* * *
В воскресенье я пошла на Пресню, повидать Яшу. Пусть он скажет, что не любит меня, и тогда я постараюсь больше не думать о нем, о моем принце в мастеровой фуражечке.
Яша сидел на своей железной коечке, читал книгу. Увидев, что вошла, скорей поднялся, поцеловал меня, посадил на колени. И мы молчали, радуясь, что опять вместе.
Потом позвал:
- Пойдем во двор. Покажу что-то.
Я не хотела идти, но он уже накинул на плечи пиджак и потащил меня из комнаты.
Во дворе, возле конюшни, стоял домик с двускатной крышей, собранный на винтах.
Яша отомкнул замок, поглядел на меня загадочно, будто говорил. - "Ну, сейчас ахнешь!" - и полез в домик.
Вскоре дверь распахнулась, и на землю, точно живые цветы, посыпались белые, желтые, сизые голуби. Они заворковали, завертелись штопором, заукали нежно, вроде тоже душа есть.
А я смотрела на них, и в сердце было смутно и горько, даже не знаю отчего.
Глаза у Яши сияли, он налил в лоханку воды, насыпал пшеницы и поминутно спрашивал меня:
- Нравятся, а? Нравятся?
Я отвечала "нравятся", и это была неправда, хотя я и не понимала, - что тут плохого?
А Яша указывал то на одну, то на другую птицу, восклицал, светлый от радости:
- Вот - гривун. Он на сто сажен клубок разматывает. И вёрт у него - ровные петельки, всё одно, как старушка шерсть вяжет. А этот - совсем иной голубь! Он в горе́ по пятнадцать часов стоит, и больше может. Ты веришь?
Я кивала головой, только ничего не понимала: какой "верт", какая "гора" и зачем это все ему нужно?
- Согнать тебе голубей? - спросил Яша и тут же замахал фуражкой, засвистел, поднял всю стаю в воздух и стоял, задрав русую голову, как маленький, увлеченный мальчишка.
- Смотри! Смотри! - закричал он вдруг. - Гривун клубок мотает! Красиво-то как!
Какой-то голубь отпал от стаи и, вертясь через голову, рушился вниз, вырисовывая петельки.
Яша посмотрел на меня пристально, сказал очень твердо, будто весил каждое слово:
- Рыбам - вода, птицам - воздух, а человеку - весь мир. Разве неправда?
Потом указал на другого голубя, забравшегося так высоко, что даже не видно было, как крыльями машет:
- Видала, в какую гору ушел? Весь день простоит. Занятно, а?
- Гули да гули, ан и в лапти обули... - сказал кто-то за моей единой, и я вздрогнула от этого скрипучего голоса, такого, точно ножом по стеклу провели.
Адриан Егорыч чему-то криво улыбался, вот так, знаете, как улыбаются, когда видят чужой порок или глупость и рады им. И все смотрел на меня, щуря глаза, точно нам двоим с ним один секрет известен.
Яша даже не повернул головы к Желтухину, объяснил:
- У каждого своя радость, Адриан Егорыч... А бедность - что ж, не порок, говорят.
- Бедность не порок, а вдвое хуже, Яшка.
Присел на скамеечку, усмехнулся:
- Твои пожаловали.
Я посмотрела на забор и увидела - там гроздьями прилепились мальчишки, тоже задрали головы и молчат, будто онемели в удивлении и радости.
Яша подошел ко мне, посадил на скамеечку, сел рядом.
Адриан Егорыч выговорил с укоризной:
- Гол, как кол, а в голубей играешь...
- Играю, - согласился Яша. - Кто рублем играет, кто водкой, а я - голубями.
В это время подбежал маленький мальчишка, зашептал, картавя:
- Ты пъодай мне, Яков, того, буъого. Я тебе за него гъивенник дам.
- Что ты! Что ты! - возмутился Яша. - Мне бурый, сам знаешь, как нужен!
- Ну, тогда сеъого, а?
- И серый не продается, Левушка, - отказал Яша. - Хочешь, Солдатика так подарю? Вон того, на коньке.
- Подаъи! - обрадовался мальчик, - Я тебе тоже что-нибудь хоошее сделаю...
Пока Яша загонял и ловил птицу, Адриан Егорович насмешливо щурился, и его серые губы тихо дрожали.
- Все черти - одной шерсти, - бормотал он, боясь говорить громко, чтобы не закашляться.
Когда мальчик ушел, а Яша присел на скамейку рядом, Желтухин сообщил непонятно кому:
- На красивого глядеть хорошо, а с умным жить легко.
Кажется, впервые за все время Яков свел брови к переносице, пристально посмотрел на Желтухина и промолвил:
- Шли бы вы, Адриан Егорыч, домой... Нездоровится вам.
- Мне что ж... я пойду, - отозвался Желтухин, но продолжал сидеть, и на его лице, как грибы-мухоморы, цвели красные пятна.
Яков пошел к голубятне и стал запирать ее. А Желтухин спросил меня:
- Ты только одно скажи, Наталья, - надеяться мне или нет?
Я не знала, что ответить, и растерянно пожала плечами.
Желтухин почему-то обрадовался и тут же ушел.
Потом мы сидели с Яшей в его комнатке, я отвечала ему невпопад и все думала, думала... О чем? Сейчас и вспомнить трудно - о чем. Верно, о том, что Яша - мои бедный принц - несерьезный и неверный человек и как же стану жить с таким мужем? Господин Аполлонов узнает об этом и откажет от места, а Яша опять будет встречаться с той, долгоносенькой, и изменять мне.
Я смотрела и смотрела на Яшу, и казалось уже, что носик у него не такой пряменький, как раньше, и глаза, пусть голубые, да вовсе не умные, и ничего в них нет, кроме мальчишеского озорства.
Расстались как-то совсем не тепло, а так - сказали: "До свиданья" - и разошлись.
Весной мы однажды поехали в лес. Такая была славная погода, теплая, легкая. А я не знала, что говорить Яше, он тоже не знал, и только пел песенки про ямщика и про тройку, на которой он скачет к любимой.
Я попросила:
- Оставь голубей, Яков. Зачем они тебе?
Он оборвал песенку, посмотрел ласково, отозвался:
- Не брошу. Ты да они - больше у меня никого нет...
- Как же никого? А длинноносенькая?
Яша приподнялся на локтях, пожал плечами:
- Ее обижать не надо. Ее и так бог обидел.
- Нет, скажи: ты ведь любишь ее?
Яков усмехнулся:
- При чем тут любовь?
Я хотела сказать, что без любви ходить к женщине еще хуже, но промолчала, и в груди у меня будто косточка сломалась - царапала сердце.
Не знаю, почему вспомнила Адриана Егорыча. Конечно, он хилый и жадный, и не жилец на этой земле. Замуж за него я никогда не пойду, но ведь и Яшиного ребячества у него нет. Как все же трудно выбирать себе в жизни дорогу!
Как-то Яша сказал, что он ненадолго уедет в деревню, и просил меня не скучать. Я ответила:
- Пусть длинноносенькая скучает, а я не буду.
Но про себя подумала, что Яша, должно быть, берется за ум и, верно, хочет заработать в деревне денег. Спросила:
- Ты зачем в деревню едешь? За деньгами?
Он весело кивнул головой, может, - радовался, что я догадалась. А может, и другое подумал.
Субботним вечером я сидела с Верочкой и господином Аполлоновым в сквере у Кремля и увидела Желтухина.
Он прошел мимо, потом вернулся, снял котелок и, поклонившись, осведомился:
- Свободно-с?
- Садитесь, - ответил Аполлонов не очень любезно.
Адриан Егорыч сидел молча, вытирая лоб платком и все не знал, как заговорить. Потом увидел - мимо пробегает дворовая собачонка - и почему-то ободрился.
- И как власти мирятся, - сказал он, тяжело дыша, - вот бегают тут и заразу носят.
Гавриил Платонович взглянул на Желтухина одобрительно и кивнул головой:
- Справедливо.
- Вот и я это Натальюшке говорил, - вдруг заявил Желтухин, и на его лице сразу выступила испарина.
Аполлонов искоса посмотрел на купца, чуть заметно пожал плечами:
- Вы знаете Наталью Степановну?
- Отчего же, - быстро ответил Желтухин, - они частенько в нашем доме бывают.
- Прошу прощенья! - коротко поклонился Аполлонов Желтухину, и я обрадовалась и поспешила вслед за Гавриилом Платоновичем.
- Что это значит? - спросил он меня. - Что вы делаете в доме этого лабазника, Наталья?
Я заплакала и рассказала, что люблю Яшу, а Желтухин хотел, верно, рассказать, что маляр - пустой человек и держит голубей.
Думала: господин Аполлонов накричит на меня и откажет от дома. Но он только похмурился немного и заметил:
- Любви нельзя приказать, Наталья. Понимаю. Но прошу вас: фэсти́на ле́нтэ - не делайте наспех...
Наталья Степановна прервала свой рассказ, покачала головой:
- Чай, верно, совсем холодный! Позвольте, налью свежего.
Мы несколько минут молча пили чай.
- Так вот, - продолжала Наталья Степановна, - Яша уехал, а мне все на пути попадался Адриан Егорыч Желтухин. Приносил то брошку, то шаль, клал на колени мне и рассматривал песок на садовой дорожке, легонько покашливая в платок.
Я как-то спросила:
- Зачем мне ваши подарки, Адриан Егорыч? И еще - вы очень жадный человек. Отчего так деньги любите?
Он вздрогнул, будто его ударили по щеке, сгорбился и поначалу ничего не ответил. Потом сказал, собрав морщины к переносице:
- Я болен и некрасив, Наталья. Я ведь понимаю. Одна надежда на счастье - рубль. Больше мне нечем взять. Вот потому.
Пояснил это так честно и прямо, что мне стало жалко его.
Желтухин добавил:
- Мне сын нужен.
Я подумала: как это у нас может быть общий сын? И отодвинулась от него. Он сказал, устало прикрывая покрасневшие глаза:
- Яшка разве муж? Человек-ветер. Я, по крайней мере, тебе деньги оставлю...
По ночам мне снились разные люди и говорили одно плохое о Яше.
"Жиган он, пустомеля", - кашлял Желтухин.
"Голуби болеют оспой, - наставлял господин Аполлонов, поднимая тонкий белый палец. - Сапиэ́нти сат - для понимающего достаточно".
Вздыхала старая кухарка Машенька:
"Ты себе не одного жениха найдешь, глупая. Вон их сколько, мужиков-то, по земле шатаются".
Вскоре Яша приехал из деревни и прислал ко мне Левушку, того самого, которому отдал Солдатика.
- Иди скоъей! - выпалил Левушка. - Зовет!
Вечером я повидала Яшу. Он подарил мне книжку - сочинение господина Баратынского - и сказал, что заработал немного денег.
- И что ж ты с ними будешь делать? - спросила я. - На голубей потратишь?
Яша покачал головой:
- Ты не сердись, Натальюшка, я отдал эти деньги. Женщине той, длинноносенькой. Нужны они ей...
- Вот еще! - посмеялась я. - С чего это буду сердиться? Что я тебе - жена, что ли?
Тут же сказала, что мне некогда, и пошла домой. Брела пешком, - и злилась, и плакала про себя.
"Как же это он так поступает? - думала я. - Ну, не хочешь любить - не люби. Зачем же насмехаться надо мной?".
Дома на меня внимательно посмотрел господин Аполлонов и нервно стал укорять, что я плохо слежу за Верочкой. Он в последнее время вообще чувствовал себя нехорошо, ссорился с домашними и все хватался за сердце.
Шел июль четырнадцатого года. В Сараево только что убили наследника австрийского престола Франца Фердинанда, и Гавриил Платонович утверждал, что Австро-Венгрия непременно объявит войну Сербии.
Господин Аполлонов сердился на монархов, которые скандалят, вместо того, чтобы заботиться о своих подданных, и совсем потемнел, когда австро-венгры действительно объявили войну сербам.
Но переменился, когда через три дня Германия прислала свой вызов России. Он стал много подвижнее, целыми днями что-то писал и носил свои стихи в редакции.
- А ля герр ком, а ля герр, Наталья, - на войне, как на войне, - говорил он, поднимая тонкий белый палец и показывая мне газету, в которой были напечатаны его стихи. - Немцы забыли о Гете и Канте. Это - вандалы. Я - умственный представитель своего народа, и мой долг, Наталья, быть с ним в его трудный час. Мы не поедем в этом году на дачу.
Я плохо понимала тогда, что такое война. Где-то далеко уже сражались солдаты, умирали люди и дома в огне, но все это было для меня будто на другой планете.
Господин Аполлонов прибегал из редакции и тряс у меня под носом журналом "Нива".
- Вот, Наталья, - кричал он, - извольте убедиться, с кем мы воюем! Это даже не вандалы. Древнегерманское племя уже тем лучше своих потомков, что жило на четырнадцать веков раньше!
Он размахивал журналом и бранился снова:
- Пятнадцать лет назад они издали книжку "Военные парадоксы". Я знаю, она принадлежит перу Вальдерзее, фавориту императора Вильгельма. Вы только полюбопытствуйте, что пишет этот генерал, потопивший в крови боксерское восстание китайцев.
В "Военных парадоксах" было сказано, что немецкая армия не должна быть христианской и великодушной, что она должна уничтожить города и деревни, где раздастся хоть один выстрел из ружья, что после победы надо начать борьбу против женщин и детей и, истощив побежденную расу, уничтожить ее.
- Ну?! - изложив содержание книжки, возмущался господин Аполлонов. - Что вы скажете, Наталья? Могу я молчать в такое время!
На другой день я встретила Яшу. Он был очень взволнован и озабочен, все что-то хотел сказать, но не решался.
Мне неясно было, что́ не поделили русские и немцы, и я спросила об этом Яшу.
- При чем тут русские и немцы? - невесело усмехнулся он. - Это фабриканты грызутся за барыши. Только грызутся не своими зубами, а нашими.
Потом попросил:
- И меня, может, заберут. Не приглядишь ли за голубями?
Я ответила, что, может, еще не заберут, и Яша так понял, что я отказала ему.
- Ну, что ж, прощай, Наташа, - сказал он мне и быстро пошел прочь, стуча подковками сапог по тротуару.
А еще через два дня прибежал ко мне в комнату Левушка, вытащил из-за пазухи листок:
- Пъочти.
Яша велел скорее идти к нему, проститься.
- Ну, что? Пъидешь? - спросил Левушка и посмотрел на меня исподлобья.
- Приду.
Мы бежали с ним вместе к извозчичьей бирже, а потом через всю Москву скакали на Красную Пресню, чтобы проститься с Яшей.
У ворот дома нас встретил Желтухин, развел руками:
- Ушел твой Яшка, не дождался.
Я, верно, сильно побелела, потому что Адриан Егорыч махнул рукой извозчику, сказал:
- Повезешь на товарную станцию. Гони вовсю. Заплачу́.
И сел со мной.
На станции была большая толпа, ныли гармошки, плакали бабы, пели пьяные солдаты, уезжавшие на фронт.
- Вон он - Яков, смотъи! - закричал Левушка.
Яков, и верно, стоял у широко открытой двери теплушки и кого-то выглядывал в людской толчее. Я сначала подумала, что ищет меня, но тут к вагону подбежала та девушка, длинноносенькая, и Яша спрыгнул вниз. Девушка повисла у него на шее, плакала и торопливо совала ему в руки узелок с едой.
Тогда я села на какой-то ящик, и сердце у меня похолодело.
Адриан Егорыч и Левушка смотрели в другую сторону, и мне было от этого легче, что не видят моей беды.
Поглядев на теплушку, я увидела, что Яков снова стоит в дверях, тянет шею, выглядывая кого-то в толпе. Может, потерял свою долгоносенькую, а, может, и меня хотел увидеть в последний раз.
Но тут свистнул паровоз, теплушки дернулись и поплыли куда-то в туман.
Левушка заплакал:
- Пъощай, Яша.
Я долго хворала после этого дня, а Адриан Егорыч присылал мальчика справляться о моем здоровье.
В апреле пятнадцатого года от Яши пришло письмо. Было оно совсем коротенькое и холодное.
Яша писал, что я его горько обидела и выхолодила ему сердце, а за что - так и не знает. Ну, что ж - насильно не будешь любим, и он постарается забыть меня, как я забыла его.
Больше ничего не было в письме, даже адреса, чтоб написать ответ.
Боже мой, как тяжко шло время! Иной день не пройдет, кажется, никогда, а потом оглянешься - и недели нет.
И с каждым днем все сильней и сильней я тосковала но Якову. Ну, пусть он и не во всем хороший, пусть тешился голубями, пусть целовался с этой долгоносенькой, - пусть! Но он же любил меня больше всех и все равно пришел бы ко мне, и жили бы с ним не хуже, чем другие люди. А теперь его убьют на войне, и никогда мне уже не видать его синих глаз, не слушать его тихих песенок о любви.
Гремит где-то за реками и горами жестокая война, вдовеют жены, сиротеют дети, а все равно надо, чтоб мечталось о счастье, потому что - видишь счастье - смелее идешь.
Куда же я пойду? И захотелось, так захотелось повидать ту девушку, с которой он поцеловался в последний день на станции! Может, мне надо поплакать с ней, тоже теперь сиротой, а может, и была тайная мысль узнать Яшин адрес и написать ему.
Я написала бы, что только теперь верно полюбила, только теперь, когда навсегда потеряла его. Но та, долгоносенькая, сама нашла меня.
- Здравствуйте, Наташа, - сказала она, входя ко мне. - Я поговорить хочу.
- Разве меня знаете? - спросила я и побледнела, так близко увидев ее прямо перед собой.
- Знаю, - отозвалась она просто. - Мне Яша о вас много говорил.
Я обрадовалась этим словам, стала совсем глупая, как маленькая девчонка, и потащила девушку к себе.
Мы просидели у меня в комнатке всю ночь, я слушала ее рассказ и плакала, и смеялась, и снова плакала над своим утраченным счастьем.
Ее звали Катенькой, и она вовсе не была девушкой, а была мужней женой. Только мужа у нее услали в каторгу, а на руках осталось двое детей, совсем маленьких годовалых девочек-близняшек.
Яша был товарищем ее мужа, и тот, перед каторгой, просил Яшу не покинуть на произвол судьбы его семью.
- Солянкин много говорил о вас, - повторила Катя. - Мне кажется, сильно любил, но только не мог понять, отчего чураетесь голубей? Что в них плохого?
Потом спросила:
- Вам ведь Яша объяснял, зачем мне деньги отдает?
Услышав ответ, покачала головой:
- Просила его сказать. Не послушался.
Помолчала, добавила:
- Я говорила: может, Наташа худое подумает. Ты скажи.
А он тихонько улыбался в ответ, успокаивал:
- Она верит - Наташа. Никогда худо обо мне не подумает.
- Что же теперь делать? - спросила я у Катеньки. - Как же вернуть его любовь?
Тогда Катя дала Яшин адрес и сказала:
- Напиши. Он добрый. Ответит.
Много дней я писала это письмо. Вспоминала все о Яше и горько ругала себя. Как же не видела, что совсем не обманщик!
Нет, не вернешь вчерашний день, годы - не кони, их не осадишь назад.
"Вспомни, друг, обо мне на чужой стороне! Прости меня..."
Я послала Яше большое письмо и не получила ответа. Пошла к Катеньке - и тоже ничего не узнала. Он и ей не писал.
А вскоре к Кате пришла бумажка, и было в ней сказано, что рядовой пехотного полка Яков Ильич Солянкин пропал без вести на Юго-Западном фронте в Галиции.
Мы обе плакали сильно и долго. Слезы - вода, да иная вода дороже крови.
В марте семнадцатого года Адриан Егорыч Желтухин прислал ко мне Левушку.
- Тебя этот лабазник зовет, - хмуро объяснил Левушка, - помиъает он.
Я пошла к Желтухину.
Проходя по двору, заметила, что голубятни возле конюшни нет и на том месте сложен штабель дров.
Адриан Егорыч был в кровати, и тонкие прозрачные руки, как плети, лежали поверх одеяла.
- Пришла? - усмехнулся он. - Хоронить пришла?
- Вы сами звали, Адриан Егорыч.
- Звал. Только думал, раньше придешь. Чтоб пожениться... А теперь вот... видишь - не продышу до завтра...
Вздохнул, и больная усмешка исказила его лицо: