Бывало, заходили к нему люди, соболезновали, давали разные советы. Потом уходили и посмеивались меж собой: "Мудрит парень. Какая там любовь!". Это было, может, оттого, что настоящая любовь редко выпадает на долю людям и немногие знают о таком счастье.
Федор дважды выгонял назойливых советчиков из дома, и тогда по тайге пошла, поползла худая слава о чумном человеке. У той славы появились новые веточки, обрастала она пышной листвой, и вот уже выходило, что живет на Сеченой заимке злой, сумасбродный, опасный человек.
Однажды Федор уложил в крошни провизию на много дней пути и покинул дом.
Через двадцать суток он вернулся с собакой, опустил на землю фанерный ящичек и, чуть отодвинув крышку, заглянул внутрь.
В ящичке сидели желтые, будто из чистого золота, голуби с белыми хвостами и белыми, в лохмах, лапками.
- Ну, как, Варюшка? - спросил Федор голубку. - Жива еще?
Голубка посмотрела на хозяина черным глазом и, потягиваясь, распрямила крыло.
Но в эту секунду собака заворчала, и Федор задвинул крышку.
Он построил у избы два малых домика - для голубей и для Стрелки - и сразу почувствовал, что не так одинок.
Теперь уже Первушин не задерживался на охоте, как бывало, а говорил Стрелке:
- Пора, лайка. Нас дома Федя с Варюшкой ожидают.
И собака, понимая не слова, а только тон человека, мчалась к заимке, весело закрутив серый волчий хвост.
Весной голуби положили яйца, и Федор часами сидел у голубятни, разглядывая маленький и ласковый мирок птиц.
В такое время он думал о том, что зря это говорят, будто и птицу, и зверя человек приручил только для еды, для одежды, для пера и пуха. Нет, есть еще в этом какая-то радость, какая-то любовь ко всему, что вокруг переливается красками, поет, существует и помогает человеку чувствовать себя человеком - лучшим из всего земного.
А голуби! Отчего они так милы человеку? - Любовью своей и нехитрым уменьем радоваться ясному солнцу и простому зерну. И целуются они, как люди, и детишек кормят по-своему - кашкой...
Федор замолчал, несколько раз затянулся из трубки.
- Ты думаешь, в наше-то время девки за богатством не гонятся? - внезапно спросил он и, услышав от меня, что "бывает, гонятся", огорченно покачал головой:
- Сколько думаю, не пойму я ее, Варвару. Что́ она за человек? Любила меня? Не знаю. Маленько все же любила, должно быть. А ведь т о г о совсем не уважала... Зачем же пошла? Трудно все это. Бывает, поженятся люди, жизнь пройдут, помирать надо, а они за голову берутся: "Как же это так? Чужие мы с тобой совсем, а весь век вместе прожили?". А то бывает: спят и едят с одной, а думают о другой. Всю жизнь.
Он махнул рукой:
- Письмо тебе хочу показать. Охотник занес.
Записка была от Варвары.
Скупо и точно сообщала она о смерти мужа. Писала, что умер от заражения крови, что детей у них нет и что думает она вернуться в родную деревню.
Больше ничего в письме не было.
Я посмотрел на Федора и удивился: он с безучастным видом следил за тем, как я читал письмо, и не выказал никаких признаков радости.
Еще раз взглянув на Первушина, я сказал ему:
- Ведь это она тебе, Федор, жениться на себе предлагает.
- Ну? - задумчиво поинтересовался он. - Может быть.
- Ты что ж - разлюбил ее?
- Я? Нет, не разлюбил. Однослов я.
- Так что ж?
Федор вздохнул, и его красивое и хмурое лицо выразило крайнюю степень огорчения.
- Трудно мне, - заговорил он. - И не потому, что потратила она, может, душу на мужа, а я в тайге ржавел. Нет. Не имею я зла. Другое. Вот тебе трудно это представить: десять лет жила с мужем. Десять лет лепили они свой мир, и - вдруг - совсем чужой он для меня? Молодые, они вместе жизнь строят. Один что-нибудь подскажет, другой. Один одному уступит. Так вот и лепится. И характеры общие выходят, и мысли, и все. Кто она теперь, Варя? Не знаю. Зачем старое разогревать?
Он помолчал.
- А еще мне страшно. Это я тебе правду говорю. Вот войдет она ко мне на заимку, и увижу я чужую бабу. Толстую, злую, старую бабу. Я-то ведь тоже совсем не тот стал, так мне это незаметно. И вот поглядим мы друг на друга, и тогда уже совсем жить нечем будет. Теперь хоть мечта есть, и облик ее в моей душе - тоненькая, стройная, смелая, с узкими черными глазами, и на дне этих глаз черти спят...
Федор замолк, и я тоже растерянно молчал. Что в таких случаях можно советовать?
- Надо увидеться, Федор. Посмотреть и поговорить. Может, никаких худых перемен и нет. Для чего же себя еще обворовывать?
- Вроде и так, - неопределенно сказал Первушин и поднялся из-за стола. - Пойдем, я тебе голубку покажу.
Мы вышли во двор и остановились возле будки. Федор притворил лётик, распахнул дверку и полез в голубятню.
Вернулся он оттуда с голубкой светло-золотой масти. В волосах Первушина запутались сенинки, и весь он был как-то радостно всклокочен.
- Вот, - протянул он мне руку с птицей. - Гляди, какая кралечка.
В голосе Федора слышались гордые мальчишеские ноты, и от этого странной казалась трубка, зажатая у него в зубах и обкипавшая дымом.
- А голубь где ж?
- Голубь? - По лицу Федора пробежало облачко. - Нету голубя. Собака придушила. И голубят тоже.
Первушин повернулся ко мне, сказал задумчиво:
- Я, знаешь, мучился. Долго. Думал-думал. Стрелку оставить - придушит Варюшку. Охотничья собака, ее тыщу лет по птице натаскивали. На веревке держать - жалко. Так я Стрелку захожему человеку подарил.
Я представил себе, как сложно было Первушину, коренному охотнику, расставаться с собакой, и с удивлением взглянул на него.
- Что - чумной? - невесело засмеялся он. - Вот так - как рожен, так и заморожен. Может, и глупо.
На другой день утром я проснулся на заре и быстро собрался в путь. Федора в избе не было. Закончив сборы, я выглянул на двор и заметил Первушина у голубятни. Он кормил голубку с руки и говорил ей какие-то странные человечьи слова:
- Ну, здравствуй, таежная птица Варюшка. Скучно тебе, а? Скучно. Я вижу. Меня не обманешь. Я сам вот - бирюк. Ты знаешь - кто бирюк? Это волк, Варюшка. Одинокий бродяга. Да...
Заметив меня, он резко сунул птицу в голубятню и пошел ко мне.
- Пойдемте, провожу.
На небольшой лесной полянке мы остановились.
Федор покусал сорванную в пути травинку, переступил с ноги на ногу и спросил как-то очень устало и глухо:
- Что же мне теперь делать, не скажешь?
- Поезжай в Горкино, поговори.
- Если еще ко мне зайдешь, а я - в пути, так посмотри записку в лётике голубятни, - промолвил он, слабо пожимая мне руку.
Трудна и медленна дорога в тайге. И никто не мешает на воле думать о жизни или петь песни, - кому как хочется.
Я шел и думал о странных судьбах людей. И мне казалось, что в тайге, или в тундре, или в пустыне чаще встречаются необычные или странные люди, вроде этого Федора. Верно, это оттого, что в обществе люди влияют друг на друга и приноравливаются друг к другу, а в одиночку каждый растет, как умеет. Да и уходят-то от большого жилья чаще всего не похожие на других, чего-то ищущие люди.
Я люблю чудаковатых людей, влюбленных в свое дело, в мечту свою, пусть в самую дальнюю и малосбыточную. Очень всегда пугают и тревожат те, которые не знают, зачем они живут и что они оставят после себя народу своему и всему человечеству. Спросишь такого человека, к чему он на земле, а он отвечает, что раз его родили, должен жить, или говорит, что кормит детей. Но ведь все живое тоже кормит детей. Где же разница?
Федор! Федор! Ореховые, чуть притененные бедой глаза, открытое и вспыльчивое сердце! Чумной! Кто и зачем вскормил пустое слово об этом человеке, пустил его гулять по тайге? Неправда это, хоть и родило ее не человечье зло, а незнанье и неуменье понять кого-то, непохожего на тебя.
А он - честный и ясный человек. Просто очень любит жизнь, и жизнь ему нужна без подделки, прямая, незлая, без обмана.
Есть люди, которые носят лицо, как костюм, который можно снять и заменить другим. А Федор весь цельный. Он верит: любить - это то же, что и жить.
Он, правда, сомневается сейчас в своей любви. Но кто укорит его за это?
Счастья я желаю тебе, Федор!
На стройке я задержался и возвращался обратно уже в конце весны. Издалека увидел на исходе дня Безымянную сопку, возле которой стоит Сеченая заимка Федора.
Я ускорил шаги и при последних лучах солнца вошел во двор Первушина.
Еще в пути заметил новинку у дома. Изба была обнесена свежим, хорошо обструганным забором, а ворота выкрашены славной голубой краской.
Федор колол дрова неподалеку от ворот и, увидев меня, обрадованно поспешил навстречу.
- Я не один, - усмехаясь виноватой ласковой улыбкой, сказал он, заходя в избу. - Жена у меня.
Я не успел спросить, кто - жена, как навстречу мне легко вышла совсем молодая женщина, удивительно тонкая, с узкими черными глазами, в которых тревожно светился вопрос.
- Это тот захожий человек, Варюшка, - пояснил Федор, и я понял, что Первушин все рассказал жене.
Она коротко взглянула на меня и, вероятно, решив, что мужчинам надо побыть одним, вышла во двор.
- Не хочешь ли спирту, Федор? - спросил я, чтобы начать разговор.
Первушин покачал головой.
Помолчали.
- Счастлив?
- Не знаю.
- Отчего ж?
- Не привык еще.
- Понимаю.
Федор придавил табак в трубке и спросил, искоса поглядывая:
- Красивая?
- Очень.
- Правда?
- А зачем мне врать?
- Да нет, - досадливо поморщился Федор. - Я не о том. Я сколько видел: человек влюблен безбрежно, а другим смешно - самая обычная баба и нос пуговицей. Так вот я спрашиваю: тебе тоже видится, что красивая?
- Я тебе сказал.
Федор пожал плечами:
- Мог и для дружбы словцо обронить.
- Дружба дружбой, а кривая кривой.
Первушин рассмеялся:
- Верно.
Федор спустился в погребок за дичью, а я вышел во двор.
Варвара стояла у голубятни и что-то поправляла в лётике.
- Сетка оборвалась, - проговорила она, не оборачиваясь, - сейчас приколочу.
Сделав, что было нужно, она повернулась ко мне и вдруг рассмеялась.
- О чем это вы?
- О себе.
- Как?
- Знаю: вы меня увидели и подумали - вот холодная, расчетливая баба. Верно?
Я не нашелся, что ответить.
- Знаете что? - неожиданно предложила она. - Пойдемте по тайге походим, а Федя тем временем печку затопит. Он не рассердится.
- Что ж, пойдемте.
Варя направилась к воротам, и по тому, как она прямо и уверенно несла голову с черными гладкими косами, я понял: не собирается каяться. Ей просто надо разобраться в том, что произошло.
- Вы вот, может, обо мне грешно подумаете, - заговорила она, - почему сразу за Федора не пошла. Нет, не в том дело, что достаток я на человека променяла. Просто я тогда ни Федора, ни будущего мужа не любила. А если так - зачем мне с отцом было спорить?
Муж мне попался гладкий, ясный - весь, как стекло.
Пожила я год-другой с ним и за голову схватилась. Нет, опять не в том дело, что глуп он был сверх меры или некрасив.
Я о другом. Как это так бывает в жизни: годами живешь с человеком рядом, встречаешься с ним, смотришь на него - и ничего не видишь. А потом вдруг столкнешься случаем и ахнешь: как же я красоту эту годами не замечала?
Я по ночам мужа Федором звала, и всё Федя мерещился мне - ладный такой, беспокойный, с глазами, как краска от ореха, с болью со своей и обидой.
Дура я, дура! Я же любила его всегда, только не знала, не видела своей любви, променяла Федора на холодного, пустого, гладкого человека! Господи, что же мне делать?!
Я была, как бешеная, вся в горьком чаду, вся злая, и муж даже не замечал этой моей тоски. Он только сказал мне: "Брось курить. Что люди скажут?". Он ничего не понял, он не мог даже подумать о том, как бывает на земле.
Потом, когда овдовела, я написала Феде ту записку, что вы читали. Я из гордости ничего там не сказала об этой любви. Да и боялась: а вдруг он женился и совсем забыл меня, и только ненависть ко мне осталась в его сердце?
Но все же я не вытерпела и послала ему стихи, знаете - такие подходящие стихи. Вот послушайте...
Она села на пенек, как-то непроизвольно уронила голову на руки и стала читать очень хорошо, задыхаясь от неловкости и волнения:
Мы разошлись на полпути,
Мы разлучились до разлуки
И думали: не будет муки
В последнем роковом "прости",
Но даже плакать нету силы,
Пиши - прошу я одного...
Мне эти письма будут милы
И святы, как цветы с могилы,
С могилы сердца моего!
- Это не мои, - наивно сказала она, и в голосе ее послышались слезы. - Это - Некрасова.
Потом, когда мы возвращались с Варей домой, она сказала, сияя узкими черными глазами:
- Ну, вот - мы теперь вместе жизнь лепим.
И добавила,вздохнув:
- Нелегко это, и, может, будут какие неурядицы, наверно, - будут. Не молоденькие, по тридцать лет уже...
Вскоре мы сидели втроем за маленьким грубым столиком, заедали бражку косачом, и я видел, что Федор нет-нет да и бросал на жену настороженные взгляды, будто все хотел получить у нее ответ на несказанный какой-то вопрос. Но в его взгляде уже не было прежней тоски и огорченности, и весь он был как-то подвижней и собранней.
- Отдыхайте, - сказал Федор после ужина, - а мы с Варюшкой пройдемся. Мы много недогуляли.
Я слышал, как они вышли во двор, и до меня донесся тихий разговор Федора:
- Это ты, Варюшка? Ты не спишь? Ты уж прости меня, что все времени не выберу, не привезу тебе мужа. Ну, подожди еще чуть. Я правду говорю...
Федор, конечно, беседовал с голубкой.
Утром, оставив записку Первушину, я ушел с заимки. Не знаю почему, но идти мне было легко, и я что-то запел, благо слушателей не было кругом.
Через несколько дней вышел к берегу Сосвы и почти сразу наткнулся на Никиту. Он очень обрадовался, увидев знакомого.
- Мир доро́гой! - весело проговорил он, снимая фуражку. - С возвращеньем вас.
Мы несколько секунд шли молча вдоль берега реки. Потом Никита поднял на меня глаза и спросил, улыбаясь:
- Вы, говорят, на Сеченой заимке были? Ну, как он - Федор?
- Чумной-то?
- Ну, да - чумной.
- Хороший он человек, Никита. Верный и добрый человек.
Никита бросил в мою сторону короткий взгляд и, нисколько не смущаясь, кивнул головой:
- Значит, хороший. Зря на него болтали.
- Кто ж болтал?
- Всякие. И я тоже.
* * *
Так бы, вероятно, и разошлись наши пути, и постепенно эти встречи стали дальними воспоминаниями, если бы судьба еще раз не забросила меня на север Урала.
На этот раз я шел с группой товарищей в волчьи места, и наш путь лежал через знакомую мне тайгу. Миновав Винокурову топь и завидев на горизонте Безымянную сопку, я отпросился у товарищей на сутки и повернул резко на север.
Заночевал, не доходя до дома верст пять, а утром, только рассвело, быстро направился к Сеченой заимке.
Двор Федора встретил меня молча, и это молчание нехорошо отозвалось в сердце. "Что случилось? Где все?".
Окна дома были заколочены крест-накрест. Я потянул за кожаный шнур и открыл калитку. Дверь избы - на замке. Я вспомнил слова, когда-то сказанные Федором, и заглянул в лётик.
В самом конце голубиного хода лежал ключ от избы и поменьше - от голубятни. Рядом, прижатая железным бруском, белела записка.
Я развернул ее.
В бумажке было сказано, что Федор и Варюшка решили переехать к людям, потому что у них скоро будет дитя, и ребенка надо учить, и что человеку все же следует жить рядом с людьми.
Потом рукой Варвары было дописано, где что лежит из еды и одежды.
Затем снова - почерк Федора. Он писал, что на лето всей семьей будут приезжать на заимку и что он оставляет таежную птицу Варюшку на месте, чтобы летом обязательно привезти ей мужа.
Я взял маленький ключ и открыл голубятню.
На полу стояла кадка, на три четверти наполненная зерном. В гнезде Варюшки никого не было.
"Наверно, улетела, - подумал я. - Не только человеку, но и птице нельзя жить на земле одной...".
В эти секунды где-то над головой раздался свист крыльев, и я поспешил выбраться наружу.
Надо мной, на кругу, плавно неслась вся золотая - только хвост белый - легкая и счастливая Варюшка. Я знаю голубей, и меня не проведешь - счастлив голубь или нет. Варюшка была счастлива. Она летела, похлопывая крыльями, уверенно рассекая воздух стройной сильной грудью.
А рядом с ней, повторяя каждое ее движение, мчался дымчатый дикий голубь, острокрылый и крепкий, будто сизая ветка туманного на горизонте леса.
Дикарь сильно разрезал воздух и тоже хлопал крыльями.
Тогда я положил ключи на место, надел крошни, закинул за плечи ружье и зашагал на юг, где ждали меня товарищи.
Я шел и думал о том, что жизнь при всей ее сложности, при всем ее горе и слезах, - все-таки очень доброе дело.
НЕ ВСЕ ПОЗАДИ
Мне иногда приходится бывать в Москве. И всегда кажется: не в город попал, а в большую республику, в громадное государство. Это и понятно. В одну столицу нашу можно Финляндию или Данию целиком поместить, да еще жилье останется про запас. На какую-нибудь дюжину государств, вроде Монако , домишек наберется.
И ко всем этим миллионам людей надо еще гостей и проезжих прибавить. Да жителей пригорода не забыть. Они тоже тут частенько бывают. Тогда можно примерно представить, сколько в Москве народу.
Ну, вот, - как слезешь с поезда, выйдешь на площадь - и побежал. В Москве все бегают, а не ходят, и ты - бежишь. А не то затолкают тебя, да еще подумают: "И откуда это такой рохля выискался? От него, никак, нафталином попахивает?"
Вылез я из поезда, шинель застегнул покрепче - и побежал. Ничего, все получается, как надо. А к вечеру увидел одного чудака: идет, представьте себе, шагом, в час - пять километров. Подумал я: "И откуда такой рохля выискался? Ей-богу, от него нафталином попахивает!". Дня два побегал, сделал кое-какие дела - и еще хода прибавил. Ведь скоро обратно, на Урал ехать.
Спешу по Манежной площади и вдруг вижу совсем непонятное: не бегут, не идут люди, а стоят. Что случилось? За толпой не видно. Стал слушать, - несутся с земли какие-то звуки, вроде весенний ручеек булькает.
"Вон что! Голуби на площади. Здравствуйте, сизые крылышки!"
У меня всегда в карманах несколько зерен - просо, гречка, пшеница. А тут, как на грех, - одни крошки от папирос.
Заметил я просвет в толпе, забрался в середину и, забывшись, засвистел тихонько. И сразу окружили меня голуби.
Вон как их много! Все больше - дички сизые, но попадается и домашняя - цветная - птица.
Поосмотрелся немного, вижу: сидит старушка на бауле, и около нее - авоська. Бабушка достает из авоськи зерно и кидает голубям.
"Ну, вот! Сейчас куплю у нее фунт пшеницы, попотчую пичужек".