкая голова мелькала у самых глаз Кара Боузлы. Висячие острые уши вздрагивали, а большие глаза преданно смотрели на хозяина. У пастуха защемило сердце.
- Что случилось, Сюзен? - почти крикнул он борзой. - Разбежались барашки?!
Что могла ответить бессловесная тазы? Она молча била себя по ребристым бокам тонким недлинным хвостом; подтянутый живот ее резко вздрагивал.
Кара Боузлы спешно повернул назад. Его глазам уже рисовалась картина бедствия, и позор, который оно навлечет на его голову. Овечки, верно, выбрались из загона, разбежались по пустыне, и многие из них уже стали добычей волков и шакалов.
И горе настолько переполнило сердце пастуха, что он не выдержал и побежал. Тазы мчалась рядом с хозяином, преданно и весело посматривая на него темными глазами.
"И чего радуется?" - сердился Кара Боузлы, бросая косые взгляды на борзую.
Совершенно измученный, задыхающийся, - пастух наконец увидел вдали свою юрту, овечий загон, колодец. Пастуху показалось, что загон пуст, совершенно пуст.
Но вот, почти падая от усталости, молодой человек подбежал к жилью и в изнеможении опустился на землю - все барашки до одного спокойно лежали за изгородью.
- Зачем же ты прибежала за мной, глупая собака, ослиные уши! - напустился Кара Боузлы на борзую. - Ты бросила овечек, чтобы прогуляться по песку, дочь зеленой жабы и кара-курта !
Собака весело скалила крепкие зубы и пыталась лизнуть руку хозяину.
Тогда Кара Боузлы решил внимательно осмотреться и тут же вскрикнул от радости.
На юрте, боком, нахохлившись, сразу видно - нездоровый, но живой! - сидел Чинк.
Пастух согнал его вниз длинным шестом и направил в юрту. Взяв птицу, Кара Боузлы тщательно осмотрел ее - и не нашел серьезных ушибов. Значит, Чинк успел уйти от бури, и песок только немного помял ему крылья.
- На этот раз счастье вынесло тебя из беды, - ласково говорил пастух птице, - Но смотри, в другой раз будь осторожнее. Я сам привезу тебе жену, не надо больше никуда летать...
Голубь вяло смотрел на человека и не издал ни одного звука.
И все-таки у пастуха было прекрасное настроение. Он подозвал борзую, потрепал ее между ушами и сказал, что она вполне заслужила суюнчи́ .
Собака потявкивала и тихо шевелила хвостом.
До первых лучей Кара Боузлы играл на дута́ре, подпевая себе. Он пел о девушке редкой красоты и ума и удивлялся тому, что все до одного молодые люди еще не сообразили посвататься к ней.
Весь следующий день Чинк одиноко сидел на верху юрты.
Старые голуби, кормившие еще не прозревших птенцов, не обращали никакого внимания на сына.
Кара Боузлы иногда посматривал на птицу и удовлетворенно кивал головой:
- Нет, больше ты никуда не улетишь, Чинк.
Белый молодой голубь улетел на следующее утро. Он исчез так незаметно и неожиданно, что пастух даже не успел бросить в воздух старых птиц, чтобы осадить Чинка.
"Ну, теперь все, - думал Кара Боузлы, - теперь уже молодая птица больше не вернется в пустыню. Да и надо ли держать ее здесь, в тоске и одиночестве?".
И все же где-то в глубине души теплилась совсем маленькая надежда: "Ведь он родился и вырос в пустыне. Она будет звать его, требовать к себе".
Но шли часы и дни, а Чинк не появлялся.
К колодцу иногда приезжали колхозники, они привозили Кара Боузлы пищу и письма, делились новостями, но никто ничего не мог сказать о молодой белой птице.
Теперь по ночам, играя на дутаре, Кара Боузлы все чаще и чаще откладывал его и тоскливо вслушивался в ночное беззвучье.
Чего он ждал? Чинка? Звука его крыльев? Но ведь известно, что голуби не летают по ночам.
Издали иногда доносились гудки тепловозов, мчавшихся через пустыню, смех и плач шакалов.
В конце апреля, возвращаясь с пастбища, пастух по привычке посмотрел на юрту из-под ладони. Кандым и Явшан сидели на ее верху и спокойно чистили себе перья. Кара Боузлы порадовался: значит, голубята подросли и родители на время покидают их.
Загнав барашков за изгородь, пастух умылся и вынес из юрты кормушку, поилку с водой.
Голуби на юрте не заставили себя упрашивать и быстро слетели вниз.
Кара Боузлы вскрикнул. Или это показалось от долгого ожидания или в самом деле радость прилетела к нему на резвых крыльях?
Голубь был, как и старый Кандым, снежно бел, но голубка совсем мало походила на его Явшан. У этой был черный вороной хвост и на ногах - такие же угольные щегольские сапожки.
Еще не веря в нежданную радость, Кара Боузлы хотел сообразить, где это она запачкала хвост и ноги - не в очаге ли? - но птица всем обличьем не походила на Явшан.
И пастух понял.
Чинк улетал к жилью человека и привел себе в пустыню жену.
В эту ночь Кара Боузлы особенно долго играл на дутаре. Пастух пел о письме девушки с черными бровями, в котором она обещала стать его женой; пел о счастье белой птицы; и пел, наконец, о том, что любовь так же нужна жизни, как вода пустыне.
Я подъехал ночью к колодцу Слезы Радости, что находится на расстоянии дневного перехода от Сорока Холмов, и слышал эту песню. Песню о любви и голубе.
Вы не замечали, что в словах "голубь" и "любовь" много одинаковых букв и звучат они очень похоже?
Вы думаете - это случайность?
КРАСАВИЦА РИЦА
- Скучно с тобой, - говорит Витька, лениво сбивая тросточкой головки с придорожных цветов. - Молчишь и молчишь. Все равно, как убитый.
- Побойся бога! - отвечаю я мальчишке. - И про Карфаген тебе рассказал, и про Рим. Что ж тебе еще надо?
- Про царя Тимура расскажи, - требует мой спутник.
- Потом, Витя. Я устал.
- Ну, тогда до свидания!
Витька с кошачьей гибкостью взбирается на самый верх огромного дуба, садится на ветку и начинает передвигаться к ее краю. Внизу, под ним, мрачно ревет река Юпшара.
- Знаешь что, Витя? Слезай, пожалуйста. Я тебе расскажу про Тимура.
- Сдрейфил! - смеется Витька, покачиваясь на ветке. - Сейчас свалюсь вниз - и в лепешку. Вот на тебя мама потом покричит!
Витька от удовольствия даже зажмуривает глаза, представляя, как его мама будет кричать на кого-то другого.
- Ну, ладно, - сухо говорит он, съехав по стволу и очутившись возле меня. - Давай Тимура.
Мы шагаем с Витькой по ущелью Юпшары, и огромные отвесные скалы Главного Кавказского хребта скрывают от нас солнце. Гудаута давно осталась позади, и теперь мы идем, наслаждаясь тишиной и прохладой теснины.
Странное чувство, которое трудно назвать, владеет мной. Долгими столетиями веет от этих могучих скал и деревьев, и потому вдруг начинаешь чувствовать себя здесь маленькой случайной песчинкой.
Витьке, выросшему в этих местах, не до философских размышлений. Он слушает вялый рассказ о битвах Тимура, бросает на меня недовольные взгляды и возмущенно сопит.
Наконец опускает на землю плетенку с голубями, отвязывает от пояса котелок и иронически говорит:
- Отдохни маленько. Я воды наберу. Чаю попьешь, что ли. А то слушать неинтересно.
Он исчезает в зарослях кизила, потом слышен плеск воды в Юпшаре, и Витька почти сразу появляется рядом со мной.
Пока он собирает хворост и валежник для костра, я наливаю воды в кружку и опускаю ее в плетенку. Голуби жадно припадают к воде.
Витька никогда бы не пошел со мной, если б не голуби. Мы и подружились года два назад потому, что оба любим птиц.
Однажды, шагая берегом моря, я увидел над маленьким городком голубей, стремительно идущих к дому. Кто-то из местных жителей вел нагон почтарей. По всему было видно, что почтари хороших кровей и что хозяин не очень-то позволяет им прохлаждаться в голубятне.
Я подошел к дому, на который садились птицы, и увидел у ворот множество ребят. Один из них, запыхавшись, что-то докладывал стройному сухощавому мальчишке лет тринадцати, другие держали голубей, нетерпеливо ожидая, когда владелец даст команду отправляться в путь.
Заметив меня, Витька - это был он - подозрительно посопел и усмехнулся:
- Не гляди, не купишь.
- Вот и не угадал, - сказал я мальчишке. - Я как раз ворон и покупаю. А они у тебя каркать умеют?
Витька открыл рот и позабыл его закрыть. Но тут же сверкнул глазами и сжал кулаки. Я и моргнуть не успел, а мальчишки уже стеной стояли около меня.
- Значит, воро́ны? - мрачно поинтересовался Витька, и в воздухе запахло скандалом. - Ты кто такой?
Тут меня дернул за рукав какой-то мальчонок и, ехидно улыбаясь, сказал убежденно:
- Воро́ны - они черные. А это - белые. Эх, ты! Я стоял на своем:
- Воро́ны и есть. Только вы их известкой покрасили.
Витька неожиданно рассмеялся:
- Да он, ребята, слепой. Петька, проводи его на базар. А то дядя еще в море упадет, не дай бог.
Петька, с кожей цвета крепкого чая и облупленным носом, решительно собрался выполнить приказ начальства.
Я пожал плечами:
- Конечно, вас много, а я один. Вы что хотите можете со мной сделать. А только это все равно вороны. Веди меня, Петька, на базар.
У голубятников любого возраста, где б они ни жили, есть общая черта: ревнивая любовь к с в о и м голубям. Если кто-то открыто ругает твоих птиц, то твое сердце сверлит зависть: "А может, у него, у этого говоруна, и верно, редкая птица?".
Поэтому Витька, исподлобья взглянув на меня, сказал своему ординарцу:
- Погоди, Петька. Пусть-ка он скажет, какие бывают настоящие голуби?
Короче говоря, мы уже к вечеру были друзьями, - водой не разольешь. Я рассказал ребятам о своих птицах и честно похвалил Витькину голубятню.
У него и в самом деле были превосходные голуби. Белые и мраморные птицы, - все они вели свой род от Чайки и Дельфина. Старики, чистопородные багдетты, были, видимо, завезены на побережье бельгийскими или немецкими моряками. Белая Чайка и мраморный Дельфин, несмотря на преклонный возраст, обладали завидным здоровьем и силой. Крепкие обтекаемые корпуса, гибкие крылья, густое и плотное оперение не могли не вызвать восхищения у знатоков.
- Мне за них сто рублей давали, да я не взял, - весело сказал Витька, покачивая ногой в стоптанном, залатанном ботинке. - На что мне деньги? Солить?
Витькина мать сначала обрадовалась мне. Но узнав, что я тоже голубятник, поджала губы и молча ушла на кухню.
- Как отца на войне убили, так она нервная стала, - серьезно объяснил сын. - Покрикивает на меня, бывает.
Этим летом я решил пешком пройти на Рицу. Зайдя к Витьке, пригласил его с собой.
- А что я там не видал? - усмехнулся он. - Воробьев?
Но у меня был припасен довод, против которого, я знал, Витьке не устоять.
- Как - "что не видал?". А нагон?
Витька соображал не больше минуты. Он молча побежал в сарай и вернулся с плетенкой. У нее была фанерная крышка с крючком, внутри - тоже фанерная перегородка.
- Вот, как ты думаешь, - возбужденно спрашивал он, - хорошо будет птицам или нет?
Уже через полчаса мой приятель был готов к походу. Он сбегал к своему верному Петьке и, приказав ему следить за возвращением голубей, пошел проститься с матерью.
Идя рядом со мной крупными крепкими шагами, он говорил:
- Я Чайку и Дельфина взял. Молодые запутаться могут, - далеко все же. А эти придут.
И вот мы поднимались все выше и выше. За нашей спиной уже осталось холодное Голубое озеро, у которого мы провели с Витей первую ночь. Утром прошли каньон Геги, местами такой узкий, что, казалось, мы находимся на дне угрюмого и тесного колодца и вот-вот сомкнутся или обвалятся гигантские скалы и погребут под собой двух маленьких человечков, рискнувших забраться в это древнее царство камня, зелени и воды.
Мы иногда останавливались у водопадов, низвергавшихся, казалось, прямо с неба, подолгу рассматривали утесы, похожие на мрачные башни, забирались на крутые обрывы, нависавшие над тонкой полоской дороги.
Теперь мы шагаем по серо-зеленому ущелью Юпшары.
Витька несет плетенку с голубями. Все его мысли - около птиц, которых он любит так сильно, что, кажется, в его сердце больше ни на что и ни на кого не осталось ни страсти, ни привязанности.
- Знаешь, - говорит он, - когда Чайка снеслась, я ночей не спал. А вдруг голубята не вылупятся? Может, вылупятся и не выживут? Это ведь такие голуби, - больше ни у кого нет...
Мы проходим по одному из многочисленных мостов над ревущей рекой. Витька замедляет шаги, приоткрывает крышку плетенки и заглядывает внутрь.
- Ни у кого таких нет, - повторяет он неслышно для меня, и я только по его губам догадываюсь, что он сейчас говорит.
Наконец, минуем ущелье, и дорога волчьими бросками - то туда, то сюда - начинает подниматься над рекой, на лесистые отроги Рыхвы.
Пройдет совсем немного времени, и мы увидим сквозь пихтарник изумрудно-зеленую Рицу, сказочное горное озеро, не похожее ни на голубые осколки Теберды, ни на бирюзовый Севан.
Но солнце уже ушло за горы, сразу потемнели стволы пихт, и елей, повеяло прохладой, будто нас перенесло из теплого и сказочного края на голые скалы Заполярья. Мы свертываем с дороги и вблизи ее находим крохотную полянку, со всех сторон окруженную пихтами, густыми кустами боярышника и кизила.
Проходит несколько минут, и к удивительно черному, мягкому, как бархат, небу поднимается багровый куст огня. Дробные мелкие выстрелы горящих веток сливаются с недалеким шумом воды.
Пока мой спутник кормит голубей, я выхожу на дорогу и всматриваюсь в близкие горы, сверкающие под легкими лучами луны.
На севере, за невидимой Рицей, блестят заснеженные кручи хребта Ацету́ка. Рядом белеют гигантские пики Аге́псты, а на запад от озера - серыми отвесными скалами падает вниз гора Пшеги́шха. Южнее видны отроги Аге́псты и огромный каменный выступ, торчащий в небе, - Чертов палец.
Ученые немало спорили о происхождении Рицы. Все, правда, считали, что озеро появилось из-за потрясений, которые испытала эта древняя земля. Но дальше каждый защищал свою догадку. Один полагал: озеро оттого, что вдруг упала часть Пшегишхи и запрудила реку Лаши́псе. Другой думал, что провалилось дно долины, и река заполнила провал. Третий утверждал: и то и другое случилось одновременно.
Слабые шорохи, потрескивание костра, воркование голубей в плетенке - все это звучит так таинственно среди этого таинственного мира, что душу постоянно смущают какие-то неясные чувства - томление, радость и даже тревога.
Я вздрагиваю оттого, что рядом со мной внезапно вырастает черная фигура.
- Иэх! - иронически говорит Витька. - А еще воевал! Пошли чай пить.
Я медленно возвращаюсь к костру. Витька уже расстелил на густой траве какую-то тряпку, поставил на нее две кружки и разливает в них серый продымленный кипяток.
Мы пьем с ним неторопливо чай и молчим, думая каждый о своем.
И мне жаль, что не видели этот край многие миллионы людей, живущих на севере, в горах Урала и Сибири. Я прочитал немало стихов северян о том, что самая лучшая земля - это их скупая и милая земля, я сам из холодных и суровых краев, но как не любить это доброе царство?
- Эх, как они пойдут отсюда к морю! - мечтательно бормочет Витька, и эти слова возвращают меня в его мальчиший мир.
- Я никогда не променяю своих птиц и никому не подарю их, - горячо продолжает Витька. - Я, честное слово, не жадный. Но вот, знаешь, - они для меня дороже всего на свете.
Мы снова молчим. Но вдруг Витька вытягивает шею, щурит глаза и весь настораживается.
- Ты слышишь? - спрашивает он.
- Нет.
- Глухой ты совсем, - удивляется Витька. - Стада́ же вниз гонят. Разве не ясно?..
Теперь и мне кажется, что где-то вверху раздается звон медного колокольчика, треск бичей и короткие гортанные крики пастухов.
- Высоко в горах выпал снег, - вслух соображает Витька. - И пастухи гонят коров на нижние пастбища.
Мы набираем еловых лап, устраиваем себе постели. Мой приятель ставит плетенку рядом и даже обнимает ее рукой. Может быть, ему мерещатся в темноте ле́са злоумышленники, готовые похитить у него редких и дорогих птиц.
Я совсем почти заснул, когда вдруг услышал резкий шорох и, открыв глаза, увидел, что Витькина постель пуста. Мне показалось, что он исчез за деревом.