- Именно так, - кивнул Алеша. - А наши стены У нас на боку привешены, - он хлопнул по рукояти широкого меча.
- То есть вы становитесь там, где ожидается натиск пацинаков?
- Изволь видеть, - Илья сгреб блюда с одного края стола, освобождая место. - Вот это - Днепр, - он плеснул полосу вина по мраморной столешнице. - Это - Рось, - вторая полоса, поменьше.
- Э-э-э, нет, тут Рось не так загибается, - поправил пальцем Алеша.
- Ты меня еще поучи!
- Не спорь, - вмешался Добрыня. - Тут Алеша прав. Города порубежные и крепости есть на обоих берегах, - пампушки встали по обе стороны винной полосы.
- А Застава наша на левом берегу, на полдня пути от Днепра, - кусок каравая встал далеко от пампушек. - Потому - мы богатыри, нас они, даже когда ордой идут, десятой дорогой обходят.
- Интересно, но если поставить крепости здесь и здесь...
Владимир вернулся, когда солнце уже садилось. Алеша спал на лавке, заботливо укрытый медвежьей шкурой, Апраксия позволила не волочь его в гридницу. Добрыня и Илья сидели ошеломленные. Княгиня успела поговорить и о степной жизни, и о семьях, о Царьграде, и о Киеве, о соборах и теремах, построенных и тех, что еще предстояло построить.
- Ну, я вижу, вы уже познакомились, - растерянно сказал князь.
Апраксия, оторвавшись от чертежа нового, в три этажа, терема, который она обвела по примеру Ильи хиосским вином на столешнице, радостно кинулась на шею мужу. Богатыри, окончательно ошалевши от такой непривычной открытости семейной, дружно уставились в потолок.
- Это удивительно, но они в точности такие, как ты описывал, - весело крикнула в ухо мужу княгиня и убежала во внутренние покои.
- И вот так каждый день, - с довольным видом пожаловался Владимир. - Сперва боялся, что староват уже для такого, а теперь вроде привык. Рассказывайте, что там в Порубежье.
- Да мы, княже, все уже твоей княгине рассказали. - усмехнулся Добрыня. - А толковей ее и мужей поискать.
- Так что дело к ночи, - Илья ухмыльнулся уже совершенно по-Алешиному. - Чего мы тебя держать за полночь будем?
- Идите, - махнул рукой князь.
Братья поклонились, Илья поднял на плечо спавшего мертвым сном Поповича. В дверях Муромец обернулся.
- Княже, - негромко позвал он.
- Чего? - поднял голову от какой-то грамоты Владимир.
- Хорошая у тебя жена, княже, - Илья запнулся, подбирая слова, затем махнул свободной рукой. - В общем, правильная жена. Прямо скажу - великая княгиня! Такая, знаешь...
Богатырь потряс могучим кулаком, разом выражая восхищение красотой и государственным умом Апраксии.
- Иди, иди уж, - довольно улыбнулся в бороду князь.
Тогда Владимир только хмыкнул и махнул рукой, Давая знак нахалу удалиться. Но, как ни странно, женившись в бог знает какой раз, князь остепенился, перестал устраивать похабные забавы, по вечерам спешил домой, в терем. Может быть, сказывался возраст, а может, и что-то еще. И в палатах у князя теперь стало по-другому - и почище, и потише, и покраше.
Пиры стали беднее на меды и вино, но обильней на пироги, а скоморохи отныне не столько похабничали, сколько смешили. Илья вдруг обнаружил, что он и сам стал часто заглядывать к князю, чего раньше за собой не замечал. Не имея своего угла, он обычно ночевал в гриднице, а то в корчме или вообще в непотребных местах, если не выезжал с Бурком попросту в поле за Днепр, но теперь почему-то потянулся к чужому теплу. Добрыня, давно женатый, то ли с насмешкой, то ли с непонятной ревностью пенял старшему брату, что вот у них-то с Настасьей тот бывает через месяц на третий, но Илья ничего не мог с собой поделать. Как-то раз озабоченный Бурко отвез друга в степь и там строгим голосом рассказал до жути печальную историю о Тристане и Изольде, после чего посмотрел большим умным глазом пристально и спросил, сделал ли Илья выводы. Илья, по обыкновению, шутейно послал коня длинной тройной дорогой, но сам задумался. Думал долго, пока Бурко не похлопал его копытом по спине и не сказал, что уже вечер. Тогда Муромец решил, что на Тристана он никак не похож. И не в том дело, что Артуров рыцарь был смазлив на рожу, а Илья совсем наоборот. И не в том, что Тристан убил дракона, а из Владимировой дружины таким мог похвастать разве что Добрыня. И даже не в том, что Тристан был королев племянник, а Илья - из ратаев, деревенщина, короче сказать. Просто чувствовал старый богатырь, что любит Апраксию не как обычно, а как сестру, которой у него никогда не было. Наверное, и князь это понимал, потому что как-то раз, отозвав богатыря в сторону, посмотрел снизу вверх, в глаза, и спросил:
- Ты, Илья, мне вот что скажи... Ты ко мне в терем... Ты просто так ходишь или еще зачем?
Илья, не сразу поняв, почесал в затылке:
- Ну, не просто так, конечно. Тебе доложиться, ну, песни там послушать, на пиры опять же. Или с Апраксией поговорить.
- А с Апраксией о чем говоришь? - не отставал пытливый Владимир, наставив строго бороду в грудь Муромцу и стараясь что-то высмотреть во взгляде Первого Богатыря.
- Так это, умная она у тебя, - как-то особенно незло улыбнулся Илья. - Ее просто послушать приятно. И знает уйму всего, и совет может дать. А давеча вот спрашивала, когда у нас сыновей на коня сажают, она же на сносях.
Тут Илья рассмеялся.
- Ты чего ржешь? - озабоченно спросил князь.
- Да она меня тут спрашивала, чего, мол, я неженатый? Говорила, что, если русские не нравятся, она из Царьграда кого-нибудь вызвать может или к варягам сватов послать. Нехорошо, мол, Первому Катафракту без жены ходить.
- А ты что?
- Да я так, шутейно ответил. Сказал, что на Руси женатый, одну ее беречь должен. А ты чего спрашиваешь-то, княже?
Владимир посмотрел в сторону.
- Да подходил туг один, Твердята, может, слышал?
- А, кособрюхий... Не понимаю, княже, зачем ты их при дворе держишь. Ни в бой, ни в совет, только пузо перед собой таскать.
- Зачем держу - не твоего ума дело. Говорил он, что вот ходит-де к твоей жене Илейка, а зачем ходит - непонятно, не пошли бы слухи нехорошие, что князь у нас теперь...
- Вон оно что... - Терем качнулся, белый мрамор стен почему-то покраснел, и словно со стороны услышал Илья свой голос, глухой и низкий: - А ты сам-то как думаешь?
- Ты на князя не рычи, - спокойно ответил Владимир. - Твердяте сейчас батогов на конюшне прикладывают, потому что думаю я - не о моей чести он заботится, а о том, чтобы я твою голову снял. Хочу у тебя спросить, Первый Катафракт, не как князь у дружинника, а как у мужей принято.
Красная пелена сменилась розовой, а потом и вовсе развиднелось.
- Ты Данилу Ловчанина помнишь, княже? - тихо спросил Илья, глядя в сторону.
Князь вынес удар, не дрогнув.
- Помню.
- Так вот, князь Владимир Стольнокиевский, тогда мы все, сколько было нас на Заставе, дали клятву друг другу, что никогда ни один из нас даже в мыслях больше такого не совершит. Понимаешь меня? А слово я держу. Хорошо у тебя в тереме бывать, спокойно тут, жизнь другая, не такая, как у меня. Потому и приходил. Ни своей, ни ее, ни твоей чести никогда я порухи не делал, если хочешь, откажи мне от дома, только уж сделай это на людях, раз слухов боишься.
Князь облегченно вздохнул:
- Ну и слава богу. Слову твоему верю, а Твердята давно напрашивался. Приходи когда хочешь, Первый Катафракт, мы тебе всегда рады.
Княгиня тогда ничего не узнала, а повторять судьбу Твердяты, который полгода на коня сесть не мог, никому не хотелось. Илья продолжал бывать у князя, да и остальные богатыри приходили посидеть за столом у Апраксии. Ромейка любила слушать молодецкую похвальбу степных порубежников, по-детски восхищаясь рассказам о небывалых подвигах, в которых почти не было неправды. Похоже, она и впрямь примеряла богатырей к героям старых эллинских сказаний (Илья и остальные заставили Бурка пересказать им сказки и о Геракле, и об аргонавтах, и о прочих староромейских мощноруких душегубцах) и не раз заступалась за буйную братию перед мужем.
Сейчас Илья просто стоял и смотрел на Апраксию, не зная, что сказать. Княгиня потяжелела за эти годы, два сына - это не шутка, но от красоты ее все равно перехватывало горло. Одета она была, в отличие от мужа, просто, лишь тонкий золотой обруч поверх белого покрывала на волосах да тяжелые резные колты у висков отличали ее, платье синего шелка было без узоров. Не место ей было здесь, но Апраксии, похоже, и не думала об этом.
- Скажи хоть, где сесть можно, Илиос, не стоя же разговаривать будем.
Илья покачал головой.
- Уж и не знаю, княгиня, куда посадить такую гостью. Скамей тут у меня, сама видишь, не имеется. Разве вот на сундук - он чистый, я на нем книги держу.
Княгиня села на краешек сундука, выпрямив спину.
- Садись и ты, Илиос, как говорится, в ногах правды нет.
Топчан едва возвышался над землей, так что княгиня лишь чуть-чуть подняла голову, чтобы видеть лицо богатыря.
- Владимир сказал мне, что ты отказался выйти из погреба?
- Да. - Илье не хотелось говорить об этом, потому и ответил коротко.
- И ты знаешь, что города нам без тебя не удержать?
- Вам и со мной его не удержать. Семь тем - не шутка.
- Я понимаю. - Илья вдруг увидел, что княгиня сжала руки так, что побелели косточки на пальцах. - Но ты мог бы вернуть своих товарищей. Алексиоса, Добрыню, дружину...
- Не знаю. Если правда то, что о них говорят, может, и не пойдут они никуда.
- Но все же можно попробовать! Илиос, в городе восемь тем народа, но тех, кто может держать оружие, и пятой части не будет, и то, если вооружить всех, от двенадцатилетних подростков до стариков! Неужели тебе все равно... - она запнулась. - Как бы ты не был обижен, нельзя же так... - тихо закончила княгиня.
"Разразил бы Ты меня сейчас, Господи, что Тебе, молнии жалко", - с тоской подумал богатырь. Умом он понимал, что сейчас бы и выйти на свет божий, надеть доспех и сделать то, что можно, чтобы степнякам если и ворваться в Киев, то лишь через него, убитого. Но чей-то дрянной голос нашептывал гаденько, удерживал, не пускал.
- Зря ты пришла, княгиня. Не пойду я, - глухо сказал Илья. - Уезжай, пока можно. Бери детей и уезжай, к брату, в Царьград.
Сказал - и пожалел. Княгиня поднялась с сундука, и богатырь вдруг понял, что сейчас он, Илья Муромец, Первый Русский Богатырь, не осмелится посмотреть Апраксии в глаза.
- Уехать? Мне? Ты забыл, видно, с кем говоришь, Илиос. Я - великая княгиня русская! Здесь мой дом, здесь теперь моя Родина. Приживалкой к брату ехать? Княжичей туда везти? Ты, верно, обо всех по себе судишь. Когда мой муж встанет с мечом в воротах Киева, мы - я, и дети мои, и мои боярыни - войдем в Десятинную и затворимся там. Пусть я умру, сгорю, но в своем доме, на своей земле, как честная княгиня, а не жалкая попрошайка.
Апраксия резко повернулась и шагнула к выходу. У двери она обернулась, и голос ее, как плетью, хлестнул богатыря:
- Ты знаешь, Илиос, я всегда заступалась за вас перед мужем. Владимир говорил: Алексиос - развратник и хвастун! Но он убил демона на крылатом коне, отвечала я. Добрыня заносчив и высокомерен. Но он победил дракона! Самсон - скуп, Казарин - ленив, Дюк кичится своим богатством, Поток спутался с колдуньей! Но они - богатыри, они - наши защитники. Он говорил: Илья Иванович - пьяница, буян, наглец. Как ты можешь, отвечала я, это твой лучший воин, он очистил дороги от разбойников, он спас Чернигов, он заслоняет нас всех от Степи. Я - дочь басилеев, мой род восходит к кесарям, что уже тысячу лет лежат в своих гробницах, и я гордилась, посылая за ваш стол свой мед, мне казалось, что в нашем зале пируют герои, равные героям Древней Эллады! А сейчас... Знаешь, что я сейчас думаю? Может быть, прав был мой муж, а не я? Может, он действительно знает вас лучше, чем слабая женщина? И те, кто казались мне героями, - просто очень сильные убийцы, пьяницы, развратники, грабители? Тебе выбирать. Прощай, Илиос, не думаю, что мы еще встретимся.
Княгиня хотела хлопнуть дверью, но перекошенные петли поддавались с трудом, и она просто дернула кольцо, слегка сдвинув за собой створку.
- Ну, вот и дождался, Илья Иванович, - вслух подумал богатырь.
Конечно, кто-кто, а он отлично знал, что ни он, ни Алешка, ни Самсон, ни даже гордый боярин Добрыня никогда не были героями, такими, как Геракл, или Александр Македонский, что летал по небу, или Ланселот. Их дело - держать Степь, чистить дороги, собирать дань, примучивая непокорных... И все-таки... Все-таки что-то ведь было! Ведь звали его воеводой в Чернигов, не пошел! Не пошел на теплое богатое место, поехал в Киев, к Владимиру, чтобы каждое лето, годами бодаться со степняками, бегать до Воронежа, отбивать полон, перехватывать орды, мириться, нападать... Ведь вышел же тогда Алешка, мальчишка совсем, один против Тугарина! Разве ради денег Сухман один дрался против отряда степняков, из-за горькой обиды даже доспеха не надев! Было! Или нет? Илья упал на колени, ударил кулаком в кирпичатый пол. "Господи, подскажи!"
Он не слышал, как в третий раз отворилась дверь.
- Ну-ка, встань, русский богатырь. Встань, колени протрешь.
- А ты кто такой? - проревел богатырь, поворачиваясь к двери. - Ходят тут...
Он запнулся на полуслове, ошарашенно вперившись в тех двоих, что стояли перед ним. Он не удивился бы, войди в погреб отец Серафим, или матушка, или батюшка. Но увидеть тех, кто, кряхтя, усаживались на сундук, Илья никак не ожидал. Потому что первого встречал лишь раз в жизни, давным-давно, а про второго думал, что тот много лет мертв...
- Дедушка? Никита? А вы-то какими судьбами?
Два старика наконец умостились на сундуке, даже сидя опираясь на посохи. Двое - тот безымянный старик, что подсказал, как найти Бурка, и калика перехожий, поднявший от роду не ходившего тридцатитрехлетнего Илью на ноги, старый, как сказка, далеких времен богатырь, великий Никита Кожемяка.
- А такими, - Никита пожевал губами, передвинул руки на потемневшем, вытертом посохе.
Посох Илья помнил - на него он оперся, когда по велению калики сделал первый в своей жизни шаг, чтобы принести странникам воды. Первый, потому что на второй Никита выдернул посох из рук и легонько подтолкнул его, калеку, вперед: "Иди, молодец!"
- Такими, что вот сижу я и думаю, а на хрена, прости господи, я тебя ходить научил. Сидел бы у себя на печи, глядишь, подох бы уже, а мне бы краснеть не пришлось.
Муромец медленно поднялся, обида давила горло.
- Ты, дед, говори, говори, да не заговаривайся.
- Ишь, грозный какой, - усмехнулся Никита, глядя на возвышавшегося над ним гиганта. - Ты уж поопасней, Илюшенька, пузом играй, а то я человек старый, еще не ровен час со страху что-нить стыдное приключу.
- Суро-о-о-ов, - протянул молчавший до сей поры старичок. - Одно слово - богатырь.
- Святорусский, - добавил Никита.
- Угу. Святость, я мыслю, спереди, в мотне привешена.
- Не-е-е, в мотне другое. Но оно ему, кажется, тоже без надобности.
- Кажется - креститься надо, - огрызнулся Илья.
Странное дело, с той поры, как встал на ноги, мечтал отыскать того, кто подал тогда ковш простой воды, спасибо сказать, может, чем еще отблагодарить, но вот встретился и не знает, куда глаза девать от ехидного старика.
- Обижен, - знающе покачал головой дед, что нашел для Ильи Бурка. - Вусмерть просто. Сидит наш Илюшенька в погребе глубоком и думает: а что это меня все не любят, все обижают, слово доброго никто не скажет?
- Да брось, дед, кто такого здорового обидеть сможет? - подхватил злорадный калика. - Если кто и мог, он, думаю, тех давно позашибал.
- Не то говоришь, Никита, не то, - ухмыльнулся дед-коневед. - Обиженность, она не от вражьих подлостей проистекает. Тут, я думаю, обиженность внутре сидит. С рождения. Оттого-то маленький и грустный такой. Уж он и так, и эдак, и дома по бревнам раскатает, и с церквей маковки посшибает, и с девками напохабит - ан нет, не любят его люди, не понимают.
- И где им понять, - задумчиво продолжил Никита. - Такую душу глубокую, такие стремления высокие, такие помыслы чистые... Вот и три дня назад, опять же, уж казалось, через себя перепрыгнул, а народ только глубже по щелям забивается. Хоть бы один вышел, поклонился в ноги, сказал бы: "Спасибо тебе, Илюшенька, за непотребство твое окаянное, за мерзости неслыханные, за похабство злопакостное..."
- А за что другое им никак спасибо не сказать? - зло прищурился Илья.
- А разве не говорили? - как-то совсем по-другому, печально спросил Никита.
Илья замолчал. Говорили. И как говорили! В Чернигове старики в пояс кланялись, бабы ревели и детей подносили... Когда Соловья в Киев привез - сам Владимир с крыльца навстречу никому не известному мужику сошел, обнял, в плечо (выше не дотянуться все равно) поцеловал. А уж если из Степи с победой приходили - и хлеб с солью, и полотно под копыта стелили, ребятишки рядом бежали, а если кого на седло брали, те и обмирали, как воробьи, от радости.
- Говорили, Илья, говорили, - тихо сказал второй дед. - И от души говорили. А помнишь, Владимир тебя при всем народе спросил: что тебе, богатырю русскому, защитнику, надежде, опоре, надобно? Что ты ответил?
- Я же в шутку!
- "Дозволь, княже, в корчмах по Руси пить да гулять бесплатно" - вот что ты ответил! - безжалостно докончил Никита. - И уж погулял, погулял, Илюшенька, и не в шутку погулял.
Илья замолчал. Отвечать было нечего. То есть было, конечно, но богатырь понимал, что вот тут, этим старикам, ни про обиду, ни про службу верную, ни про богатырство свое да княжую неблагодарность лучше не говорить. Старики, давно стоявшие одной ногой в могиле, просто отмахнутся как от мухи и снова станут загонять острые гвозди правды в душу.
- Ну, что скажешь, Илья Иванович? - требовательный голос Никиты заставил Илью вжать голову в плечи.
- Да я... Я ж не убивал никого, ну, может, покалечил, да не насмерть... - забормотал богатырь.
- Не насмерть. Вакула, которому ты руку из плеча выставил, когда он тебя на улице просил не буянить, боле работать не может - хорошо, сыновья подросли. И сколько таких вакул! А что не насмерть... Когда на Десятинную новый купол ставили, взамен того, что ты по пьяному делу отстрелить изволил, тогда Семен-сусальник сорвался. Совсем разбился. У царьградских мастеров обучался, шесть церквей золотом покрыл, не считая палат в Берестове. И нет человека. От пьяной шутки твоей.
- Мне-то что, - снова огрызнулся Илья, чувствуя все тот же мерзкий голос в голове.
Кажется, не он один его почувствовал.
- А ну-ка, Илюшенька, посмотри мне в очи, - вдруг приказал Никита.
Муромец хотел не покориться. Хотел прогнать надоедливых старцев, но в душе уже зрело понимание, что если сейчас деды уйдут, уйдет надежда вернуть все по-старому. Медленно богатырь опустился на колени. Медленно опустил голову, борясь, встретил взгляд старца.