– Ты видал?! – прохрипел очутившийся подле старшина, озвучивая то, на что слов не хватило у Яши. – Тут же наших полно…
Их, действительно, было много, уж по крайней мере куда больше, чем остатков разведроты Войткевича.
Они поднимались из чёрных ям воронок и среди наваленных кровавой кучей, истерзанных трупов. Они вставали, отрывались от земли и, казалось, из самой земли, как гоголевские мертвецы. Такого же, как и земля, чёрно-рыжего цвета были их мокрые и обожжённые гимнастерки, такого же глинисто-серого цвета были их лица, на которых сначала растерянно, потом неуверенно, но с верой, с желанием верить, раскрывались рты… Подтягивая неуверенное и теперь даже неправильное какое-то: "Ура!"
Чего "Ура!"? Куда? Понятное там, в двухстах шагах позади, когда это "Ура!" закреплялось звонким ударом приклада по железной башке фашиста, так и не успевшего обернуться; когда оно подкалывалось к личному делу дойч зольдатен трехгранным штыком. Теперь это злобно-атакующее "Ура!" было как-то непонятно и не по делу, но явственно читалось в сведённых криком ртах; в безумстве и отчаянии глаз. С такими глазами бегут на вражеский окоп, а не к своим…
Яшка, привыкший и приученный жизнью читать по глазам, читал это явственно – и не понимал… Не понимал и старшина, может, и не разглядевший ещё этого злого отчаяния в глазах восставших мертвецов. Не разглядел восстания. И по факту, и по содержанию…
– Какого хрена они тут отлёживались? – прохрипел старшина, упав на колени и утерев лицо пилоткой. – До наших же рукой подать, а они тут под огнём друг под дружкой ховались. А?
Он вопросительно и тревожно взглянул на Войткевича, но ответ пришёл раньше, чем тот успел даже предположить.
С гребня высотки, с нашей стороны, легко узнаваемо – раздолбанной швейной машинкой – застучал "максим". Через миг к нему присоединился другой. Пыльное многоточие предупредительно пробежало впереди ботинок красноармейцев, сыпануло землёй в грязные обмотки, и почти тотчас же – к полному онемению старшины, – выбило кровавые брызги из гимнастёрок…
На секунду онемел и Войткевич, когда увидел, что и его бойцов, только что выбравшихся, вырвавшихся, выдравшихся из немецкого тыла, только что избежавших ежесекундной угрозы плена и самой смерти, только поверивших в окончание этого затянувшегося кошмара, – его бойцов так же опрокидывают, сбивают с ног, останавливают и ставят на колени в трагическом недоумении предательские очереди.
Руки солдат, освобождённые от винтовок и автоматов, – их уже совали за спину, чтобы освободить для объятий – охватывают головы, защитно выставляются вперёд, и даже снова, рефлекторно, тянутся к оружию…
"Ура!" атаки, прорыва, вот-вот готовое смениться бессвязными и бессмысленными, как счастливый плач, криками радости, в которых только: "Братцы! Братишки!" можно разобрать, сменилось: "Братцы?! Братишки?!..", но уже испуганно-удивлённым. И вскоре там, где прозрение наступило раньше, бессильно-злобным: "Суки!"
Чем всё закончилось, Войткевич увидеть не успел и не успел даже додумать. Очнулась батарея тяжёлых минометов, виденная им во втором эшелоне немцев, меньше чем в километре отсюда, от высоты. Заглушая расстрельный пороховой треск, взвыли над высоткой и, просыпавшись с задымлённого неба обильным стальным градом, засвистали крылатки…
– Ложись! – Яша кричал уже в этом проклятом закопченном небе, резко и внезапно подхватившем его с земли…
Начало мая 1942 г. Ак-Монайский перешеек
– Ты, Яков Осипович, теперь должен доказать, что мы тебя не зря не расстреляли.
Честно говоря, трудно было догадаться, всерьёз это говорит Ломанов, или такой вот у комполка юмор прорезался. От непреходящей усталости и дурных предчувствий, которые сгущались и сгущались над фронтом.
Во всяком случае, лейтенант (ломановской милостью хоть не старший, но всё же лейтенант – что заметно значительнее, чем разжалованный рядовой) Войткевич почёл за благо не пререкаться и ответил примерно с тою же интонацией:
– Доверие оправдаю. Как всегда.
– Мог бы и смолчать, – вздёрнул короткий нос комполка. – С учётом и в соответствии. Ладно, иди, принимай команду. Там десяток с хвостиком разжалованных – их поставишь комодами и первыми номерами: я вам два станкача даю и три ручника. А остальные – дюжина "политических" и урки, пробы ставить негде. Видел я их. Ну, да ты сам разберёшься, а сроку тебе – два дня и пойдёшь фрицев щупать.
И Войткевич отправился принимать команду.
Рота была наспех создана ещё за два месяца до знаменитого и, как некоторые считают, переломного приказа № 227 Верховного из разжалованных, но, вопреки Мехлисовской паранойе, не расстрелянных командиров. А ещё – из полутора десятков морпехов поневоле (с потопленных катеров) и из лагерников свежего призыва. Временно размещалась она в трёх блиндажах за второй линией траншей, на восточном склоне сопки.
Лагерников здесь было – всякой твари по паре, то есть по два десятка и "политических", и уголовников, пожелавших сменить лагерную пайку на фронтовую. Называлась она "особая рота" – название "штрафная" подобным формированиям начали присваивать позже.
Временно исполняли обязанности командиров взводов до прибытия комроты, Войткевича, два внешне контрастных бойца.
Один – Григорий Лоза. Он запнулся, начав по привычке выговаривать "капитан". Сглотнул и перешёл на положенное: "Боец особой роты". Невысокий, смуглый, жилистый мужичок, и неожиданно голубоглазый. Из терских казаков, как выяснилось. А за что разжаловали и за что попал в особую роту – так и не выяснилось, но о выборе своём Войткевич не пожалел. Второй – рослый, под два метра, широченный в плечах волыняк Мыкола с подходящей фамилией Здоровыло. Как раз из тех, которых не расстреляли ни в Ковельской, ни в Луцкой тюрьмах, а благополучно вывезли по этапу в Сибирь. Может быть, в своё время "эмка" красного директора и по совместительству контрразведчика Яши проезжала, звеня цепями, мимо их этапа…
Их обоих Войткевич, не раздумывая, так и оставил командирами взводов.
Заместителем своим он выбрал злющего, аж искры летели, старлея (бывшего) из танкистов, тяжко виновного перед невесть кем всего лишь за то, что чудом остался жив. Выскочил из "тридцатьчетверки", которая подорвалась на мине в том самом месте, где на его, Захарова, командирской карте никаких мин и в помине не предполагалось.
Войткевич его утешил, пообещал, что если вдруг выживут – то непременно найдут ту сапёрскую сволочь, которая "тарелки" натыкала, не обозначив на картах, и рыло ей показательно начистят.
Адъютантом при себе поставил Яша седоусого хмурого морпеха, бывшего боцмана, который послал не того, не так и не туда, да ещё и не вовремя и при свидетелях.
Трёх реплик на черноморском жаргоне хватило, чтоб глянулись они друг другу. И как-то сразу исчезло у Войткевича, когда Корней Ортугай встал в полушаге сзади, чувство голой спины, чувство, не оставлявшее с того самого злосчастного дня, когда приволокли его, контуженного после трагического прорыва, мимо медсанбата в Особый отдел.
Далее предстояло знакомство с бывшими "политическими" и со шпаной. Они занимали два просторных блиндажа с двухэтажными нарами.
С первыми всё было просто. Короткое знакомство, постановка задачи, подтверждение выбранного командира отделения, и всё. Со вторыми же общались сложнее.
Подмывало Якова Осиповича перейти с ними на феню, но сдержался лейтенант. Рассказал, конечно, представляясь, что урканил в Одессе и в макаренковской колонии чалился, но верно служил Родине и намерен в едином строю с ними бить фашистских нелюдей, пока ни одного на священной нашей земле не останется. И вкратце перечислил свой боевой путь, отмеченный орденом Красной Звезды, медалью "За отвагу" и нашивками за ранения. Ну и дальше, как положено. Вот только, выйдя из второго блиндажа, ни ордена, ни медали, ни командирской книжки, ни бумажника с партбилетом и фоткой годовалой Валюши, ни портсигара с хорошей трофейной зажигалкой Войткевич не обнаружил. И вроде бы никто так не притирался, ширму не ставил, не раскачивал мимоходом – а всё исчезло, даже то, что хранилось в застёгнутом кармане.
Войткевич переглянулся с боцманом; тот положил руку на диск ППШ, но Яков покачал головой.
"Вернут", – решил Войткевич.
И действительно вернули, на третий день, когда рота очень удачно, потеряв всего шестерых ранеными, возвратилась в свои траншеи, проведя разведку боем.
Хорошо проскакивали низинки, пристрелянные фрицами из новых пулемётных гнёзд или накрываемые неизвестными доселе миномётными батареями; извивались, как ужи, между камнями-валунами, которых добрый Бог щедро набросал и на ничейной земле, и между линиями немецкой обороны; вовремя подтаскивали (а затем утаскивали в свои окопы) станкачи, оба штатных "максима" и трофей – крупнокалиберный "шпандау", жаль что только с одним цинком. И отменно, с отборной смесью "ура", "полундра" и мата ударили в штыки и в считанные минуты положили до полувзвода немцев, беспочвенно полагавшихся на превосходство арийской расы.
Вот тогда всё и вернули. Когда раненых, с надеждой на восстановление звания, отправили в медсанбат. Среди них был и танкист Захаров. Дважды раненый, но навылет. Бледный от потери крови, но живой. И вроде уже не такой злой. Когда трофейное оружие сдали как не положенное им, особым фронтовикам. Провёл охрипшего и перепачканного чужой кровью Войткевича в командирский блиндаж седоусый боцман Корней. А там, на столике, сколоченном из снарядных ящиков – всё по шнурочку: и орден, и медаль, и документы, и портсигар, ещё и набитый "Казбеком", которого в довольствие не очень-то не давали, и фото Валюши, а в придачу офицерский вальтер с запасной обоймой.
Фотографию дочки, полученную по полевой почте взамен отправленного денежного аттестата, Войткевич даже поцеловал и тут же написал и отправил женщинам коротенькое письмо. Как чувствовал, что следующее уйдет очень даже не скоро.
…И так прошли две недели боёв, точнее, стычек местного значения.
Пару раз немцы вроде как начинали наступление, причём один раз на участке, смежном с ротою Войткевича, а другой – на правом фланге, ближе к Азовскому морю, в полосе 51-й армии. С приличной артподготовкой и длинными "каруселями" Ю-87-х, выстроенными над артиллерийскими дотами. С танками, один из которых, Т-III, ухитрился подбить бронебойщик из соседней, не особой роты, немолодой дядя Григорий Хайневский (это даже в армейскую газету попало как свидетельство того, что в умелых руках и ПТР – грозное оружие).
При всём при том немцы, хотя вроде бы делали всё правильно и всё, как всегда, но не рвались так очертя голову, как на Перекопе или на Ишуни.
"Вроде как пуганули", – хмыкнул Гриша Лоза, когда всё затихло и начали сгущаться короткие майские сумерки.
– Прощупывают, гады, – не то подтвердил, не то возразил Войткевич.
– Ладно бы только не отвлекали, – покачал седеющей головой Ортугай.
– От чего? – тут же подхватился ещё не восстановленный в звании, но всё же капитан Лоза. – Мы здесь всю узость перешейка перекрыли, от моря до моря. Вон, какие доты стоят – "лаптёжники" сколько долбают, а всё похрен. А на десант у них, гадов, кишка тонка, пусть только сунутся!
– Перекоп вдвое уже был, и всякой инженерии там тоже хватало – а взяли, гады… – подал голос из полутьмы новый, назначенный вместо Захарова замкомроты – разжалованный майор Посохов.
– Так какое преимущество было у немцев! – Вскинулся Лоза.
– Техники у Манштейна было до чёрта, – согласился Войткевич. – Выбил все наши пушчонки, а потом танки его на пистолетный выстрел подходили и расковыривали каждую ячейку и каждую нору. А резервы наши отцы-командиры аж в Симферополе поставили, и пока они за сто вёрст подходили, так поздно становилось. И по дороге "мессеры" их располовинивали…
– Но теперь у них такое не пройдёт, – убеждённо сказал Григорий Лоза.
– Хорошо бы… – только и прошептал Корней Ортугай, умащиваясь поудобнее.
…А потом наступило восьмое мая. И по левому флангу, почти по самому берегу Феодосийского залива, там, где местность считалась непроходимой для танков из-за нагромождения скальных обломков, а потому и не особо укреплённой, прорвались немецкие танки. Сходу взяли Арма-Эли и разделились на два стальных потока. Один рванул к Керчи, а это всего-то восемьдесят километров, если напрямик, а второй – на север, к Арабатской стрелке и Азовскому морю. Меньше двадцати километров. Три советские армии, которые вгрызлись в каменистую степь, оказались в окружении.
И хотя это было, по большому счёту, ещё не окружение – танки только прорывались (и только за первый день артиллеристы, бронебойщики, да и просто бойцы со связками гранат подожгли полсотни крестоносных машин), не было сплошной линии, да и ситуация ещё не стала безнадёжной, Крымский фронт дрогнул. Произошло самое страшное из того, что могло произойти: поднялась паника.
За десятую долю того, что наделал и накомандовал начальник Военного совета фронта несчастным генералам и полковникам, подавленным его авторитетом и его особистами, как минимум – разжаловали, как правило – расстреливали. Почему Сталин пощадил Мехлиса – никто вразумительно так и не сказал доселе; но это уже другая история. А тогда фронт распался на армии, армии – на дивизии и бригады, те – на полки и батальоны, и так до рот, и всё это рвануло в разные стороны.
Большинство шло в контратаки, цеплялось за сопки и балки, насыпи и рвы.
Но прекрасно управляемые, обученные и умело взаимодействующие друг с другом немецкие танкисты, пехотинцы, артиллеристы и лётчики сноровисто делали как раз то, к чему были приспособлены наилучшим образом. Подавляли разрознённые очаги сопротивления. Проходили в щели, стыки, бреши, окружали и долбили из пушек, с земли и с воздуха, пока не умолкал последний ствол.
Меньшинство – бежало. Иногда вместе с техникой, иногда – просто пёхом. По голому, безлесому Керченскому полуострову, в длиннейшие световые дни и без авиационного и зенитного прикрытия. До Керчи добегали немногие.
Мысль о бегстве как-то даже не пришла Войткевичу в голову. Но уже к исходу страшного дня восьмого мая стало понятно, что на прежних позициях оставаться нельзя. И к тому времени, когда из штаба полка перестали поступать вразумительные приказы, а за спиной, на востоке, послышались не только пушечное уханье и взрывы бомб, но и характерный рёв немецких танковых моторов, созрело решение: прорываться с боем.
На запад. В Старокрымские леса, а дальше…
Дальше – как повезёт.
От Ак-Монайского перешейка на запад и юго-запад…
Вот так они и шли.
Трудно сказать, какие дни и ночи были самыми трудными. Первый прорыв? Может быть. Но высмотрели командиры, штатные и разжалованные, что немцы оставили на участке чуть севернее позиций их роты только боевое охранение. Чего, впрочем, и следовало ожидать – главные силы немцев не могли быть не брошены в прорыв на причерноморском фланге.
Высмотрели, распределили силы и северным смежникам, морпехам, подсказали, на чём сосредоточить огонь их ротных миномётов. И прорвались, вместе с морпехами, хотя после прорыва и первых арьергардных боёв осталось их всех вместе всего-то сотня. Но впереди была ночь и туман, тьма непроглядная; и среди оставшихся в живых – пятеро местных, которые знали, как и где начинаются лесистые горы.
Второй раз прорываться пришлось уже за Старым Крымом, у средневекового армянского монастыря Сурб-Хач. Здесь пришлось иметь дело не только с румынами, которые весьма скоро не проявили стремления складывать головы за своего Антонеску, но и с татарским отрядом самообороны. Эти были не великие мастера стрелять, но зато, гады, хорошо знали, как устраивать прочёсывания и засады в горном лесу.
Вломили, конечно, и гордым потомкам ромейской швали, и неблагодарным экс-подданным Крымской АССР, но и потеряли семерых. Пятеро погибли сразу, а двое умерли через пару часов на импровизированных носилках, потому что требовалась помощь большая, чем перевязка наскоро. Боеприпасов оставалось мало, трофеи почти ничего не дали: у всех убитых татар не было подсумков, а в магазинах, хоть отечественных карабинов, хоть маузеровских, оставалось всего по паре патронов; у румын патронов было чуть побольше, но зато калибр их карабинов системы "румынский манлихер" – совсем не подходящий. И брать их никто не захотел. Правда, дюжиной гранат всё же разжились.
Потом спустились в болгарское село где-то неподалёку от Дягутеля и там нормально поели, и даже более-менее выспались, а главное – уговорили проводить в расположение Судакского партизанского отряда. И там, в отряде, осталась половина из сорока бойцов особой роты, под командованием бесстрашного Гришки Лозы, и половина из трёх десятков морпехов.
Тридцать пять бойцов, почитай что взвод полного состава, вооружённый, правда, только лёгким стрелковым оружием плюс один "дегтярёв" с двумя дисками, под командованием Войткевича направился дальше, вдоль побережья.
Но лёгкой жизни не получалось, да и хоть какая-то жизнь, скажем прямо, и не предвиделась. На хвост им сел татарский батальон самообороны и чуть ли не через день приходилось драться. Все без исключения стычки "самооборонцы" проигрывали, но во всех без исключения стычках не обходилось без потерь. И если поначалу Яков Осипович почти всерьёз надеялся, что им удастся прорваться к своим, в непокорённый Севастополь (далёкая канонада подтверждала его непокорённость; канонада же на востоке, за спиной, вскоре смолкла), то день ото дня, с каждой потерей, а то и с каждым расстрелянным диском, надежда таяла.
Только в трёх километрах на запад от Кучук-Ламбата, где и горы стали посерьёзнее, и лес погуще, удалось отстреляться и отбиться от татар.
Правда, ещё несколько раз спешно маскировались и, кажется, даже переговаривались шёпотом – как будто зловредная "рама" могла не только заметить, но и услышать. Но затем наступили сумерки, едва ли не первые за неделю сумерки, когда не ощущалось близкого дыхания преследователей. Войткевич вывел последнюю двадцатку своих бойцов к какому-то безымянному и на карте не обозначенному роднику, и там заночевали. А наутро, не пройдя и полверсты по оленьей тропе, были остановлены дозорной группой 1-го отряда 1-го сектора Южного партизанского соединения.
Вместе шли, петляли по горному лесу, часа три.
Потом, уже в отряде, их несколько часов кряду "прощупывали", но к исходу второго часа, впрочем, покормили. Пресными лепешками и земляничным чаем…
Особый отдел 51-й армии.
Личное дело
Лейтенант Войткевич Яков Иосифович. 1915 г.р. уроженец Одессы. Кандидат в члены ВКП (б) с 1938 г., член ВКП(б) с 1940 г.
Гражданская специальность инженер-технолог (окончил Одесский институт пищевой промышленности). Срочную службу 1937-39 гг. проходил 147-ой стрелковой дивизии Забайкальского ВО, уволен в запас в звании лейтенанта. 21.06.41 г. призван Калининским райвоенкомом Киевской военной комендатуры.