– Наша задача – обеспечить доставку наводчика и радистки в штаб партизанского района. Вот и будем обеспечивать… – хладнокровно пояснил Новик своё решение, – …доставку.
– Угу… – промычал Войткевич, закуривая. – Как хотите… Кто будет наводчик?! – крикнул он, не вставая.
– А наводчик, как ему на роду и написано… – перегнулась под стол суровая физиономия "боцмана" с отвисшими усами. – Наверху сидит, далеко глядит… – "боцман" ткнул заскорузлым пальцем в потолок. – На чердаке. А вы, Яша, долго ещё в этом бабьем блиндаже отсиживаться думаете?
– А вы без меня уже и роты фрицев положить не можете… – проворчал, поднимаясь на ноги, Войткевич и только теперь взял со стола свой наган, как оказалось, спрятанный под тряпочной клушей заварного чайничка. Так, чтобы под рукой был во всё время "выяснения Wer ist wer"… – Кстати, не знаю, что двигало этим парнем, – Войткевич закатил глаза к потолку, – сообразительность в смысле драпать или солдатская смекалка… – он рассеянно, будто на летней довоенной набережной, затянулся и ткнул в потолок сигареткой. – Но он прав. Как всё закончится, уходить вам будет лучше чердаками, они друг от дружки перегорожены в один кирпич на ребре, жопой развалять можно. Заодно лучку прихватите вязанку-другую, там замечательный крымский лук сушит одна безутешная вдовушка.
– Ты людей уводи, вдовий утешитель, – озабоченно пробормотал Новик, загораживая Настю в кухонном проходе. – Пока мы прикрываем…
– Так точно, ваш благородие… – сплюнул невидимую табачную крошку Яков Осипович. – Разрешите усердствовать?
И, заметив краем глаза чьё-то размытое отражение в зеленоватых стёклах буфета, он, не глядя, грохнул из нагана через плечо.
Расстёгнутая немецкая каска, кувыркнувшись, загремела на половицах, а её неудачливый обладатель, оторвав руки от оконных створок, канул во тьме.
– Только ты ж не попутай… – даже не обернувшись, затоптал окурок Войткевич. – …арьергард с заградительным отрядом.
– Если зря не попятитесь, не перепутаю… – бросил на него невидящий взгляд Новик.
Невидящий, потому как никто и ничто не отражалось в расширенных чёрных зрачках Саши, кроме карих зрачков подруги, не успевших ещё насытиться радостью приобретения, как уже тронутых влагой утраты…
– Товарищ старший лейтенант! – с чердачного люка в углу кухни с грохотом, не считая ступенек, осыпался наводчик Антон Каверзев. – Товарищ старший лейтенант… – он сгрёб разлапистой пятернёй ворох паутины с рыжей макушки. – Немцы-то как-то интересно себя ведут-то…
– Докладывай! – с трудом вырвался из древесной смолы карих зрачков Насти лейтенант Новик. – Чего высмотрел?
– Да немец как будто на попятную сдал… – поскрёб в загривке Каверзев и оттёр ладонь о штаны. – Вроде как ждут чего-то, а палят, будто так, для порядку, в божий свет как в копейку. Вон, все стены изрисовали, не целясь…
Лейтенанты переглянулись.
– Понятное дело… – пожал плечами Войткевич. – Живьём хотят…
– А со стороны яра так совсем ушли! – продолжил наводчик, сидя на нижней ступени дощатой лестницы и озабоченно выискивая что-то или кого-то за воротом крестьянской вышиванки. – Или у меня повылазило…
– Выпускают… – уверенно заявил Войткевич, зачем-то принимая из рук "боцмана" второй "машин-пистоль", поданный с привычностью денщика. – Будут ждать у леса, к лесу тут одна дорога, оврагом. А там нас можно будет взять, как котят в корзинке…
– И что будете делать? – напряжённо соображая, спросил Новик.
– Что? Прорываться… – буркнул "Яков Осипович", не отрываясь от снаряжения магазинами сразу двух шмайсеров.
– Как? – нахмурился Новик.
– Известно как, "дурой"… – насмешливо покосился на него Войткевич, передёрнув, один за другим, оба затвора. – Ждут в овраге? Добре, пойдём в овраг. Только не так, как нас там ждут, что будем красться, как крысы – канализацией, а с песнями и плясками…
– А вы? – спохватившись, глянул Новик через плечо Насти.
Мария Васильевна с отрешённостью кладбищенского надгробия сидела на табурете, уставившись на синее пламя примуса, будто ничего важнее сейчас и не было, кроме как – успеет ли вновь закипеть чайник, прежде чем мир взорвётся и канет в тартарары.
– Я? – очнулась женщина и виновато улыбнулась. – Не беспокойтесь обо мне. Я с ребятами, как уж повезёт… – она слабо пожала плечами и даже не вздрогнула, когда на плечи ей осыпались лохмотья дранки и белые хлопья извести. Пара шальных пуль пробороздила потолок.
– Повезёт, мне всегда везёт! – фыркнул Яков Осипович, перебирая пальцами на рукоятках автоматов. – Даже когда не везёт. Так, кто живой?.. – развернулся он в гостиную. – В "полундру" товсь! "Боцман", за наводчика – головой, Глеб, за радистку – яйцами. И это… – вдруг запнулся Войткевич. – Слышь, старлей… – прочистив горло, позвал он Новика. – Мой тебе совет. Попробуй взять барышню с собой. Прорвётесь вы к морю или нет – это, конечно, вопрос… – он забросил оба автомата на плечи. – Но в горах пропадёт девка, это уже без вопросов. Не сейчас, так позже, с голодухи… – добавил он мрачновато и вышел в коридор.
Глава 11
Путь морпеха
22–25 июля 1941 г. Киев – Каменец
Известие о начале войны встретило свердловский поезд уже в Москве. Но расписание движения ещё не нарушилось и не изменилось, и он отправился дальше, простояв только положенные тридцать семь минут.
Софочка, конечно, плакала и только сейчас, после услышанных сообщений и слов пошедшей пятнами от волнения проводницы, окончательно поверила словам мужа. Хотя верила Войткевичу всегда и с первой минуты, и больше, чем кому бы то ни было – но всё же предупреждение о грядущей большой войне по-настоящему принять не могла.
Не одна она, впрочем. Даже в Калининском военкомате Киева за считанные часы до получения тревожного оповещения царила вальяжная и сонная атмосфера, и лейтенанту Войткевичу пришлось чуть ли не покомандовать старшими по должности и по званию, чтобы они выполнили минимум требуемого. Отметили его прибытие 21 июня, пристроили "эмку" в служебном дворе (а утром она уже ой как понадобилась), выделили топчан в дежурке – мол, утром придет зам. военкома и даст указание о месте назначения. А пока можно отдохнуть…
Отдых, конечно, требовался, – с утра на ногах и за рулём, и сколько всего было, – но смог Яков Осипович подремать всего пару часов. Потом, когда первые "хейнкели" с грузом бомб и мин подлетели к Севастополю, а в военкомат полетели первые срочные распоряжения, поднялся и уставился в тёмное окно, выходящее на запад. Ещё ничего не было видно и слышно, до первой бомбёжки приграничных аэродромов, укрепрайонов и железнодорожных узлов оставалось больше часа, но спать уже не было никакой возможности. Войткевич смотрел на небо, где только-только начали меркнуть щедрые летние звёзды, смотрел и будто видел, как всё начинается…
Страшно всё начиналось. Ни одна война так страшно не начиналась. И самое страшное в этом начале – железная планомерность с одной стороны, планомерность, фактически не нарушаемая обычными армейскими неполадками и недоразумениями, и трагическая разрозненность усилий со стороны противоположной. Такая, что у тысяч и тысяч опытных командиров и бойцов за считанные дни исчезала воля, вера и надежда, а взамен выползало нечто мягкое, скверное, безразличное.
…А потом уже и на Киев упали первые сотни бомб. И режим работы военкомата сразу же изменился. К девяти часам, когда в трехстах километрах к западу третья волна бомбардировщиков крушила бетон и сталь Владимир-Волынского укрепрайона и похоронила под развалинами каземата в числе прочих и военного интенданта второго ранга Иосифа Карловича, сын его, лейтенант Войткевич, уже строил взвод наскоро экипированных призывников.
К одиннадцати Ю-87 выстроились в карусель от Мизоча до Здолбунова и были неожиданно для пилотов встречены хоть редким, но прицельным зенитным огнём. Так и не дождавшись сигнальных ракет, пикировщики принялись долбить, что попало в бомбовый прицел – и станция хоть и пострадала, но работала ещё четыре дня. А в Киеве первые полуторки с неестественно возбуждёнными, равно как и перепуганными красноармейцами, катили к Караваевым дачам, туда, где формировался воинский эшелон.
На третий день войны лейтенант Войткевич уже поднимал ребят в контратаку возле Каменца. И даже представить не мог, что где-то на северо-западе жиденькую колонну легковушек и фургонов, выбиравшуюся из Ровно, застукает шестёрка "лаптёжников", не нашедших условленный сигнал для бомбёжки.
…Возвращаться с грузом бомб и нерастраченными лентами патронов героям люфтваффе не хотелось – а тут вроде как неплохая добыча. И пилоты Ю-87 как на учениях "отработали" цель, да так, что расколотили и подожгли все автомашины. И в числе прочих документов особой секретности и важности с дымом улетели в бесстрастное полесское небо все описания действительных и сомнительных подвигов агента ИНО НКВД "Везунок", равно как и многочисленные доносы и рапорты об активности германской разведки…
А у Якова последовали затем бои под Одессой, первая лёгкая рана и первая лёгкая контузия.
В середине сентября – Ишуньские позиции, первый орден, потери, отступление, третий кубик в петлицу, рота морпехов, затем разведрота батальона морской пехоты.
Вновь отступление – и контратака с Керченского полуострова во спасение осаждённого Севастополя. И на острие контратаки, даже чуть дальше, уже в ближнем тылу победоносных германских войск, оказалась его разведрота, внезапным манёвром противника отрезанная от своих.
Не она одна. И посчитали у наших, что никто уже с той стороны не вернётся…
Сентябрь 1941 г. Крым. В трёх километрах на север от деревни Топлы
Старший лейтенант Яков Войткевич, командир разведроты 156-й стрелковой дивизии, отнял окуляры полевого бинокля от воспалённых мучительной бессонницей глаз:
– Похоже, фрицы тут долбятся уже целый день…
– Паче стахановцы, – подтвердил старшина разведроты то, что видно было и невооруженным взглядом.
Поле перед ними, изрытое, будто вывернутое наизнанку до самых своих железных рёбер и внутренностей, бурых от засохшей крови, было усеяно трупами. В каменно-серых мундирах они и сами походили на чингисхановы курганы: "время собирать камни, время разбрасывать…"
Вязкий багровый дым катился клубами в свинцовом небе, курился пороховой вязью между станинами и задранными стволами полковых 75-мм орудий, уже ослепших без прислуги, разбросанной в медных россыпях гильз и грудах снарядных ящиков. Чадили резиной и маслом обгорелые остовы манштейновских "Т-четвертых". Буквально поминутно, словно горох из прорванного куля, сыпал с немецкой стороны тяжёлые пули MG, и с тошнотворным вытьём срывались мины…
– Это они для регламенту… – перевернувшись на спину, полез за пазуху подпаленного ватника старшина. Всё, что осталось у Войткевича от командного состава роты да и от самой роты. На монастырский погост, двух десятков душ с роты не наберётся… – Значит, кофей пьют. Сейчас не полезут… – старшина лизнул край газетного обрывка, сворачивая самокрутку.
– Нет… – убеждённо покачал головой Войткевич, протянув к старшине щепотку пальцев. – Видишь, высотка перепахана как бороной, плашмя… Пикировщики работали. Вот их, я так полагаю, и ждут. – Взяв щепоткой куцую самокрутку, он жадно затянулся. – Оно и к лучшему…
– Чего краше, – проворчал старшина, с сожалением следя, как стремительно тает окурок в обветренных губах старшего лейтенанта. – Нам-то что за радости?
– А то… – перехватив ревнивый взгляд старшины, Яков спохватился и вернул окурок. – Извини… А то… – продолжил он, снова берясь за бинокль. – Как начнут "лаптежники" тут пахать, фриц на высотку не полезет, побоится под своих же лечь. Вот тогда мы через немецкие окопы и сиганём к нашим.
– Сиганём… – сосредоточенно выпустив табачный дым через ноздри, повторил старшина и вздохнул: – Допрыгаемся этак. Мало что свои встретят без хлеба, одной солью, а немцы ещё вдогонку присолят, так и сверху "юнкерсы" пока разберутся: любить нас и как?..
– Не бухти, Карпыч… – рассеянно пробормотал старший лейтенант, выискивая просвет в чёрных оспинах стрелковых гнёзд. – Особо окапываться немцам нужды теперь не было, контратаки 51-й армии случались совсем редко. – Чем больше шухер на базаре, тем гуще у шпаны верхняк…
– Ты чего сказал-то сейчас? – с глухонемой гримасой обернулся на него старшина, потомственный питерский пролетарий.
– Я цитировал выступление товарища Молотова на пленуме в августе 39-го… – усмехнулся Войткевич, и на ещё большее недоумение старшины пояснил совсем уж непонятно: – Это когда мы с ними договор о ненападении сварганили…
– Да ну тебя!
– Es ist auch selb auch treu, то же и верно то же.
…С распластанными, надломленными кверху, крыльями "Юнкерс-87" напоминал соответствующего орла с тульи офицеров люфтваффе. Неубирающиеся шасси ещё более усиливали сходство. Будто выпустил стервятник когти и вот-вот вопьётся прямо тебе в душу, которую и без того выворачивает от его жуткого вытья. Впрочем, вой вскоре сменился рёвом с отчетливым моторным акцентом, когда "юнкерс" повернул и пошёл с креном на нос и показалось за угловатой кабиной пикировщика хвостовое оперение.
– Пошёл рыть… – сплюнул старшина табачную крошку с губы. – Ну, что? Подождём, пока они тут закоптят всё и отойдут на второй заход? А там, под дымовую завесу и…
– А вот и нет! – раздельно, почти по слогам, перебил его Войткевич. – Как вся эта хрень рванёт… – он поднял палец, обращая внимание старшины на свист, прирастающий к надрывному механическому реву. Режущий свист отделившихся бомб. – Так и мы рванём. В самый фейерверк… – И, заметив скептическую гримасу старшины, пояснил: – Со второго захода они уже разберутся, кто это на высотку идёт. Думаешь, с такой высоты… – он кивнул на тройку "юнкерсов", вынырнувших из клубов дыма, стелющегося почти над самой землей -…тебя, Карпыч, можно с Карлычем перепутать?
– Так посечёт же осколками…
– Осколок – дело случая, а вот пуля – умения… – философски изрёк Яша, щурясь на "юнкерс", стремительно разрастающийся в глазах. – Ты чего больше хочешь? Своё везение испытать или стрелковую подготовку немца?
– Я домой хочу, – недовольно буркнул Карпыч. – К Наталье под титьку.
– И я к ней под титьку хочу… – пожав плечами, лейтенант выдернул из-под старшины изрядно отощавший "сидор". – Где тут ракетница?
– Вообще-то, я жену свою имел в виду… – запоздало хмурясь, уточнил старшина.
– А я что, Гончарову, что ли? – фыркнул Яша, со стальным хрустом ломая ракетницу в казенной части. – Наталью Николаевну…
Старшина так и остался в хмуром недоумении.
– Пригодился всё-таки… – Войткевич загнал в патронник сигнальный патрон, помеченный зелёным пятачком на широком капсюле.
Зелёная ракета должна была в своё время обозначить место выхода разведбата из фашистского тыла. Кто ж знал тогда, что запланированная перед атакой 156-й дивизии разведка боем окажется рейдом в глубокий тыл противника. И не наши подоспели на завязанный разведчиками, как у них говорится: "бой за водокачку" – галочку в рекогносцировке: "тут лучше обойти", а стальные звери Манштейна. Так что и времени с тех пор ушло немало, и батальона убыло весьма – до роты, и то некомплектной, во главе с её же ротным Войткевичем, теперь оказавшимся старшим по званию.
Соответственно, никто их уже не ждал, не то чтобы здесь именно, но и вообще где-либо. Давно откричал севшим голосом радист в штабе дивизии: "Третий, третий! Ответьте шестому!" Умолк "шестой" уже к вечеру второго дня. И вот только теперь объявился, где не ждали и когда не ждали.
Что и неудивительно. В этом аду не то что разведбат в тылу врага, а и дивизию у себя на карте потерять – нехитрое дело. Так что зелёная ракета вряд ли была бы правильно понята там, на изрытой свинцом и сталью высотке, где наши. Рассчитывать на поддержку как-то не приходилось и даже…
"Как бы не приняли за сигнал немцев к атаке…" – поморщился в секундном замешательстве Войткевич.
С другой стороны, его парни, остатки разведбата, только этой зелёной звёздочки в чёрное небо и ждут сейчас, как сигнал к прорыву. "Другим способом всех разом не поднять…" – он почти с нетерпением обернулся.
Тень "юнкерса", словно крысиная стая, рябью, пронеслась в ржавом сухостое – с нашей стороны артиллерия била негусто, осталась травка-то… Наскочила тень, махнула чёрным платком по лицу лейтенанта. Он отчетливо, как в тире с рубежа 25, увидел на клёпанном облачно-сером брюхе чёрную мишень с белым крестом уголками. И выстрелил в неё почти рефлекторно, как выругался, не мечтая даже свалить железную тварь. И – вскочил на ноги:
– Батальон!..
И сразу, с первого слога "Ба-атальон" потянуло на нестройное сначала, неуверенное, – неужели наконец-то к своим! – но крепнущее с каждым шагом и с каждым мгновеньем: – Ура!
Сомнения, тем более страх, были нечастыми гостями лейтенанта Войткевича, как-то у него с этим не сложилось. Биография не располагала, что ли? Босяцкая Одесса, бандитская, мильтонские кабинеты, вполне претендующие на уважительное звание застенков, потом "педагогическая поэма" Макаренко, немало куплетов в которой были написаны пудовыми кулаками нескольких проповедников гуманизма из числа активистов… Не самые подходящие места для "смятенья дум" и нерешительности, для оглядки назад и страха. Но он пришёл. Когда во главе своего разведбата Яша оказался на той памятной высотке…
Чуть ли не впервые одиночке, привыкшему жить так и в той степени, чтобы выживать, усвоившему мудрость "своя рубаха ближе…" уже потому, что не раз та рубаха была исподтишка распорота финкой… – Яшке стало не по себе и не за себя. Ещё не выбила до конца строчка пулемётной ленты дымные стежки на мешковине земли, ещё не опала вздыбленная земля сырыми комьями и резали ещё воздух с тошнотворным свистом осколки – а они уже бежали, задыхаясь от тротиловой кислой гари и собственного "Ура!", раздиравшего глотки. Бежали, перепрыгивая через воронки, через скомканные, в багровых пятнах, трупы и через падающих под ноги товарищей, пригибаясь от невидимой смерти, нёсшейся отовсюду.
Смерть не только опережала их голубоватыми трассерами снарядов, сорвавшихся с пятнистых крыльев "юнкерсов", или коварно, с запозданием, накрывала достигшей земли бомбой. Немцы довольно скоро сообразили, что это за несколько гранат, наведших переполох в их линиях, походя разнесших полевую кухню и опрокинувших санитарный "передок Круппа". Наконец, что это за тени, перескочившие через голову и обратившиеся вполне узнаваемыми линялыми рыжими гимнастерками впереди. Поняли, что всё это – не окружение и не мощный тыловой рейд, а, как уже сотни раз случалось на Восточном фронте, прорыв зажатой бог весть как давно и бог весть где советской части. И отнюдь не дивизия, как в июне-июле. Горстка. И вот уже через минуту замешательства в спины рыжих гимнастерок затявкали винтовки, треснули автоматы, завизжала-загрохотала "пила Гитлера"…
Но не это заставило лейтенанта Войткевича, нёсшегося очертя голову в чёрно-бурую завесу оседающей земли с матерным воплем, в котором если и угадывалось что-то про родину-мать, то вряд ли с большой буквы, вдруг будто споткнуться и замереть с обмершим на мгновение сердцем…
– Мать… – закончил он фразу, начатую ещё в немецком стрелковом гнезде и, опустив ТТ, по комиссарски вскинутый над головой, оглянулся.