Глава 15
И мудрствуя лукаво…
Особый отдел (контрразведка) КЧФ.
Кабинет следователя Кравченко Т.И.
"И швец, и жнец, и на дуде игрец…" Трофим Иванович Кравченко воплощал подобную вариативность в том смысле, что мог выступить в любой ипостаси, подобающей званию майора НКВД. Есть такая установка – и следователь Кравченко выдаёт на-гора то, что называется "количеством". Хоть и понимает, что под сухой статистикой его усердий целый верещагинский "Апофеоз" черепов с предательской дырочкой в затылочной части – картина, в которую высохли с протоколов кровь выбитых признаний, слёзы недоумения, яд отчаянных оговоров. Но ежели разберёт Трофим Иванович сквозь какофонию тех же самых "разгонов и нагоняев", что нужно не "количество", а "качество", что нужны реальные, а не с мозгами выбитые, "заговоры и подполья", то нальются кровью бессонных ночей его усталые глаза, сядет от табачного дыма голос. И подследственных своих он станет угощать чаем с кусковым сахаром, если надо, а не одними только зуботычинами тяжёлого бурсацкого кулака, помнившего ещё следственные упражнения в контрразведке Петлюры, где Кравченко "боронив неньку-Украйну" от махновцев, белых генералов и… большевиков.
Откуда и рвение… Изрядное и даже результативное. По крайней мере, уже в предвоенные годы для выдачи количества "на-гора" его не ставили – таких "стахановцев" в НКВД было и без него "хоч грэблю гаты". Быстро сменяемых "стахановцев". И начальство, тоже обычно "быстросменяемое", всё же успевало разглядеть для дела полезность "хохла упёртого". В общем, умел следователь Кравченко и показательно "жопу рвать", но умел и работать. Как сейчас…
Трофим Иванович глубоко просел, почти утоп, в чёрной скрипучей коже дивана, сунув руки в карманы галифе и раскинув ноги в блестящих антрацитом хромовых сапогах. Между подошвами сапог, на буро-жёлтом шахматном поле паркета были разбросаны коричневые папки. Разбросаны, на первый взгляд, хаотически, будто выронил их, споткнувшись, Трофим Иванович – но на самом деле в совершенно определённом порядке. Неспроста же время от времени он аккуратно, тупым носком пододвигает одну папку к другой или, наоборот, кованым каблуком отпихивает…
Следователь пережевывал из угла в угол пересохших губ картонный мундштук папиросы, мычал что-то минорное, то и дело морща лоб целым "баяном" складок под густой смоляной "чуприной" – эх, какова она была, не обкорнанная ещё цивильным "полубоксом", вьющаяся из-под каракулевой, с синей кытыцей, шапки хорунжего!
Выкаченные, как у старой крысы, воспалённые глаза с синюшными от усталости веками перекатывались от одной россыпи папок к другой. По правую, значит… ногу, разведгруппа флота – командир старший лейтенант НКВД Новик. По левую – партизаны, принимающая, так сказать, сторона. Командир – морпех лейтенант Войткевич.
– Так, начнем, как водится, с этого… – поморщился Трофим Иванович, припоминая семинарский курс, – …бородатый такой, да не Энгельс, мать его тать!..
"Школа красных командиров", которую он окончил в 1922-м как малограмотный выдвиженец РККА, впечатала в память основателей едва ли прочнее, чем в своё время "Авраам роди Иакова…" в "Могилянке".
– Дарвина! – очнулся наконец Трофим Иванович, вспомнил. – Происхождение…
Происхождение главных фигурантов было гаже некуда. В том плане, что ничего, с точки зрения диктатуры пролетариата, предосудительного не наблюдалось.
Вот, к примеру, Новик А.В., 1919 г.р. Происхождение хуже, чем если бы его родители были "рабочий и колхозница" работы Мухиной. Водовоз и прачка! Злосчастнее могут быть только рабы египетские. Ну, вот почему бы вам не быть, товарищ Новик, внебрачным сыном Троцкого-Бронштейна от православной игуменьи, а? Да ещё изнасилованной пионерами из кружка "Безбожник", чтоб с молоком матери, так сказать, впитать ненависть к Советской власти… Тогда и искать никого не надо было бы, ставь сразу к стенке, не промахнёшься… Ан, нет… Кравченко брезгливо оттолкнул коричневую папку носком сапога. Пионер – всем пример, образцовый комсомолец, такой отличник боевой и политической, что только в школу комсостава НКВД. Аж тошно…
– Или вот, с другой стороны… – продолжил рассуждения Трофим Иванович, – Папочка куда потолще. Одесский полуеврейчик Яшка Войткевич, сын какого-то там управляющего, дозревшего до директора магазина "горкоопторга", затем призванного не куда-нибудь, а в РККА и в чине даже убедительном: военный интендант второго ранга. Да, так Яша мальчишкой беспризорничает… при живых-то родителях… и даже шкодит на Привозе со взрослыми блатными, он у них наводчик. Начало, что ж, неплохое: "мелкобуржуазная стихия", "уголовный элемент" – как же, даже представителя власти дерзнул вилкой пырнуть за то, что вознамерился доблестный сотрудник пролетарской милиции выставить Яшку с такою же малолетней оторвой-подружкой из кафе на Преображенской. Но далее… Легендарная "колония Макаренко" – кузница коммунистических кадров, как, впрочем, и бандитских, если уж без пропагандистских выкрутасов. Но, наш случай, как назло, самый что ни на есть пропагандистский. Прямо-таки "Флаги на башнях". Вместо совершенствования в мастерстве ширмача или скокаря мы, блин, книжки читаем и гоняем кожаный мяч, так что, в конце концов, после недолгой срочной в Забайкалье плюс командирские курсы вместо бандюги получаем из Яши отличного советского студента Одесского института пищевой промышленности и правого инсайда одноименной команды "Пищевик"…
– Не самая поганая, кстати, команда, – вздохнул Кравченко. – Кажется, даже с "Локомотивом" ленинградским бодались за первенство Союза… Да ещё и "Чёрных буйволов" изображала, кажись, во "Вратаре республики"… – Трофим Иванович поморщился. – Простые советские парни, мать их трах. По обоим Доска почета плачет. Войткевич – так даже в кандидатах побывал в эту нашу, в ум её и в честь, и в совесть…
Перегнувшись за круглый валик дивана, следователь выудил бутылку из одного из "полевых" сапог, спрятанных от стороннего глаза. Из тех сапог, что не по штабному паркету шаркать предназначены, а по булыжной мостовой, а то и "Эх, дороги, пыль да туман…". Так вот, выудил бутылку вина "Аргуни". Привычка прятать бутылки завелась у Кравченко с "ежовщины", когда "рыцарей революции" взахлёб на ржавость доспехов проверяли. В любой момент могли с обыском нагрянуть – и тогда бутылка "Столичной" в тумбочке вполне могла стать довеском к шпионажу в пользу Японии. Ну, а уж "Аргуни" сам Бог велел на виду не держать – покосится кто из начальства, поди, не плесни…
Занюхав добрый глоток рукавом с красной звёздочкой 1-го ранга, майор почувствовал некоторое облегчение.
На самом деле, куда как большее облегчение испытал бы в этот момент объект кравченковского пристального внимания, морпех-партизан Я.И. Войткевич, знай он, как всё обстоит на самом деле. Он к тому времени, конечно, сообразил, что немалая часть документов, живописующая канцелярским языком его прошлое, исчезла. Иначе полковые особисты, к которым он попал, ещё не отойдя как следует от контузии, не церемонились бы целую неделю, всего-навсего прохаживаясь то кулаками по морде, то сапогами по бокам. Вывели бы "прихвостня фашистского" к расстрельной команде, да ещё и по свежей могиле прогнали бы взвод-другой, чтоб и следа на земле не осталось.
Но насколько глубоко прокатилась военная судьба по документам, которые можно трактовать и так, и эдак, но лучше бы не трактовать вообще – не мог он знать. И на такое счастье, что все ровенские документы не только НКГБ, но и горкомовские сгорели ярким пламенем, мог только надеяться…
…К счастью, на пролетарском происхождении всё благолепие и заканчивается. Дальше Родина-мать, в лице майора Кравченко, начинает смотреть на своих сыновей косо и призывать к ответу за помятую не по делу материнскую титьку…
Вот, к примеру, Новик. Свидетельскими показаниями документирован факт грубейшего нарушения воинской дисциплины. При отступлении наших к Севастополю покинул боевые позиции. Вот только не в том направлении, куда добрые люди покидают. Не драпанул, а очень даже наоборот. Будучи комвзода заградительного отряда, снял своих пулемётчиков с позиций и повёл в атаку, увлекая за собой отступающих. Это вместо того, чтобы пострелять их, к чёртовой матери, и самому отступить, но уже с чувством выполненного долга… Ну, что сказать? Молодец. По уставу – не положено, по-человечески – понятно. Потому и положили показания под сукно… до времени. Войткевич…
Трофим Иванович снова булькнул из бутылки коньячного коричневого стекла.
Вот персонаж, достойный самого пристального внимания. И дело даже не в том, что не совсем понятно, где пропадал старший (тогда) лейтенант Войткевич, будучи "пропавшим без вести"? Более-менее подтверждается только то, что с несколькими бойцами своей разведроты он выходил из окружения. Да ещё и влился в ряды бойцов, отступающих с позиций… – Трофим Иванович покачал головой. – Да так неловко влился, что всех, кто мог подтвердить его показания, положили если не немцы, то, не в пример Новику, дисциплинированные заградители. Да и самого его… чем там?.. – Кравченко, подняв глаза к потолку, прищурился, припоминая. – Диагноз такой интересный. Самого контузило снарядными газами. Это что ж, значит, он из снарядного разрыва вверх тормашками вылетел? И причём без единой царапины. Повезло… Хотя… Надо бы врачей расспросить – не может быть, чтобы такой кульбит на башке его никак не сказался. Тогда повезло вдвойне. А то, что Особый отдел из зубов выпустил, не шлёпнули на месте, без суда и следствия, в порядке, так сказать, профилактики – так это повезло и втройне. Ромбик сняли, роту дали…
Следователь прищурился на высокий сумеречный потолок.
– М-да… Интересно, кому это он в штабе 51-й так глянулся? А то для тех чудес, что на фронте сплошь и рядом – это опять-таки как-то слишком, с перебором… Что ж, так тебя, товарищ Войткевич, и назовём в разработке: "Фартовый"…
Трофим Иванович аккуратно подцепил носком сапога обложку папки и, перевернув её, прищурился на служебное фото бравого морпеха.
Кто так на документы снимается? В художественном салоне делал, что ли? Сбитая набекрень фуражка, выпяченная челюсть и пародийно суровый взгляд. Точно курсант-первогодок на открытке, посланной Машке в родную деревню: "Целую крепко, моя конфетка"…
Интуиция подсказывала майору Кравченко, что не менее, а то и более интересно, в рамках расследования прояснить другой вопрос, кроме того, что делал лейтенант Войткевич в те дни, когда его разведрота выпала из поля зрения Особого отдела соответствующего полка 51-й армии. Вопрос, прямой ответ на который был, по определению, невозможен. Сунься с этаким запросом в порядке субординации – и дай бог, если тебя добрые люди на полпути завернут, покрутивши у виска пальцем. А то ведь и недобрые товарищи на пороге кабинета нарисуются да и спросят эдак с расстановочкой: "А кто это партии под хвост заглядывает, любопытный такой?"
Интуиция старательно подсказывала майору Кравченко, что очень любопытно выяснить, как это вдруг вчерашний, ещё даже не дипломированный студент-пищевик первое назначение получил не от института, а от Одесского обкома партии. И не куда-нибудь технологом в Хацапетовку помидоры катать, а в немалый город Ровно. На только что освобождённую крайне Западную Украину. И сразу – директором пищефабрики.
"Скажете, ничего особенного?.. – хмыкнул Трофим Иванович. – Очень даже чего… Такой зигзаг удачи за версту отдаёт командировкой ИНО НКГБ. Именно – иностранный отдел! Ведь на тех, не чищенных и не пуганных ещё землях иностранная резидентура в 39-м чувствовала себя не в переносном, а в буквальном смысле "как дома". И молодой, готовый на всякие юношеские безобразия, "советский" директор – на редкость удачная подсадная утка для вербовки. Карты, бабы, растрата… такое сыграть в двадцать четыре года – не надо быть ни Немировичем, ни Данченко. Но кто знает, кто знает… в чьи ворота стал играть правый инсайд"…
Глава 16
"Шардоне" из графских подвалов
Ялтинский порт
– Сеньор капитан… – лицо "малыша" Карлито, здоровенного и в миру бравого катерника, было обезображено крайней растерянностью. – Клянусь всеми святыми, это не я! Это не мы… – уточнил он на всякий случай, демонстрируя графу мокрую верёвку.
Верёвку, к которой ещё буквально полчаса назад он самолично примотал плетёную корзинку с узкогорлыми бутылками "Шардоне". Сеньор капитан хотел охладить их, безбожно нагревшихся в железной утробе тесной продуктовой камеры, за бортом, в море, как это часто делалось даже с мясом. Противолодочные и штурмовые катера не предназначались для длительных походов.
– Вы видите, она обрезана! То есть не оборвалась, я привязал надёжно, двойным булинем, а обрезана ножом… – потрясал Карлито злосчастной верёвкой.
Розенфельд саркастически поднял брови на лоб: "М-да уж… Дисциплина. Как говорится, оставляет желать…"
Сконфуженный Альдо Ленцо вырвал мокрый линь из рук вахтенного, и первым его желанием было вспомнить средневековые манеры и традиции графьев Ленцо и хорошенько перетянуть мокрым канатом нерадивого холопа. Но первый же взгляд на обрезанный конец заставил его лицо вытянуться в оторопи. Зубчатая спинка лезвия водолазного ножа поработала. Конечно, и у его ребят такие ножи имелись, но выдавались они только перед погружением…
Не говоря гостю ни слова, капитан Ленцо опрометью загремел по железным ступеням узкого трапа на верхнюю палубу. Там метнулся к косым леерам и, рискуя бултыхнуться во мрак ночного моря, перегнулся за борт.
На чёрной воде рябил голубыми блестками фонарь на конце причала – единственный, если ночью к причалу никто не швартовался; плясали тонкие красный и зелёный зигзаги бакенов в створе порта. Но лучше всего видны были золотистые блики от иллюминаторов самого катера. И в одном из таких пятен граф-капитан Ленцо вдруг отчетливо увидел восстающий, казалось, с самой преисподней моря чёрно-блестящий, как буй-мейдей, шар. Но достаточно маленький, чтобы понять, что это не буй, а голова в резиновом капюшоне водолазного костюма. Одна голова, две, три… А сколько их ещё в непроглядной тьме, между бортами других катеров?..
– Огонь! – неизвестно кому выкрикнул Ленцо, ведь крупнокалиберный пулемёт на первом боевом посту был даже зачехлён. Кто же ждал…
И всё же команду его выполнили. Но не моряки флотилии "МАС". Борт флагманского катера вдруг осветился, словно подожжённый гигантской сварочной вспышкой и загремел, как под ударом гири свайного копра. "Кумулятивная граната!" – успел подумать граф, прежде чем оказался в воздухе. Частую канонаду минных взрывов, гранатных хлопков и грохот железного лома, случившиеся затем, равно как беспорядочный фейерверк перестрелки, он уже и не видел, и не слышал…
Очнулся Ленцо в морской пучине. Порядочно наглотавшийся воды, с винными пробками внезапной глухоты в ушах. И только через несколько секунд, придя в себя и несколько раз кувыркнувшись через голову, стал различать подводное сотрясение взрывов где-то там, наверху. Но где теперь этот "верх"… справа, слева? Всё смешалось в удушливом головокружении, в котором отчётливо ощущалось только, как рвутся лёгкие, которые одновремённо и распирало, и стискивало.
Где ж этот проклятый "верх"?! Где воздух?!
"Чёрт возьми, под ногами, как ни странно…" – там, где вспыхивают один за другим красные сполохи.
Перевернувшись ещё раз через голову, капитан граф Ленцо рванул к поверхности – казалось, тягуче, невозможно медленно, но на самом деле стремительно, как пробка.
То, что предстало взору его на поверхности, граф Ленцо не смог забыть до конца своих дней. Его воинская слава и доблесть, предмет зависти не только сухопутных, но и коллег – морских офицеров (всё-таки "marina commandos" – это вам не тосковать вахтенным офицером даже на каком-нибудь линкоре-красавце) флотилия штурмовых катеров погибала, проваливалась в тартары… По крайней мере, на первый, слегка бессмысленный взгляд её командира, который только что вырвался из чёрного савана смерти.
Ночь ежесекундно рвалась от золотых вспышек, а кое-где непрестанно озарялась трепещущим пламенем копотных пожаров. Трассеры пуль рвали остатки мглы. Рвалось и скрежетало железо. С леденящим стоном агонии тёрлись друг о друга борта сорванных с мест катеров, и кладбищенскими крестами кренились их мачты. Грохотала зенитная артиллерия, бессмысленно полосуя ночное небо. Флотилия погибала. И смерть к ней пришла из моря, как положено, в общем-то. Из самой его бездны.
Флотилия чуть было не погибла, как выяснилось позже, когда…
Вынырнув из мглы, клубящейся за бортом шлюпа, Колька Царь одним махом бросил на днище плетёную корзину, в которой что-то характерно звякнуло.
– Вы у нас человек светский, товарищ старший лейтенант… – Колька сорвал с лица маску дыхательного аппарата. – Скажите, что это за вино? Или вообще уксус, или масло оливковое…
– Вино-вино, – хохотнул через минуту Новик, когда глянул на бутылку на просвет пожара, разгоравшегося в порту и, в три приёма сорвав зубами сургучную пробку, глотнул. – "Шардоне"! Что у нас тут, ещё и французы завелись?
Севастополь. В последний час…
И всё-таки это случилось.
"Отбиваем атаку за атакой. Все понимают – это последний рубеж. Но нас только горстка, а к концу дня в строю буквально единицы. До бригадного наблюдательного пункта возле кручи приближается цепь автоматчиков. Мы с комиссаром Ищенко на НП уже только вдвоём. Отстреливаясь, отходим – ничего другого не остаётся. Местность открытая и на нас с рёвом пикируют "юнкерсы", строчат из пулемётов. Как ни странно, но это нас и спасает: автоматчики не решаются к нам приблизиться, боятся своих самолётов. И мы, перебегая от воронки к воронке, в конце концов отрываемся от врага…"
Командир 7-й бригады морской пехоты генерал Е.И. Жидилов.
"Не обращая на нас ни малейшего внимания, артиллерист, стиснув зубы, делает своё дело. Он и заряжает орудие, и наводит, и стреляет.
– Где остальные?
– Все тут. Никто не ушёл! – отвечает матрос, не скрывая обиды. – Вот они!
Мне становится стыдно за поспешный вопрос. Артиллеристы все тут – мёртвые…
Не сказав друг другу ни слова, мы с генералом становимся рядом с краснофлотцем к орудию. Собрали последние семнадцать снарядов и бьём по Сапун-горе.
Зарядив орудие последним, матрос зачерпнул бескозыркой песок и высыпал в ствол.
– Уходите! – кричит нам.
И мы уходим – делать тут больше нечего…"
К утру 30 июня командующим СОР вице-адмиралом Ф.С. Октябрьским, который наконец-то получил "добро" от маршала Будённого, был отдан приказ об эвакуации города.
…"Пробоин так много, что заделать их невозможно. Выбило напором воды переборку во втором котельном отделении. Первое уже затоплено, и трое машинистов погибло, четвёртого, Александра Милова, вынесло к люку и его удалось спасти. Как они успели загасить котлы и выпустить пар – уму непостижимо, но если бы не успели, мы бы уже все были в воздухе.
В воздухе 86 "юнкерсов", четвёртый час они засыпают нас бомбами, поливают из пушек и пулемётов. Зенитки бьют и бьют. Зенитки раскалены, вода нужна, чтобы поливать стволы, и от зенитных автоматов до борта встали женщины с вёдрами. Их, а ещё их детей, раненых бойцов на палубах более двух тысяч.
Капитан Ерошенко в парадном мундире с орденами на капитанском мостике. Голос хриплый, а команды на уклонение ясные и чёткие…
Вся надежда на помощь из Новороссийска…"