Веселое горе  любовь - Марк Гроссман 8 стр.


Оживлялся Петр Михайлович только тогда, когда разговор заходил о литературе или цеховых делах.

- А что вам - цех? - фыркнула как-то Варька. - Вы, небось, нержавейку только в ложках видели?

- Не только, - покачал головой Петр Михайлович. - Я до института здесь работал, во втором мартеновском. Четвертым подручным сталевара.

Лида смутилась:

- Как это? Вы же тогда совсем мальчик были.

- Разумеется. В ремесленном учился - и практику проходил.

- Скажи-ка, - удивилась Варька, - рабочий класс получается.

- Получается...

- Вы, говорят, стихи пишете? - внезапно кинула Варька и искоса взглянула на сестру: "Мне и это известно о Петре Михайловиче".

- Пишу, - покраснел учитель, - только плохие.

- Ужас как трудно, небось, - подбодрила Варька. - Читайте же!

- Хорошо. А вы потом честно скажете - совсем никуда не годное или как?

Петр Михайлович вперил взгляд в стену, сильно покраснел, отчего его волосы стали казаться еще светлее, сказал:

- Я о детстве прочту. А то теперь у меня все какие-то не такие получаются. Даже читать неловко... Только стоя лучше... я уж стоя...

И он стал читать нараспев, так, как читают свои стихи почти все поэты:

Зеленый мир звенит, кипит и плещет,
Зеленый мир утраченного детства,
Осыпанный густой щетиной хвои
И брызгами обветренных озер.
Вот первые сомненья и раздумья,
Внезапные. Да, детство скрылось.
Нам ведь немного жалко
Его забав и развлечений милых;
Его причудливых смешных проделок;
Его багрянца, красящего щеки
В минуты кратковременного гнева;
Обид, которые, как дождь, непостоянны.
Нам детство мило Все плохое стерто
Теченьем времени. Нам кажется прекрасным
Его так быстро отцветающий огонь...

Петр Михайлович остановился, вытер лоб платком:

- Плохо?

- Нет, - заторопилась Лида. - Вы настоящий поэт. Не ожидала.

- Это здорово, - поддержала Варька, бросив быстрый взгляд на сестру. - Точно, как у Маяковского.

- У Маяковского лучше, - вздохнул учитель. - Мне так век не писать.

- И верно, - быстро согласилась Варька. - Рифмы нету и ничего другого...

- Это белые стихи, - забеспокоился учитель. - Тут рифма не нужна.

Лида, хмурясь, посмотрела на Варьку. Та перехватила взгляд и вся сжалась. "Еще треснет по шее, - подумала она, - бешеная какая-то стала".

Учитель еще почитал немного, торопливо простился и ушел.

- Не обязательно словами сыпать, - заметила Лида, - можно и помолчать, если чего не знаешь.

В понедельник, вернувшись позже обычного с работы, Варька спрятала деньги в коробку и раздраженно сказала сестре:

- Чудак он какой-то, учитель этот: тебя нет - молчит, при тебе - слова из него, как пиво из бочки, хлещут. Почему?

- Не знаю. Компанию, верно, любит.

- Ко-ом-панию... - уколола Варька. - Ты губы крась, бледные совсем.

- А зачем?

- Он на тебя такую посмотрит, и я разонравлюсь.

- Ты не разонравишься, ты вон какая нахальная.

- Не нахальная, просто практичная. Размазня никому не нужна.

Варька все чаще и чаще заговаривала с Лидой о комнате.

- Ты попросила бы в цеху, - выговаривала она сестре, - пусть какую-никакую комнатешку выделят. Не втроем же нам жить.

- Не стану я просить, - хмурилась Лида. - Выйдешь замуж - в общежитие уйду.

- Ну, твое дело.

Как-то Лида спросила:

- У вас что-нибудь с Петром Михайловичем было?

- А что должно быть?

- Ну, говорила ты с ним о женитьбе и вообще... Встречалась?.. Гуляла?..

- Ни к чему это. Я скажу, он на веревочке за мной побежит.

В пятницу Варька, возбужденная, прибежала домой, бросила сестре:

- Завтра оденься покрасивше, я к тебе Петра Михайловича пораньше пришлю. Знаешь, о чем говорить-то надо?

- Знаю, - побледнела Лида. - Присылай.

Петр Михайлович явился, действительно, раньше обычного. Одет он был в новый, еще не облежавшийся на нем костюм, темно-синий, с белой искоркой. Серую велюровую шляпу держал так неловко, точно она обжигала ему руку.

- Я пришел, - сказал он, спотыкаясь языком, - поговорить о важном для меня, Лидия Андреевна Вам Варя говорила?.. Может, не вовремя?..

- Нет, отчего же.. Об этом всегда вовремя, - сухо сказала Лида.

Расстались они через полчаса, и девушка бессильно опустилась на стул, тихо заплакала. Но как только пришла сестра, утерла слезы.

Варька явилась взвинченная, прохаживалась по комнате, ворчала:

- Мебели кот наплакал... Ну, говорил о женитьбе?

- Говорил.

- Не врешь?

- Не вру.

- Ну и ладненько. Я тебе завтра помогу в общежитие перебраться.

Еще раз внимательно осмотрела комнату, ровно сказала сестре:

- Нет, не думай, что я черствая какая-нибудь. Ты мне много помогала, я помню. Только ведь втроем никакой жизни не может быть.

- Почему же?

- Господи! Не девочка, чай!

Посмотрела на сестру и, вдруг решив, вероятно, что та может заупрямиться и не уйти в общежитие, бросила почти с ненавистью:

- Хватит! Натерпелась я всякого от тебя, святая!

Лида не выдержала. Прикрыв глаза ладонями, будто от удара, вскочила со стула. Лицо ее стало мертвенно-бледным. Она пыталась сдержать слезы, готовые вот-вот закапать из глаз, кусала губы.

Медленно подошла вплотную к Варьке и, поколебавшись несколько мгновений, вдруг прокричала в лицо этой измотавшей ей душу девчонке:

- Ты не очень-то фасонь, Варька! Не очень! Я, может, за Петра Михайловича замуж выхожу! Вот как!

Варька пристально взглянула на сестру и поняла, что та говорит правду. Судорожно открыла рот, глотнула воздух и внезапно, как это бывает у людей наглых, но слабых духом, заревела отчаянно и визгливо:

- Что же я теперь, отец-мать, делать буду?

Впрочем, она быстро успокоилась, вытерла слезы и кинула сестре через плечо:

- Черт с вами! Очень он мне нужен, христос этот!.

Вечером пришла с работы, молча увязала в простыню свои вещи.

- Ты куда? - спросила Лида. - Или тебе тут места мало?

- Ничего, - усмехнулась Варька, - не пропаду. У меня еще один на примете есть.

- Ну смотри. Тебя же никто не гонит.

- А чего я тут не видела? Как ты с этим иудой лизаться будешь?

- Почему "иуда"? - нахмурилась Лида. - Он же тебе ничего не обещал. И сло́ва об этом не было.

- Все одно - дурень, и понятия в нем никакого нету, - нахально заключила Варька.

И она, закинув узел за спину, понесла его к выходу.

БЕДНЯК И ЦАРЕВНА

Есть красота, которая всем видна: лицо возьми или фигуру. А есть красота незримая - красота ума. Ее не всегда сразу заметишь... Старый Гафур-ока мягко поглаживает белую редкую бороду, глаза его, потускневшие за долгую жизнь, начинают тихо светиться от волнения.

- Не стареет она, как лицо, красота эта. Лучше ее нет ничего на земле, - заканчивает он свою мысль.

Мы сидим возле бывшего ханского дворца в Хиве, прикрывшись ватными халатами от лучей палящего солнца. Неподалеку от нас, как заведенный, ходит по кругу верблюд. Он так ходит всю жизнь, поднимая чигирем воду в сады хивинцев.

Чуть подальше разгуливают по земле легкие азиатские голуби. Здесь можно увидеть знаменитого бухарского трубача, шоколадных ташкентских птиц величиной с кулак, самаркандских багровых "павлинов", синих почтарей родом из Ашхабада.

Гафур-ока останавливает свой взгляд на маленькой голубке, будто отлитой из темной бронзы, что-то бормочет про себя и внезапно спрашивает:

- Ты приехал с Урала к нам?

- Да, Гафур-ока, - отвечаю я, не понимая хода его мыслей. - Я с юга этой горной страны.

- Тогда расскажу тебе одну историю о любви. Хочешь?

- Да.

Гафур-ока достает баночку с насваем, отправляет щепотку этого табака за щеку и задумывается. Старик бросает рассеянные взгляды на Ак-мечеть, на мавзолей Пахлавана Махмуда, подольше задерживается на голубых и темно-зеленых изразцах минарета Кальта-минар. Он так и остался недостроенным, этот минарет, как свидетельство внезапных жизненных бурь, пронесшихся когда-то над столицей ханства.

- Нет на земле людей, которые не слышали бы имени Тимура, - внезапно говорит старик, освободившись от насвая. - Шесть столетий назад это имя наводило страх, и не было никого, кто мог бы одолеть хромоногого царя, прозванного Тамерланом.

В молодости он был правителем провинции Кет, но его жестокий и сильный ум сжигало тщеславие. Он хотел большего И Тимур исчез. Где он был - никто не может точно сказать. Легенды говорят: Тимура видели в пустыне, простершейся от Бухары до Хивы, где он летал, подобно ветру, с джигитами и разбойничал - кровожадный и жестокий.

И вот наконец он взял себе титул великого эмира страны, лежавшей за Оксусом Так в то время называли Аму-Дарью. Столицей Тимура стал Самарканд.

Ты, конечно, знаешь: он не был ханом и не мог им стать - в его жилах не текла царская кровь Чингисхана. Но это никого не могло обмануть - многие цари мечтали о силе и владениях Тимурленга. Подставные ханы из рода Чингиса ловили каждое его слово, и он был над ними царь, а не они над ним.

Много походов совершил железный хромец. Но мой рассказ только об одной битве. Тимур вел ее против хана Синей или Золотой Орды; и хан уже знал, и все знали, что его часы и часы его войск сочтены.

Это знал и Джанибек, джигит Золотой Орды, юноша, которому Аллах дал все, что может пожелать человек.

Ум, красота и сила его волновали женщин.

Он мог слагать стихи, и это не были холодные и гладкие строчки, которые без конца сочиняли придворные певцы. Нет, каждая строка была наполнена мыслью и чувством, и люди любили слушать Джанибека.

Пальцы его могли разогнуть конскую подкову, но никогда его сила не была угрозой слабому.

А глаза! Прекрасные глаза были у этого юноши, и горел в них постоянно огонь раздумья. Это была красота ума - лучшее в человеке.

Никому не давал пощады в бою хромоногий Тимур. И жестокий разгром постиг Золотую Орду.

Тамерлан сошелся в поединке с ханом и, распалясь гневом, зарубил его. Он рубил левой рукой, - правая рука и правая нога были обессилены старыми ранами.

Даже охнуть не успел под саблей железного хромца хан - рухнул под копыта своего коня.

И тогда дрогнула и побежала Золотая Орда.

Только один человек продолжал бой. Джанибек.

Уже многие люди Тимура погибли от руки бесстрашного юноши, а Джанибек будто не чувствовал усталости.

И тогда Тимур сказал свите:

- Не убивайте его, а возьмите в плен. Мои джигиты могут поучиться мужеству у этого мальчишки.

Всадники убили под Джанибеком коня и толпой бросились на юношу.

Утром перед шатром Тимура вырыли глубокую яму и посадили туда Джанибека. Железная цепь оплела его руки.

И вот Тимур пришел к яме. И заглянул в нее.

Он улыбнулся и промолвил спокойно:

- Я ценю твою храбрость. И я могу подарить тебе пощаду, чтобы ты всю жизнь славил железное имя Тимура.

- Уйди, царь, - сказал Джанибек. - У меня и так мало света в яме.

Но старый Тимур не обиделся.

- Когда твое сердце, - произнес он, - остынет в этой яме и слова твои будут благоразумнее, ты скажешь страже. Она позовет меня.

И два воина стали сторожить пленника.

Прошел месяц, и еще месяц, но сердце Джанибека по-прежнему было крепкое, как кремень, которым высекают огонь.

По стану великого Тамерлана зашелестел шепот злобы и восхищения.

- Его надо убить, отрезав ему раньше язык, - говорили одни. - Он, как зараза, этот мальчишка.

- Его надо отпустить с почетом. Мужество пленника прекрасно, ибо он один среди врагов, - говорили другие.

И слухи эти пришли к дочери Тимура.

Она была красива - и знала это. Но девушку мало радовали ее гибкая фигура и прекрасное лицо. Кому нужна красота только для себя? А царевна не видела рядом никого, кто мог понравиться ей.

В льстецах и рабах не было недостатка, и те и другие часто отличались красотой. Но не от кого было услышать разумное смелое слово, слово наперекор. А ведь только настоящий человек может спорить с сильными.

Жизнь не сохранила нам имени царевны, и позволь мне назвать ее Саодат.

Тимур любил дочь сильно и нежно. Он долго не хотел брать ее в путь, говоря:

- Зачем мне одному и слава и власть? Я согнусь под их тяжестью, если не разделю ее с теми, кого люблю. В бою умирают, и если ты умрешь, что мне останется в жизни, кроме горя?

- Ты говоришь неразумно, отец, - возражала Саодат. - Тебя тоже могут убить враги. И я тоже люблю тебя.

И царь вынужден был согласиться.

Шло время. В походном шатре Саодат, куда она возвращалась из боя, жили две пары голубей. Это были редкие птицы. Их привезли из стран, покоренных Тимуром.

Царевна проводила с птицами все свободное время. В тихие вечера прислужницы поднимали полог шатра, и голуби медленно плавали в воздухе. Царевна следила за их полетом и завидовала им, имеющим крылья...

Старый Гафур-ока на минуту замолчал, покопался в карманах халата и, отыскав там немного конопли, бросил ее голубям. Птицы стали спокойно клевать зерно.

- Я уже сказал: слухи о Джанибеке пришли к царевне. Она захотела увидеть пленника.

Когда наступила ночь, Саодат тихо приблизилась к яме и посмотрела вниз.

Но стража скрестила копья, и один джигит взмолился:

- Не губи нас. Если узнает Тимур, нам не сносить головы.

- Джигиты, - отозвалась Саодат, - вам нечего бояться. Так повелел отец. Это ложь, но я беру ее на себя.

И тогда стража убрала копья, и царевна по ступенькам, вырубленным в земле, спустилась к пленнику.

Прошло немало времени, прежде чем стража услышала голос оттуда, из глубины.

Это был голос царевны, и она говорила:

- Свет луны слаб, но, мне кажется, я разглядела твое лицо, Джанибек. Твой ум и твою душу я тоже вижу, батыр. Аллах ничего не пожалел для тебя.

И был на это ответ Джанибека:

- Ты дочь моего врага и мой враг. Уйди, царевна.

- Это не слова твоего сердца, - возразила Саодат. - Это - звон цепей на твоих руках. Ты тоже мой враг, но я пришла к тебе. Война - зла, она разделяет людей, а мир создан для счастья и любви.

Пленный засмеялся и промолвил:

- Ты много раз видела бой, Саодат. Твои джигиты убивали людей, и джигиты врага убивали твоих джигитов. Почему ты не сказала отцу, чтоб он обуздал войну?

- Я раньше не знала того, что знаю теперь, - тихо ответила Саодат.

- Мне нужна тишина, чтоб подумать перед смертью, - сказал непокорный Джанибек. - Оставь меня одного, царевна.

- Хорошо, я уйду. Но позволь мне прийти завтра.

- Дочь царя может не спрашивать об этом. Приходи, если мне не отрубят голову.

Весь день царевна не выходила из шатра. Она смотрела, как ласкают друг друга голуби, и непонятное чувство грусти и счастья волновало ей грудь. И еще ей казалось, что сегодня солнце ленится уходить с неба.

Наконец наступила ночь. И стража убрала копья, и царевна сошла вниз по ступеням, вырубленным в земле.

Опять долго ничего не было слышно, и опять первой заговорила Саодат:

- У меня нет друзей, Джанибек. Поклонники и льстецы есть. Раньше мне казалось, что этого вполне достаточно. Теперь вижу - ошибка. Один друг - не мало, а тысяча - не слишком много. Даже для царей. Или их куют из железа?

- Много слов - кладь для осла, царевна. Скажи коротко - что тебе надо?

- Скажу, Джанибек. Мне скучно без тебя. Я не знаю, что́ это?

Джанибек долго не отвечал. Потом сказал:

- Ты, как серебряный тополь, царевна. Даже облака не достигают твоей вершины. Зачем тебе любовь бедняка?

Подумав, царевна ответила:

- Может, я и вправду стою высоко. Но поверь мне, - не так высоко, чтобы не увидеть на земле свое счастье. И еще: макушка высокого дерева - ближе к ударам молнии.

- Нет, царевна, - возразил Джанибек, - мне не нужна твоя любовь. Ты хочешь научить лягушку плавать, бросив ее в кипяток. Через день-другой царь отсечет мне голову. Когда тебя любят - трудней умирать.

- Я помогу тебе бежать, Джанибек.

- Не надо.

- Я хочу надеяться, что ты передумаешь.

- Что ж, хорошие надежды - уже половина счастья. Иди спать, девушка.

Медленно тянулся этот день в жизни царевны. Все песни голубям были спеты, все украшения вынуты из ларцов, надеты и снова спрятаны, а ночь все не приходила, и солнце торчало в небе, будто его приколотили гвоздями.

Перед сумерками зашел в шатер Тимур.

- Что с тобой? - спросил он у Саодат, взглянув на ее лицо. - Не больна ли ты?

- Это пройдет, отец, - был ответ. - Я велела оседлать коней, чтобы из конца в конец пересечь степь под луной. Если я загоню одного коня, пересяду на второго.

- Хорошо, я скажу бекам: пусть проводят тебя.

- Твоим детям не нужны няньки, эмир.

Тимур с гордостью погладил дочь по длинным черным косам.

- Ты права.

И снова караульщики убрали копья. И снова царевна спустилась в яму.

Но в этот раз, сколько ни прислушивалась стража, не могла она разобрать ни одного слова, оттуда, со дна.

О чем шептались бедняк и царевна? Этого никто, кроме них, не знал.

В самой середине ночи джигиты увидели голову царевны. Саодат поднималась по ступенькам, и за ней шел, тихо позванивая цепями, Джанибек.

Выбравшись из ямы, бедняк заметил царевне:

- Еще вчера я боялся, что тебе нужна забава, Саодат. Вижу, что ошибся.

Стража стояла, окаменев от страха. Отпустить Джанибека - отдать свои головы. Если поднять тревогу, - царевна найдет способ наказать измену.

- Вот вам золото, джигиты, - сказала Саодат, подавая мешочки. - Садитесь на своих коней и бегите к Тоболу.

Когда в черной дали, растаял топот копыт, Саодат вошла в шатер, взяла переметную суму и клетку с голубями.

- Помоги мне, - шепнула она, подавая Джанибеку суму, - только постарайся не звенеть цепями. Мы разобьем их потом, в пути...

Гафур-ока умолк и закрыл глаза, как будто хотел себе представить ночную степь и двух скакунов, уносящих во тьму смелых молодых людей.

- Ветер отставал от всадников, - продолжал рассказ Гафур-ока, - и дробь копыт была, как один звук. Так мчались на восток бедняк и царевна.

- Куда мы едем? - спросил Джанибек, когда девушка пустила своего коня шагом, чтобы он отдохнул.

- К Тоболу.

- К Тоболу?

- Да. Если стражники захотят повернуть назад, мы перехватим их.

И снова крутился ветер за спиной всадников. Но вот вдали показалась стена леса. И первые лучи пронизали воздух над ним.

Джанибек увидел перед собой голубое и тихое озеро.

- Это Большое Кисене, - оживилась Саодат. - Мы остановимся здесь и разобьем твои цепи.

Царевна помогла скованному юноше сойти с коня. Она долго ходила по берегу - искала крепкий камень,

Потом много часов била камнем по железу, и ржавая цепь расползлась на руках джигита.

- Давай поставим здесь шалаш и больше никуда не поедем, - предложил Джанибек. - Здесь красиво - и мы вдвоем.

- Давай, - весело согласилась Саодат.

Назад Дальше