Историк.
"Нет, ну чем не "Еретик"!.. – чуть было не потёр по-крысиному руки Трофим Иванович от удовольствия. – Вернее, "Еретичка"… Дочь большого начальника НКВД! Образцовая комсомолка! Как жарко, должно быть, она агитировала юных засранцев, мол, обещали же: "Но если вдруг коварный враг нарушит!" Так давайте теперь: "За Родину, за Сталина!""
– Не-ет… – вслух проскрипел Кравченко, звякая ключом в замочной скважине ящика в тумбочке стола. – Матёрый враг, настоящий, подлинно идейный. Это тебе не белого полковника изобличить, который ливрейным швейцаром в "Метрополе" прикинулся, а сам над тортом-безе Лаврентия Берия, сняв штаны, корячится…"
Он выложил на стол тонкую коричневую папку личного дела "Пельшман Анастасии Аркадиевны".
"Это ж своим умом соплюхе допереть надо было, что вся эта их жидовська маячня про марксизм-ленинизм – херня полная, причём не на постном масле, а на кровушке человечьей… Нет, хороший враг, глубоко замаскированный. За такого всем по соплям дадут, что пробдили, а мне – орден, что набдил… – Трофим Иванович на секунду задумался и хмыкнул: – И даже "Историку", может быть, отломят отпущение грехов. Обойдётся десяткой-другой на лесоповале после войны… Когда наша возьмёт…"
С первого дня войны ничуть не сомневался в нашей победе бывший петлюровский контрразведчик подхорунжий Кравченко. Если за "Неньку-Украйну" столько кишок выпустили, то за Родину-мать тот же хохол своих не пожалеет, здраво рассудил бывший петлюровец. Клята, мята, мать бы её, а своя уже – Родина.
"Молодец, "Историк"…"
Агентом под псевдонимом "Историк" был преподаватель немецкой диверсионно-разведывательной школы зондерштаба абвера "Р" гауптман Иванов Валериан Ильич. Бывший учитель истории и бывший капитан Красной армии, политрук 137-го отдельного стрелкового полка, сформированного на базе местного ополчения – и едва успевшего получить хоть что-то кроме нумерации, прежде чем попасть в окружение.
Потом был лагерь, где полевой комиссар, несомненно, русский и по документам, и по морде, ничтоже сумняшеся идейных соображений, предложил свои услуги немцам. И, как ни странно, именно работая на победоносную армию в вербовочном центре абвера, в том же лагере, Валериан Ильич пришёл к твёрдому убеждению: "Победоносной амбец!"
То ли в морду ему слишком часто плевали порядочные политруки перед расстрелом, то ли вдруг почувствовал разницу между замордованным героем и пришибленным холуём. Да и примеров в русской истории бывший её исследователь знал, поди, много и разных… Но, как бы там ни было, уже гауптман Иванов, уже в разведшколе штаба "Валли", как-то имел он довольно странную, полную уместных софизмов и неуместных намёков, беседу с одним учеником, диверсантом, бывшим лейтенантом РККА, которого весьма отчётливо подозревал (и ни с кем, надо сказать, своими подозрениями не поделился) в намерении сдаться сразу по приземлению.
Суть отвлеченных философствований гауптмана сводилась к довольно конкретной просьбе: "Ты там про меня не забудь…" Дескать, кровью – не кровью, но готов смыть, а лучше – слить… Адреса, явки, чем богат…
Так бывший капитан Красной армии восстановил свои отношения с клятвой, даденной трудовому народу и лично товарищу Сталину.
Но справедливости ради надо отметить исключительную порядочность Валериана Ильича: клятвы, данной немецкому народу и лично фюреру германской нации, он также не преступал. Работал на совесть.
Кравченко расшнуровал папку.
"Гарна дивчина…" – с первой страницы, из-под канцелярской скрепки на него смотрела смешливыми чёрными глазами, затенёнными угольной чёлкой, девчонка беззаботных и одураченных восемнадцати лет.
Такие, ломаясь от смеха и провисая на локтях подруг, идут во главе первомайской колонны какого-нибудь "Машино-конепедального им. Калинина" под сенью красных знамён. И все конепедальщики, начиная от героя стенгазетной рубрики: "Позор лоботрясам!" и до сурового парторга, героя Гражданской, впадают в идиотские несбыточные мечты…
– Гарна дивчина… – пробормотал следователь как-то даже смущённо. – Кабы не жидовка, сошла б за Ганну какую-нибудь или Галю. И хлопец у неё под стать. Вот только интересно…
И Трофим Иванович полез в стол теперь за папкой лейтенанта Новика А.В.
О том, что командир сводной разведгруппы лейтенант НКВД А.В. Новик – счастливый избранник чернявой красавицы, следователь Кравченко уже знал. За всеми членами разведгруппы, попавшей в июне прошлого года в засаду, велось негласное наблюдение. Так что к кому ходил в увольнение и бегал в самоволку лейтенант из горной деревушки Ашкой, где дислоцировался разведотряд, следователь знал достоверно.
"Вопрос в том… – положил рядом с фотографией девушки фото Александра Новика Трофим Иванович, – насколько под стать они друг другу? Только ли старая скрипучая кровать объединяет этих молодых и красивых? Может, ещё и рация под панцирем этой кровати. А, товарищ лейтенант?.. Надо будет спросить, как вернётся…"
Глава 4
Наследие предков
Май1943 г. Гелек-Су
– Э-э… – ошеломлённо проскрипел Зелимхан, вскинув тонкие, словно ощипанные, брови. – Совсем ум потерял, Саши-джан? Проходи, проходите… – засуетился он, отступая в глубь и в полутьму своей вполне европейской "сакли" – садового домика на окраине парка. – Вы тут в прошлый год такой переполох учинили… – продолжал он скороговоркой, торопливо прикручивая трясущимися руками фитиль керосиновой лампы. – Немцы, собаки, весь Гурзуф вверх дном перевернули, – обернулся старик, сузив керосиновое пламя, как жёлтый кошачий зрачок.
И то ли от такого загробного адского освещения почудилось, то ли и в самом деле что-то было не так со старым Зелимханом, а только Новику показалось…
– Случилось что? – спросил Саша, опуская автомат между колен и не спуская глаз с Зелимхана.
Ему показалось, что старый садовник здорово осунулся за неполных полгода с их последней встречи. Сгорбился, что ли. И без того сморщенное лицо огрубили мумифицированные складки…
– Немцы, собаки… – продолжал ворчать Зелимхан, будто не услышав вопроса, и слишком озабоченно, суетно, занимаясь приготовлением чая. То заварку из рваной пачки довоенного "№ 1" рассыплет, то зазвенит чайная ложка на половицах…
– Что случилось, Зелимхан? – переглянувшись с неизменным Колькой Царём, повторил вопрос лейтенант. – Ты боишься чего?
– Мы только кое-что спросим и сразу уйдём, – убедительно вставил Романов, присев, по обыкновению, на корточки не под самой дверью, но так, чтобы одним прыжком…
Зелихан вдруг замер, будто озадаченный его словами. Постояв так неподвижно, ссутулившись, как каменная "сарматская баба" в голой степи, он наконец захлопнул крышку узкогорлого чайника.
– Что ты, мальчик… – медленно обернулся старик. – Думаешь, Зелимхан Эскеров чего-нибудь боится ещё на этом свете? – прищурился он во тьму дальнего угла, где растворился в сумраке старший матрос.
Старик спросил – и отвернулся.
– Я очень устал… – вздохнул он тяжело. И, накачав керогаз, чиркнул спичкой. – Очень устал. Жду не дождусь, когда успокоюсь в беседе с пророком, который расскажет мне, зачем всё это было… – он неопределённо махнул мозолистой широкой ладонью. – Зачем всё так есть и что из всего этого выйдет. Если, конечно, в сени Аллаха мне это будет ещё интересно…
Наконец-то слабое подобие улыбки тронуло его сухие губы, но от улыбки этой на Новика повеяло полынной горечью.
– Наверное, нет. Не будет. Я там встречу свою старуху. Это пусть храбрые юноши мечтают о девяти гуриях, а мне хватит и одной моей старухи… – как-то невпопад, заставив вновь переглянуться разведчиков, забормотал старый садовник, уставив, будто остекленевший, взгляд на голубоватые язычки пламени из форсунки керогаза.
Ни Саша, ни Колька не решились его перебить.
– Немцы, после того как вы ушли, расстреляли несколько человек… – продолжил он вдруг голосом, окрепшим и внятным, будто очнулся. Будто проснулся в нем тот, прежний Зелимхан, обманчиво бесхитростный и простодушный старик, встречавший неизвестность по-детски распахнутыми глазами, но провожавший мудрым ироническим прищуром. – Расстреляли, кто под руку подвернулся. За связь с партизанами… – он помолчал немного, будто припоминая и при этом не желая вспомнить. – Но про моего племянника Хафиза… – наконец продолжил он, голыми руками сняв с огня чайник, крышка которого застучала в пазах. – Про него они правильно написали: "Он помогал партизанам". Он помогал… Тридцать лет, бригадир винсовхоза, не мальчишка уже, а влюбился в русскую учительницу, как… – старик, запоздало опомнившись, чуть не бросил чайник, обжигающий руки, на низкий резной достархан. – Ещё до войны, когда она помогала ему с немецким для института… Очень хотел агрономом стать мой мальчик…
Зелимхан посмотрел на Новика невидящим взглядом потерянных, но сухих глаз, прежде чем пояснил:
– Он нам с Дилярой как сын был, особенно когда брат умер. Своими детьми Аллах не благословил… Вот как получилось, Саши-джан… – устало опустился он на диванный валик. – Ничего не успел мой мальчик. Агрономом стать не успел, в институте поучиться тоже не успел, жениться и вырастить сыновей… Даже на войну не успел… – добавил Зелимхан, не поднимая взгляда от чайных приборов, но словно почувствовав, как переглянулись поверх его головы лейтенант с матросом. – Как раз в июне 41-го ему покалечило руку, ремонтировал сепаратор. Врачи, слава аллаху, руку не отрезали, но даже писать ею он уже не мог. Так что успел мой Хафиз только умереть достойно. За свою землю… – подытожил старик и добавил не совсем понятно: – Чья бы она ни была…
Новик не стал уточнять, что именно имел в виду старый татарин. Как-то и так ясно было…
– Так это от него ты узнал про Марию Васильевну из керосиновой лавки и пароль? – спросил Александр после тягостной минуты безмолвия, в которой слышался только сухой треск секундной стрелки настенных часов.
Старик кивнул и, словно отгоняя тягостное воспоминание, принялся сосредоточенно, почти ритуально, пить чай мелкими глотками.
– Как вы не побоялись снова сюда? – начал он, будто сначала, будто перевернув страницу тягостных и болезненных, но, тем не менее, так необходимых сейчас воспоминаний. – Немцы думают, что именно отсюда, из Гурзуфа, было недавнее нападение на Ялтинский порт, о котором вы, конечно, хорошо знаете… – Он мельком глянул поверх пиалы на Новика, и взгляд его снова будто ожил иронической искоркой. – Кому ж лучше вас знать, кроме, конечно, Всеведущего… Они усилили патрули и наугад врываются по ночам в дома…
– Мы не задержимся, старик, – поспешил снова вставить Колька Царь, но Зелимхан угомонил его одним только взглядом.
– Что вы хотели спросить, Саши-джан? Не знаю, правда, смогу ли я помочь… – пожал он плечами. – Но если это поможет вам бить этих лживых собак, я скажу, что знаю…
– Думаю, поможет, – кивнул Саша, о чём-то задумавшись и рассеянно разглядывая в красноватых сумерках "сакли" сборку фотографий в морёном багете, под стеклом… Давних фотографий, похоже, что ещё дореволюционных, на картонках с серебристым тиснением гербов и медальонов неизвестного фотомастера. – Помнится, когда я служил здесь… – продолжил Новик, видимо, решившись, – слышал какие-то разговоры о подземном ходе. Говорили, что он ведёт из санатория то ли в город, то ли к морю… – Саша пожал плечами. – Скажи, это восточные сказки, которыми обрастает тут каждый мало-мальски древний булыжник, или?..
– Нет, это не сказки… – перебил его Зелимхан и, перехватив взгляд Новика, поднялся с диванной подушки. – Подземный ход есть, и ты на него смотришь…
– На подземный ход? – недоверчиво переспросил лейтенант и перевёл взгляд на старика… и снова на фотографии.
Подойдя к сборке фотографий, Зелимхан обернулся со снисходительной улыбкой:
– Только он не ведет ни к морю, ни даже в город. Он заканчивается уже здесь… – Он постучал узловатым пальцем по стеклу.
На групповом снимке, весьма похожем на юбилейную съемку какого-нибудь автомобильного, впрочем, равно как и авиационного клуба эпохи "Фармана" и "Руссо-Балта", возвышался белый купол садовой ротонды.
Групповой, довольно большой снимок в паспарту из тиснёного картона. Автомобилисты или авиаторы? Одинаковые кожаные шлемы с лупоглазыми очками, краги по самый локоть и шарфы, разве что вместо рейтуз в шотландку и вязаных гетр – армейские галифе и обмотки… Такие себе "рыцари скорости" в тридцать км/ч и "пожиратели пространства" Москва – Коломенское. А за ними возвышался, отчёркнутый ретушью от тёмных крон, белый купол садовой ротонды в классическом духе, даже с традиционной античной девицей, скучающей, сидя на мшистом булыжнике, над разбитым кувшином или там гидрией.
Автомобилисты ли, авиаторы, кто они там были такие? Собрались в ротонде, кто – стоя возле гипсовой Амфитриты, кто – сидя на вытертых ступенях…
Но Саша, вглядевшись, почувствовал, что это отнюдь не компания вчерашних сельских парубков или фабричных парней, которым Советская власть от щедрот своих подарила небо иль трактор. Уж больно отдавали позы стоявших офицерской выправкой, несмотря на вольность бонапартистски заложенных за отвороты кожаных курток ладоней, несмотря на папироски в уголках ртов под набриолиненными усами; и уж вовсе вальяжно, будто в шезлонгах Ривьеры и Ниццы, расселись на ступенях другие, постарше и бородками и, надо понимать, званиями повыше.
Тем не менее никаких знаков различия на кожаных куртках и полувоенных френчах не просматривалось, и потому, должно быть, и не вызывал этот снимок неприятного удивления тех обитателей санатория республиканского НКВД, кому случалось бывать в сторожке садовника. Не походила, на первый взгляд, эта компания на сборище белогвардейцев. Но, как оказалось…
– Тут добровольческий бронедивизион стоял уже в последние дни, в октябре 20-го, – подтвердил догадку Новика старик и выделил толстым ногтем фигуру, стоящую в центре. – Вот он мне и показал этот самый ход, в разгар всей этой суматохи с отступлением Врангеля, эвакуацией…
– Кто? – поднялся вслед за стариком и Новик.
– Штабс-капитан Казанцев.
– Казанцев? – удивлённо переспросил Саша и, не дойдя до стены, повернул назад, взять с трюмо керосинку.
Двумя руками опираясь на набалдашник трости, на желтоватом то ли от старости, то ли от неверного света снимке, стоял крупный рослый мужчина лет сорока в клетчатом английском костюме, но с полосатым охотнорядским жилетом и аксельбантом брегета через изрядный живот.
– Из мануфактурщиков… – пояснил Зелимхан, перехватив удивлённо-скептический взгляд лейтенанта. – Но только по разгулу да куражу, а так… Настоящий офицер был, будто из кадетского корпуса. Я-то уж различаю… – Он понизил голос, словно всё ещё опасаясь, как бы его уважительный тон не вменили ему в неблагонадежность: – Собирался отстреливаться до последнего патрона, лёжа на диване… – и, заметив скептический прищур Новика, пояснил: – Раненный был под Перекопом, нога гнила, а резать не захотел, да и бежать тоже. Он вообще не хотел из России бежать. Сказал: я – русский офицер и приказал диван напротив дверей поставить, и ломберный столик рядом для патронов… – развёл руками старик.
– И что, лежал и отстреливался? – с сомнением нахмурился Саша.
– Нет… – усмехнулся Зелимхан, возвращаясь к валику диванной подушки. – Горячка у него была, "антонов огонь". Когда красные ворвались, он уже без сознания был… как чувствовал. Поэтому и попросил меня жену свою и дочь вывести из усадьбы заранее по подземному ходу, чтобы их не обидели… Большие беспорядки тогда были, все бежали, можно сказать, через голову друг друга лезли, глотки грызли. Очень красных боялись, особенно Махно…
– Махно? – подал удивлённый голос Колька Царь из своего тёмного угла.
– Ну, Фрунзе, вообще-то, больше… – не слишком развеял его простительное для воспитанника советской школы недоумение Зелимхан.
– А чего?
– Погоди… – перебил его Саша, отмахнувшись. – А что с этим Казанцевым стало?
– Не знаю точно… – пожал плечами Зелимхан, подливая чай в пиалы. – Слышал, всех инженеров, механиков и шоферов, которых удалось поймать, отправили к Фрунзе. И будто бы многие перешли на сторону Советской власти, стали, как это, военспецами…
– Ну, вот. А ты говоришь, боялись… – проворчал Колька.
– Нет, конечно, не все из страха, – как странновато согласился старик. – Думаю, Василий Палыч – точно не из страха…
– Так ты знал? – повернулся к нему Новик, отведя лампу от фотографий.
– Что Маша – дочь Казанцева? – покосился на него Зелимхан. – Конечно. Я её узнал… – он невесело усмехнулся. – И это мало меня обрадовало, поверь мне, особенно, когда мой Хафиз стал ходить к ней то с халвой, то с арбузом… Чуяло старое сердце. По-моему, она и тогда, до войны ещё, пряталась…
Несколько минут в садовом домике царило молчание. Наконец Саша вернулся к столику и перевернул пиалу, давая понять, что им пора. Вот только осталось уточнить:
– А что, Зелимхан, давно построили этот ход, не знаешь? В том смысле, цел он ещё или нет, вдруг осыпался? И куда всё-таки ведёт?
Старик немного помолчал, закатив глаза и будто суммируя в уме всё, что ему известно. И принялся загибать пальцы левой, не занятой пиалой руки:
– Кто построил – одному Аллаху известно. Рассказывал здешний сторож, что и сам предводитель пензенский о нём не знал. Будто бы его не то подрядчик, не то архитектор прорыл, втайне от заказчика, чтобы ходить к его жене… Но я видел ту жену… – скептически хмыкнул Зелимхан. – Так что это уж точно сказки. Ход и сейчас цел. По нему мой племянник ко мне сюда ходил, до последнего… – старик вновь болезненно поморщился, словно зацепил старую ссадину, и забормотал что-то под нос, поминая попеременно Аллаха с антиподом его, врагом человеческим.
– К тебе ходил? – неохотно потревожил его Новик. – Разве подземный ход не ведёт прямо в дом?
– Ведёт… – встряхнулся Зелимхан. – Конечно, ведёт. Прямо в кабинет предводителя. Но по дороге есть ещё один выход, в саду, как раз под той беседкой… – Он кивнул в сторону ротонды, белевшей на фоне группового снимка. – Я же показывал…
– А чей это сейчас кабинет, случайно не знаешь? – спросил Саша, спросил между прочим, без особой надежды на ответ.
Тем не менее…
– Это не простой офицер… – задумчиво прищурился Зелимхан на огонёк керосинки. – Я тут много видел разведчиков, но он не похож на тех, кто прыгает с парашютом или сидит в штабе. Он похож на тех наших чекистов, что работали за границей. Аристократ. Невоенный какой-то…
– Вот как?.. – усмехнулся Саша. – А ты наблюдательный, Зелимхан.
– У меня ещё и уши есть! – фыркнул старик. – Не только глаза. Его зовут Карл. Карл-Йозеф Бреннер, а вот звания его, извини, Саши-джан, я выговорить не смогу – лай один, а по-собачьи я не понимаю…