Направлен на укрепление офицерских кадров формируемой Отдельной 51-ой армии, командиром разведывательной роты 156-ой стрелковой дивизии. Участвовал в боях по обороне Одессы, Перекопа и на Ишуньских позициях, награждён орденом Красной Звезды и медалью "За отвагу". Присвоено очередное звание "старший лейтенант". Разведрота под его командованием попала в окружение и была уничтожена, а командир контужен артиллерийскими газами. Разжалован. В звании "лейтенант" командовал особой ротой на Ак-Монайских позициях. С остатками роты прорвался в партизанский отряд Южного соединения…
Глава 12
Утро после той же ночи
Главная гряда…
Широкогрудый и словно пришибленный сзади к земле "немец", единственная овчарка зондеркоманды Дитриха Габе, мощными уверенными скачками преследовал группу Войткевича, уходящую в лес.
Блитц, "Молния", продолжал преследование, поддавшись охотничьему инстинкту убийцы. Несмотря на все попытки его личного собаковода разъяснить сукиному сыну, что, по непонятным и для него самого соображениям штурмбанфюрера, ловить, рвать и жрать партизан сейчас вовсе ни к чему. И даром, что изложил эти свои соображения фельдфебелю штурмбанфюрер Габе в точности в тех же выражениях, что и фельдфебель-собаковод Эстгард своему подопечному. Не помогло.
И теперь злобный Блитц с феерической лёгкостью собаки Баскервилей перелетал селевые буреломы, обычно образующие серо-рыжие каньоны в теснинах горных крымских рек. Завалы, в которых и сами партизаны, привычные уходить от собачьей погони по каменистым перекатам и мелководьям, едва продирались, матерно хрипя и осыпаясь вместе с грудами переплетённого хвороста и листвы.
Хрипел и Блитц, но только от частого дыхания и не издавал более ни звука согласно требованиям Эстгарда: "Вот поймаешь, грызнёшь в шею, прибьёшь рыжей грудью к земле – и тогда зови…"
Пока же, обернувшись, лейтенант Войткевич замечал, и то мельком, краем глаза, чёрно-рыжего лохматого вьюна в древесных завалах, рыжую молнию, взметнувшуюся над камнями переката…
– Не отвяжется, Яша… – привалившись к лишайному валуну, просипел старый "боцман".
И в самом деле, разжалованный боцман "Морского Охотника" МО-53, чем-то провинившийся при эвакуации наших войск с Керченского полуострова. Кажется, посоветовал какому-то подполковнику то ли к какой-то матери сходить со своим "тяжёлым" ранением, то ли вернуться к своим солдатам.
– Может, её того? – боцман Ортугай встряхнул, звякнул пряжкой своего ППШ. – Я задержусь…
– Не надо, – мотнул головой Яков и, сузив чёрные зрачки в сторону леса за спиной, пробормотал: – Я сам…
Когда они вскоре встретились в узкой теснине и сошлись глазами, Блитц – даже без команды – замер. Чёрные зрачки Войткевича расширились; расширились и рыжие зрачки зверя. Долго, не меньше минуты, не выпускал эти янтарные, ненавидящие и одновременно невидящие зрачки пса-палача Войткевич своим взглядом, пока леденящая кровь, прицельная сосредоточенность в рыжих собачьих глазах не сменилась сначала недоумением, а затем смущением. Пока не прекратился глухой угрожающий рык из оскаленной пасти – и опала вздыбленная на загривке шерсть.
И, наконец, совершенно сбитый с толку смятением чувств – незнакомых, не вписывающихся ни в животный опыт зверя, ни в опыт долгих дрессировок – Блитц вдруг впервые в своей недолгой, но пропитанной кровью собачьей жизни попытался отвести глаза от глаз жертвы.
Но не тут-то было. Человек не отпускал его глаз. Ни вправо, ни влево…
Покачиваясь на полусогнутых ногах и, как не выказывая при этом ни малейшего стремления бежать, так и не делая ни одного угрожающего движения, он словно привязал Блитца невидимым поводком.
Затем негромко скомандовал:
– Леген! – и выбросил вбок правую руку, а затем резко опустил её к бедру.
Блитц поспешно лёг.
– Цу мир! – приказал Яков и, едва дождавшись, пока покорённый "немец" подбежит, повернул к лесу.
Ещё через минуту лейтенант Войткевич догнал свою группу. Чёрная мощная спина овчарки жалась к его ноге, и взгляд нового хозяина пёс ловил с самой щенячьей ревностью.
– Уходим! – коротко бросил Войткевич, ничего не поясняя ни своей, шарахнувшейся по сторонам, разведгруппе, ни наводчику, старшему сержанту Каверзеву, впервые посмотревшему на него с уважением, ни побледневшей так, что проступили самые малозаметные веснушки, радистке Асе, ни Марии Васильевне, проследившей за удаляющейся спиной Якова Осиповича заинтригованно, с удивлением…
Причин для удивления у всех было бы гораздо больше, если б группа задержалась через полчаса чуть подольше, на уступе перед последним броском на яйлу. Но задержались там только Войткевич, Ортугай и, конечно, Блитц. Остановились проследить, оторвались ли все от погони.
Не зря задержались. Не прошло и десяти минут, как послышалась гортанная перекличка голосов, а затем в опасной близости замелькали фигурки в зеленоватых мундирах, заблестело оружие…
Немцам во главе с фельдфебелем Эстгардом оставалось подняться всего на каких-то два десятка метров по сухому руслу, чтобы увидеть на открытом тягуне перед устьем последнего кулуара всю разведгруппу и двух женщин. На тягуне, крутом подъёме, где спрятаться совершенно негде. Увидеть с расстояния, когда можно не только достать из карабинов, но и накрыть автоматным огнём.
Но такого удовольствия им не собирались доставлять командир и боцман. Чуть выждав, когда все шесть немцев окажутся как на ладони, они открыли огонь.
Двоих положили сразу, остальные же с ловкостью обстрелянных вояк укрылись за что ни попадя и огрызнулись огнём.
Правда, неприцельным. И укрытия у них оказались не слишком надёжными, так что через минуту ещё трое прекратили стрелять. Двое – скорее всего навсегда, а ещё один разразился длинной тирадой.
– Во, кроет, как пьяный бахур, – машинально бросил Войткевич и перекатился чуть в сторону, надеясь выцелить фельдфебеля.
Но тот укрылся надёжнее всех: несколько валунов и покорёженных стволов образовали экзотического вида, но явно очень удобную и прочную стрелковую ячейку. Не спроста и гранатой достанешь – а с гранатами у разведчиков было совсем кисло. А ещё и мгновенно роли поменялись: едва лейтенант или боцман поднялись бы, как оказались бы на прицеле у фельдфебеля. И тогда Войткевич, ещё раз уставив страшный свой взгляд в рыжие собачьи глаза, скомандовал "Фас!" – и указал в сторону фельдфебеля.
Коротко рыкнув, пёс бросился по склону.
– Блитц! – воскликнул, поднимаясь над валуном, фельдфебель Эстгард.
Вот в этот момент – будто прознав заранее, что немец вскочит из-за укрытия – его и срезал короткой очередью Войткевич.
Больше ничего фельдфебель Эстгард выговорить не успел, только хрипел ещё с минуту и, позабыв об оружии, безнадёжно протягивал руки к замершей в недоумении собаке…
– Так тебя Блитц зовут, – сказал, подходя, Яков и положил руку на голову пса-убийцы. – А что, бегаешь ты хорошо. Не буду тебя перекрещивать.
Боцман тем временем с автоматом наизготовку приблизился к раненому немцу.
– Нихт шиссен! – попросил тот и поднял с трудом обе простреленные руки.
– Не стреляй, – приказал Войткевич.
Подошел чуть ближе и разразился парой быстрых гортанных фраз. Немец, кивая и всё повторяя "герр официер", ответил тремя такими же быстрыми фразами. И добавил ещё одну, умоляюще протягивая к Войткевичу простреленные руки.
– Ну, вот ещё, – бросил по-русски лейтенант. – Гансов я ещё не перевязывал. Сам справишься.
И приказал боцману:
– Подбери гранаты, магазины – и уходим.
…И побережье
– Уходим! – приблизительно двумя часами раньше, ещё в предрассветной туманной мгле, выкрикнул и лейтенант НКВД Новик, и полоснул длинной очередью, в полмагазина шмайсера, в сторону берега.
Довольно древний, если не времён Ноевых, то времён "Потемкина" точно, рыбацкий баркас прокашлялся ватными клубами дыма, смешавшимися с морским туманом. К счастью, паровой двигатель артельщики успели поменять на французский бензиновый, от битого "Ньюпора". Задрожал баркас дряхлым своим телом – и косо, неуклюже отвалился от дощатого причала.
– Как-то они не слишком настаивают, а, товарищ лейтенант? – заметил Колька Царь, высунувшись из машинного люка. Он вытирал руки промасленной ветошью и вглядывался в берег, тонущий в слоистых вихрях тумана, уже расцвеченного солнечной позолотой и латунью. – Могли бы и с береговой батареи салют дать…
– Типун тебе, Николай Николаевич, – утёр со лба пот тыльной стороной ладони Новик и оставил ладонь у бровей, хоть особенной нужды в козырьке для глаз ещё и не было.
Немцы, действительно, мелькали по причалу серыми размытыми фигурками, уже мельчая, как неведомые головастые насекомые. Мелькали густо, но каких-то особенно радикальных мер по задержанию разведгруппы почему-то не предпринимали.
– Ты как, Настя?! – спохватился Новик, подскочив с палубы ("бог с ними, с фашистами, это уже их заботы) и бросился к фанерной двери рубки, расчерченной многоточием обугленных дырочек.
– Нормально…
Скрипнули петли – и Настя с радостью спрятала усталое, раскрасневшееся лицо на его плече. Впрочем, тут же блеснули лукаво-счастливые искорки в антрацитовых зрачках:
– Жить стало лучше, жить стало веселей!
– Поживём ещё… – кивнул Саша, осторожно беря любимое лицо в ладони…
Глава 13
Кому дадено, с того и спрос
Туапсе. Штаб КЧФ. Особый отдел
– Давид Бероевич?..
Не оборачиваясь, Гурджава почти рефлекторно скривился, словно хватанул неразбавленного спирта, как обычно, замаскированного в графине комиссара Курило. Но это не был голос начальника флотского политотдела. Пожалуй, хуже. Этот вкрадчивый, хоть и несколько скрипучий, голос принадлежал начальнику Особого отдела подполковнику НКВД Овчарову.
– Да, Георгий Валентинович?
– Зайдёмте ко мне, товарищ полковник… – походя прихватил Давида за локоть главный флотский особист.
Прихватил именно деликатно, как без товарищеской простоты, так и без субординационного пиетета.
– Надеюсь, не для дачи показаний? – мрачновато улыбнулся Гурджава.
– Но и не на партию в шахматы… – в тон ему, но без тени улыбки, ответил Овчаров, чтоб сразу почувствовалось, "кто в доме хозяин".
Никакой "козырной" особенности не проглядывалось в наружности подполковника, так что и "масть" не разберёшь. Не брил головы, как почти весь поголовно армейский генералитет или такие же рангом, но всё же пародийно полувоенные, партийные тузы. Не корчил панибрата, такого из себя "денщика в генералах", что нередко случалось видеть даже среди представителей Ставки. И даже не играл штатного Мефистофеля сообразно демонической своей должности. Чёрт знает, что такое. Не номенклатурный какой-то товарищ…
Зашёл в свой кабинет и, плюхнувшись на стул с дерматиновым седалищем, тут же, с кряхтением, стал стягивать сапоги, явно узкие в щиколотках, но опять-таки без всякого рисования "что дозволено Юпитеру". Извинился даже:
– Вы уж простите старика, ноги пухнут.
И без перехода, после этой вполне домашней сцены, словно обухом по голове:
– Как вы отнеслись к провалу вашей июньской вылазки в Гурзуф, Давид Бероевич?
К Гурджаве обернулось добродушное лицо председателя колхоза, мягко пеняющего агроному за просрочку посевной. Банно-красное лицо с высокой лобной лысиной и низкими – почти бакенбарды, – висками; одна щека смята подпёршим её кулаком.
Давид Бероевич невольно отпрянул к спинке стула. Поначалу слов не нашлось, но уже через секунду и искать не понадобилось, горский нрав взял гору:
– Что за хэрня?! – вдруг прорезался забытый юношеский акцент. – Какой провал?!
Громыхнув стулом, Гурджава подскочил со стула и зашагал в дальний конец огромного орехово-сумрачного кабинета, потом обратно. Вскипев, он то ли забылся, то ли наоборот, почувствовал себя как дома, будто в своём кабинете, и это не его приволокли в Особый отдел, а Особый отдел припёрся к нему и несёт чёрт знает что такое…
Вернувшись из дальнего сумрака, полковник, по обыкновению, навис над посетителем, странным образом оказавшимся в начальственном кресле.
– Это что вы называете провалом, товарищ подполковник? После того как разведгруппа доставила в партизанский отряд нашего артиллериста-наводчика и радистку, тяжёлая авиация фронта так отутюжила точно указанный… – подчеркнул ударом кулака по столу Гурджава, – …квадрат Ялтинской бухты, что итальянские подлодки, кто остался цел, уже наутро убрались в Констанцу. Так отутюжила, что даже на припортовой территории теперь скатерть! Без морщинки! – ладонь полковника ещё раз поставила точку в неоднозначности положения, да так, что подскочила бутылочно-зелёная чернильница-непроливайка.
Георгий Валентинович покосился на неё через кулак, подпирающий щеку, с опаской… Но та и впрямь не пролилась.
Конечно же, Овчаров знал об успехах, по крайней мере, видимых, операции. Операции под кодовым названием "Утюг" – поди гадай, фашист, новый вид бронетехники этот наш "утюг", крейсер или что другое. Собственно, отсюда и злоупотребление Гурджавой банно-прачечной терминологией…
Знал подполковник и о том, что до сих пор не было известно ни одного, на сто процентов подтверждённого, потопления субмарин противника. И только 2 июля, после той утюжки-бомбардировки, наш самолет-разведчик удостоверился: из шести субмарин осталось пять, и притом одну тащили на буксире, и все шли в надводном положении. Все! Значит – битые! Значит, к погружению неспособные, хотя бы уже потому, что разошлись от близости разрывов бронелисты обшивки. Успех? Безусловно…
Да только как-то равнодушно к нему отнеслось командование флота. Без шампанского. Хоть и не вовсе бездарные были итальянские подводники, чего греха таить, но и толку от их лодок, в смысле вреда, к счастью, пока что было с гулькин хвост.
Лишь 26 июня итальянские подводники добились первого своего успеха. Второй пришёл позже: в ночь на 28 августа 1943 года командир СВ-4 Армандо Сибилло южнее мыса Тарханкут одной торпедой уничтожил подводную лодку Щ-203 (капитан 3-го ранга В.И. Немчинов). Чуть позже недалеко от мыса Ай-Тодор итальянской СВ-2 была потоплена подводная лодка С-32.
Командир С-32 капитан 3-го ранга С.Н. Павленко считался опытным подводником, и ему было известно, что в районе Ялты базируются итальянские подводные лодки. Однако он, по-видимому, недооценил опасность и, вместо того, чтобы погрузиться, решил быстро пройти вдоль крымского побережья в надводном положении. Этой его роковой ошибкой и воспользовался Соррентино, которому для победы понадобилась всего одна торпеда.
На борту С-32 в этом походе находилось 40 тонн боеприпасов и 30 тонн бензина. Из 45 членов экипажа не спасся никто.
На этом фоне опытные немецкие подводники казались куда как более грозной силой. Репутация сама за себя говорила, хотя бы репутация капитана Розенфельда, о котором Овчаренко уже читал подробнейшее досье, так что…
– А у меня и нет претензий к работе ваших людей… – пожал Георгий Валентинович покатыми плечами. – Но, как вы сами заметили, речь у нас идёт только об итальянских субмаринах, Давид Бероевич. А ведь немецких там не было, – внезапно усохшим голосом уточнил особист. – Ни одной не было. Уже до налёта…
Не то чтобы начальник разведштаба флота Гурджава не знал этого факта. Знал и матерился по этому поводу долго, забористо и на обоих родных языках. Но посмотреть на этот факт так… пожалуй, и сейчас в голове не умещается. Хотя… чёрт возьми, следовало уместить. Сначала засада на Гурзуфской явке, потом исчезновение немецких подлодок накануне налёта… Но итальянцы остались? Союзников, значит, немцы подставили? Зачем? Чтобы прикрыть своего шпиона в отряде? Для правдоподобия? Мол, случайно вышло. Не выйди флотилия в рейд, тоже досталось бы…
"А стоила овчинка выделки? – заспорил сам с собой Гурджава. – За что тогда немцы рассчитались с нами 11-й итальянской флотилией"?
– И обрати внимание, Давид Бероевич… – словно услышав его мысли, продолжил подполковник Овчаров, будто мимоходом, нацепив круглые очки и перебирая без видимой цели бумаги. – Никакой операции силами своей 30-й флотилии немцы в те дни не проводили. А то, что в рейд вся флотилия ну уж никак выйти не могла, ты и сам понимаешь. Не бывает такого… – Овчаров глянул на полковника поверх тонкой золотой оправки. – Их, вообще, никто нигде не видел. Прости за неуместный каламбур, как в воду канули. И не только они, Давид, обращаю твоё внимание… – он сделал выразительную паузу. – В неизвестном направлении пропала автоколонна "МАС".
– "МАС"? – отодвинув стул, Гурджава снова сел и, сцепив между колен руки, уставился на Овчарова угрюмо.
Тот ответил понимающим и даже несколько сочувственным взглядом, всё так же, поверх очков.
– Чаю хочешь?
Давид Бероевич отрицательно покачал головой.
– Водки?
– Нет, не надо… Курить хочу… – буркнул полковник и, не дождавшись запоздалого "Конечно…", полез в нагрудный карман чёрного капитанского кителя. – Кто ведёт следствие? – спросил он, сосредоточенно глядя на огонёк спички у кончика папиросы.
– Майор Кравченко, – Овчаров повозился под крышкой стола, откуда тренькнул звонок или что-то в этом же, барском, роде. – Дельный следователь, не "портной", несмотря на фамилию, зря шить не будет… Чаю! – нетерпеливо махнул он рукой на адъютанта, сунувшегося было в двери. – Хочешь с ним, с Кравченко, поговорить? – не то спросил, не то предложил особист Гурджаве.
– Всё равно придётся… – рассеянно отозвался Давид Бероевич, думая о своём.
– Ну… – хмыкнул Овчаров и добавил с бесстыдным прямодушием палача: – Это только, если я его с поводка спущу…
"Вот именно, – глядя на особиста и не видя его в сером вихре табачного дыма, подумал полковник. – Сейчас начнёте мне душу мотать, ребят ломать… А ведь если и затесался в разведотдел или прямо в лес к партизанам немецкий агент, то дело это… Ну, не десятое, конечно, но и не первостепенное – третье, если быть арифметически точным… Потому как первое: куда это делись немецкие субмарины? Второе: а куда, на хрен, вообще нацелена эта "МАС", которую адмирал боится, как чёрт ладана?"