Но уже к вечеру Джанибек заметил, что царевна грустит, и в глазах ее собираются слезы.
- О чем ты?
- Мне жаль отца. Он ничем не заслужил такую обиду.
Саодат и Джанибек долго сидели у берега и молчали. И наконец джигит произнес:
- Я поеду к стану царя и заброшу ему письмо со стрелой. Напиши, что ты жива и в благополучии.
Саодат покачала головой:
- Тебя схватят.
И они снова замолчали, думая.
И вдруг царевна сказала обрадованно:
- Я знаю, как сделать! Выпущу голубя с запиской, и он полетит к шатру. Ведь там был его дом. Птицу поймают, прочтут письмо, и отец не будет грустить...
Гафур-ока снова роется у себя в карманах, наскребает немного конопли и кидает ее птицам.
- Ты видишь вон ту маленькую бронзовую голубку? - спрашивает старик. - Она прилетела из Чарджоу сюда, в Хиву, победив жару и ветер над пустыней потому, что ее голубятня - в Хиве.
Гафур-ока обеими руками гладит бороду и возвращается к рассказу:
- Так почему бы голубю царевны не прилететь к шатру? Он прилетел. И царь был обрадован и взбешен.
Тамерлан послал сотню лучших джигитов в степь - искать дочь
А на берегу Большого Кисене царевна целовала Джанибека, и бедняк отвечал ей ласками. Какие царские почести могли сравниться с этим?
Вблизи их шалаша ходили голуби и говорили свои речи, старые, как мир, и никогда не стареющие.
Джанибек улыбался:
- Если твой друг из меда - не съедай его окончательно. Это я говорю себе.
И они смеялись этой шутке, и ласкали друг друга.
Так шли дни. На заре мужчина отправлялся на охоту и приносил уток, рыбу и ягоды. Удивительно сладкие незрелые ягоды - потому, что истинная юность всегда непритязательна.
А царевна шила одежду и варила еду.
В свободные минуты они выпускали голубей, чтоб погуляли в небе. Джанибек читал жене стихи о жизни, которая когда-нибудь придет на землю. Люди тех лет будут негодовать и удивляться войнам, сжигавшим целые народы во времена их предков. Им будет казаться диким, тем далеким людям, что были бедные и богатые, И был голод, и было презрение одного к другому.
- Да, может, так будет, - соглашалась Саодат.
Однажды, возвращаясь из степи, Джанибек осадил коня у шалаша и торопливо спрыгнул на землю.
- Я слышу стук копыт, - бросил он тревожно, - спрячься в камыши.
- Нет, я буду в беде с тобой.
- Ты уйдешь в камыши ради ребенка, который родится, - сказал Джанибек, и его голос был голосом мужчины, который повелевает.
И жена выполнила приказ.
Самодельный лук, копье и грозную палицу приготовил к бою Джанибек.
А земля уже дрожала под копытами коней. Всадники Тимурленга приближались к Большому Кисене.
Сотню джигитов насчитал Джанибек в степи. Зажав в железном кулаке палицу, он вскочил на коня. Белый ахалтекинец встал на задние ноги, глаза коня налились кровью, и ветром понесся он вперед.
Джанибек видел: среди воинов нет Тамерлана, хромого царя, отца его жены. И это решило судьбу сотни. Со свистом рассекая воздух, опускалась пудовая палица на головы всадников, и, как бурдюки с водой, падали они на землю, волочились в стременах, опрокидывались вместе с конями.
Тогда уцелевшие, крича от страха, помчались в степь, к стану Тимура. Воины бежали с поля боя, спасая себе жизнь и взывая о помощи.
И помощь пришла.
Еще сто джигитов неслись к Джанибеку.
Но эти уже не пошли в бой, сломя голову. Они остановились у леса и сыпали стрелами, хоть и не долетали стрелы до озера. *
- Отдай нам дочь царя, и мы оставим тебя в покое! - кричали они, не трогаясь с места.
Джанибек молчал.
Тогда всадники стали ругаться:
- Осел, побывавший в Мекке, все равно не станет паломником!
И еще они кричали:
- Ты, как собака, спишь в тени телеги и думаешь, что это твоя тень!
- У людей с коротким умом - всегда длинный язык, - ответил Джанибек. - Перестаньте кричать, трусы!
Даже плохие воины не любят, когда их называют трусами. А это все же были джигиты Тимура, покорители многих стран.
В гневе они пришпорили коней и сошлись с Джанибеком.
И снова была сеча, и падали всадники Тимурленга на мокрую от крови траву.
Совсем уже мало осталось воинов от этой эмирской сотни. Но тут Джанибек услышал тоскливый крик жены. И, бросив взгляд вперед, увидел: несется к нему, сгорая от ярости, царь и отец его жены - хромоногий Тимур.
Что подумал в это мгновенье Джанибек? Кто знает? Нет, он не страшился сойтись в поединке с самим царем. Но, верно, не хотел стать убийцей старика - отца своей жены.
И Джанибек повернул коня.
Он прискакал к камышам и спрыгнул на землю. Вдвоем с женой вбежали они в шалаш. Джанибек открыл дверку голубятни, и три птицы, испуганные криками и громом копыт, рванулись в небо.
В следующий миг царевна схватила Джанибека за руку, и они побежали к озеру, к голубой и спокойной воде Большого Кисене.
Муж понял жену.
Быстро пробежали они полпути и пробежали бы еще столько же, если бы Саодат вдруг не побелела, как речная пена.
- Мне плохо.
Джанибек схватил жену на руки и кинулся к озеру.
У воды он остановился только на одну секунду. Взглянул в глаза жене, и та взглянула ему в глаза. Прошло еще мгновенье - и раздался тяжелый плеск воды.
И не успел разойтись круг на голубой глади, как забурлило, заметалось в берегах озеро, закипело гневной пеной, бросая волны к самому небу.
И почернело небо, и молнии ударили в тучу.
Все смешалось - вода неба и вода земли, и стон стоял кругом, и грохот. И не было покоя до тех пор, пока не исторгло из своих глубин взбесившееся озеро Джанибека и Саодат.
Упал Тамерлан у тела дочери и лежал недвижим семь дней и семь ночей. В суровом молчании стояли вокруг эмира джигиты.
На восьмой день поднялся Тамерлан, и все увидели, что перед ними снова - грозный и беспощадный царь.
- Стройте здесь башню и отнесите туда тело моей дочери, - повелел он.
Во все концы послал эмир конных: искать глину для кирпича. Ее нашли на берегу Уя. Закипела работа, задымили печи, чтоб многие годы могла стоять башня из обожженного здесь кирпича.
На сто верст вытянулась цепочка воинов и рабов. Из рук в руки передавали они к озеру кирпич, крепкий, как железо.
Так в глуши, на берегу дремучего леса - там был тогда лес - выросла квадратная башня из красного кирпича. Вокруг - ров для воды, чтобы ни зверь, ни любопытный не проникли внутрь.
Текли века, и долго никто не знал: что́ в башне?
Только в самом конце минувшего века раскопали гробницу и увидели скелет женщины. На истлевшей подушке лежали золотые серьги с двумя жемчужинами и яхонтом. На пальцах - два золотых перстня с арабскими зеленовато-голубыми камнями.
А рядом нашли скелет мужчины.
Даже цари, если они умны, склоняют свои гордые головы перед силой любви.
Старый Гафур-ока вздохнул и, посмотрев на меня, заключил:
- На этом конец рассказа. Может, это красивая сказка... может. Но все-таки, когда ты снова вернешься в свой край, сойди на станции Тамерлан и поклонись от меня башне из красного кирпича. Башне, где лежит прах двух молодых людей, так любивших друг друга...
Сначала мне показались странными слова: "двух молодых людей". Они же умерли шестьсот лет назад! Но потом я подумал, что время не вольно над настоящим чувством, и люди, которые безбрежно любили друг друга, всегда остаются в памяти потомков молодыми.
- Хорошо, - сказал я старику. - Я поклонюсь этой башне.
А рядом с нами ходил и ходил верблюд, поднимая чигирем воду, и бронзовая голубка вблизи приседала от радости, когда ее ласково трепал по голове такой же бронзовый и сильный голубь.
ЧИНК - СЫН ЧЕРНОЙ ПУСТЫНИ
Почти всякий голубь охоч поболтать с приятелем, повертеться возле голубки, прочистить горлышко песней.
А Чинк сидел вечно мрачный, молчал, будто язык проглотил. Это, верно, оттого, что родился в Черных Песках, и Кара-Кумы положили на него свою тишину и безмолвие.
Чинк впервые увидел свет одну весну назад. Это было у колодца Слезы Радости, на расстоянии дневного перехода от Сорока Холмов.
Кара́ Боузлы́, заметив, что яйца треснули и распались на половинки, осторожно выудил из-под голубки двух маленьких слепых птенцов, положил их на ладонь и сказал, усмехаясь:
- Пустыня не так уж плоха, если в ней рождаются подобные барашки.
Кара Боузлы был пастух, и оттого "барашки" в его устах звучали ласкательно, так же, как "рыбочки" - у кольского рыбака, или "олешек" - у орочона. Но вернемся к нашему рассказу. Чинк и его сестра Дарваза́ росли так быстро, как растут грибы в лесу. В пустыне все зреет проворно, если рядом вода. А в колодце Слезы Радости было пока в меру воды, - и Боузлы, его бараны и его голуби не чувствовали мук жажды.
Правда, вода была солоноватая, но это не мешало овцам жадно и терпеливо пить эту невкусную воду. А сам Боузлы, прежде чем отхлебнуть из кружки, доливал в нее немного верблюжьего молока. Так меньше чувствовалась соль.
Голубям было тяжелее. Кандым и Явшан - родители Чинка и Дарвазы - сначала никак не могли привыкнуть к теплой горьковатой влаге пустынного колодца. В оазисе, близ Хивы, где родились голуби, воды было сколько угодно. Она журчала в арыках, темнела на дне глубоких колодцев, падала с неба прохладными крупными каплями.
Здесь, в Кара-Кумах, дождь сгорал, не успев долетать до земли. И вся надежда была на колодец с таким удивительно верным названием.
Весна в пустыне коротка и стремительна. Совсем на малый срок пески пышно покрываются цветами и разнотравьем, и тогда их можно сравнить с яркой степью где-нибудь возле Дона и Азовского моря.
Потом солнце выжигает все без пощады.
Но мы опять отклонились от нашего рассказа.
Дарваза, не успев опериться до конца, заболела. Она тихо пищала в гнезде, прося еды. Но старики кормили ее теперь неохотно, и вскоре маленькая птица умерла. Может быть, ее погубила соль, так густо растворенная в колодце Слезы Радости.
Каждый вечер, собрав баранов, пастух поднимал голубей в воздух. Это была очень красивая картина: белые, как снег, голуби в темно-голубом, почти сиреневом небе песков. Птицы плавали в вечерних лучах над колодцем, затем опускались к ногам пастуха и заходили в юрту. И тогда Кара Боузлы беседовал с птицами о всякой всячине, но главным образом - о любви. Пастуху было двадцать лет, и за три дневных перехода от него жила девушка, по которой он очень скучал. Она тоже, наверно, пожертвовала бы многим, чтобы очутиться рядом с пастухом.
Барханы, на которые ложились первые тени наступающего вечера, были как живые. В неверном свете заходящего солнца они поеживались и вздыхали, шевелили мягкими верблюжьими горбами, будто укладывались на ночь и расчищали себе место.
Кара Боузлы разжигал костер, и пламя рассекало мгновенно наступавшую мглу своим широким лезвием. От этого лезвия, будто оно прикасалось к точильному камню, сыпались искры. А потом, когда костер слабел, кому-нибудь могло показаться, что это - большой подсолнух, по краям которого начинают созревать черные зерна.
В такую минуту пастух мог поклясться, что барханы - это совсем не песок и не верблюды, а древние памятники, и создали их люди по прихоти злого и хмурого дэва . Что не придет в голову, когда человек одинок!
Теперь вы можете понять, что как раз в пустыне юноше совершенно необходимы были живые существа, чья-нибудь, пусть даже бессловесная, дружба.
Верблюды и бараны - что ж? Даже при жестком безлюдье какая от них польза? В их красивых глазах ничего не прочтешь.
Собака и голуби - иное дело.
Старая та́зы Сюзе́н не только помогала пастуху беречь овец. С борзой приятно побеседовать, прочитав ответ на вопрос в ее умных суровых глазах. Правда, говорить можно было только на очень важные и немного скучные темы.
Но ведь Кара Боузлы был молод и любил. И ему требовались такие друзья, которые могли бы постоянно напоминать о девушке с черно-синими бровями, соединенными на переносице такой же превосходной черно-синей краской.
А кто для этого мог быть лучше голубей?
Прошел год. Кара Боузлы пожил в своем колхозе и снова вернулся к колодцу. И тоска его по девушке стала еще резче.
По ночам пастух беседовал у костра с голубями. Это были прекрасные собеседники. Они поглядывали на Кара Боузлы блестящими черными глазами, обирали друг у друга перышки на голове, целовались и нежно укали.
- Салам , Явшан, - говорил пастух старому голубю, - почему ты не спишь? Ах, старый чудак, ты тоже, оказывается, влюблен! А ведь тебе уже десять лет, бабай ! Впрочем, любовь молодит всех.
Голубь покачивал головой, и пастуху было ясно, что он вполне согласен с его бестолковой отрывочной речью.
В разгар весны, перед самым вечером, Чинк резко взлетел в небо. Быстро набрав высоту, он внезапно сошел с круга и исчез вдали.
- Прекрасно! - бормотал молодой сильный пастух. - Какое мужество живет без силы? Надо попробовать и тебе свои крылья.
Но солнце уже ушло за горизонт, а Чинка все не было.
Кара Боузлы стал волноваться. Он то и дело глядел из-под руки на черное небо и, конечно, ничего не видел.
Пастух не ушел в юрту, а постелил халат на песке. Юноша не спал всю ночь и, лежа на спине, смотрел в вышину. Даже Млечный путь - и тот был похож на блестящую россыпь песка. Но вот выплыла огромная луна. Она ухмылялась неизвестно чему, - верно, ругала пастуха за глупость.
Да, да - за глупость. Голубь не выдержал одиночества. Пустыня здесь ни при чем. Чинк мрачен потому, что живет без любви. А какая жизнь теплится без любви?
"Ты, может, не совсем дурак, Боузлы, - уже осторожнее говорил себе пастух. - Но как ты мог не знать этого? Правы старики: ум без знаний - беркут без крыльев. Кому нужна птица, которая не летает?".
Так он корил себя до самого утра. Позади еще тускло светила луна, по-прежнему огромная, а на востоке уже появилось такое же громадное багровое солнце.
Задремав лишь на одну минуту, Боузлы просмотрел возвращение Чинка.
Только услышав свист крыльев, пастух обрадованно вскочил на ноги и увидел, как белая птица садится на юрту.
Свободное время этого дня Кара Боузлы отдал Чинку. Пастух подкармливал его рисом и джугарой , поил водой из консервной банки и все спрашивал:
- Куда ты летал, Чинк? Если б ты умел говорить! Может, ты отправлялся за сладкой речной водой? А может, искал жену?
Голубь жадно пил воду и молчал.
Наступило новое утро, и Чинк снова взмыл в чистое небо. Теперь он даже не сделал обычного круга над юртой, а сразу полетел на север и скрылся из глаз.
Вечером вернулся.
И так повторялось каждый день.
Однажды, когда он снова исчез, внезапно подул горячий резкий ветер. Небо мгновенно почернело от гнева. Будто подпаленные, клубились барханы. А над горизонтом повисло мутное солнце.
Тут уже некогда было раздумывать. С юга шел на пустыню афганец , и Кара Боузлы знал, что вот-вот саму́м , свалит на юрту, на скот, на колодец горячую массу песка.
Пастух быстро накрыл колодец толстым брезентом, укрепил, как мог, свое походное жилье и, схватив ватный халат, выбежал наружу.
Тазы, жалобно поскуливая, терлась о ноги хозяина. Кара Боузлы лег на песок и накрыл себя и собаку халатом.
И тогда пустыня обрушила на них ветер и песок.
Задыхаясь от вихря и тяжести песка, пастух думал, что пустыня сейчас похожа на безумного кабана. Она бьет копытом и скрежещет зубами, как живая. Это, верно, происходит потому, что песчинки со страшной силой трутся друг о друга, сшибаются в неистовой пляске.
Песок скрипел на зубах Кара Боузлы, засыпал уши, глаза, проникал сквозь крошечные щели в халате.
И когда уже казалось, что дышать совсем нечем, буря прекратилась.
Кара Боузлы долго ворочал широкими плечами, прежде чем ему удалось освободиться от песка. Наконец выбравшись, он оглядел баранов, колодец, юрту, - и остался доволен. Правда, юрту повалило на бок и замело песком, но ведь могло быть хуже.
Пастух хотел уже гнать овец на траву, когда вспомнил о птице. И настроение у него испортилось. Буря, наверное, убила Чинка, самум начался вскоре после того, как исчезла птица, и, конечно, застиг ее в пути. У бедного Чинка не было ни халата, ни юрты, и теперь он, мертвый, лежит со сломанными перьями глубоко под горячим песком.
В большом обществе людей не так больно чувствуешь утрату друга. Но в пустыне, где каждая жизнь на счету, как забудешь о нем?
Кара Боузлы вяло сидел на халате, уронив голову, и думал. Он думал о том, что самум мог пощадить белую птицу и только поранить ее. И тогда, выходит, несчастный Чинк мучается сейчас где-нибудь в получасе пути от колодца и ждет, когда друг-человек придет и спасет его от беды.
Конечно же, Кара Боузлы должен спешить на поиски друга!
- Поди сюда, Сюзе́н! - приказал пастух борзой. - Я ухожу, ты слышишь, тазы? Я иду искать Чинка, белого храброго Чинка, которого любовь завела в беду.
Собака беспокойно смотрела в глаза хозяину и тихо скулила.
- Ты подумай сама, - убеждал пастух собаку, - каково ему теперь? Серая лисица, волк и дикая кошка шныряют по пескам, ищут поживу. А бархатный кот? Даже смирные джейраны могут невзначай погубить птицу. Они и не заметят, как на бегу наступят на ее беспомощное тело. Оставайся, тазы, беречь барашков. Я иду за Чинком.
Видя, как волнуется собака, обиженная хозяином, Кара Боузлы ласково сказал:
- Конечно, Сюзен, твоя помощь могла бы оказаться бесценной. У тебя превосходные глаза и чутье. Но я не могу оставить барашков без присмотра. Ты должна стеречь их, тазы...
Кара Боузлы шел по пескам медленно, присматриваясь к каждой черепахе, к каждой ящерице и зайцу-тола́ю . Правда, почти все жители пустыни - сероватые, под цвет песка, а Чинк - белый, как соль, но ведь буря могла испачкать его, покрасить песком.
Все дальше и дальше шел пастух и нигде не видел голубя. И тогда тревога стала терзать его.
Весна была в самом разгаре, ранняя весна пустыни, - и то тут, то там пестрели пышные ковры трав и цветов. Их Кара Боузлы осматривал с особой тщательностью И все было напрасно.
Вот распустил чешуйчатые ярко-зеленые листья гребенщик. У него удивительно красивые лиловые цветы. Не здесь ли притаился раненый Чинк? Нет, не здесь.