Ещё вчера таких привычных и знакомых до каждой каракули на обоях детской, как до каждой чёрточки, морщинки родного лица, казалось, уже поселилось что-то чужое и враждебное. Та беда, что грозила семье с появлением на притихших улицах трескучих мотоциклов с седоками в чужой серой форме, в касках того же профиля, что и на чёрных мишенях в тире "Осоавиахима". Беда, грозившая с афишных тумб чужим угловатым шрифтом: "Расстрел!"… Вот, она уже здесь, уже пробралась в дом и вот-вот шагнёт из гулкой пустоты гостиной или зашуршит комками газет, брошенных после упаковки отцовой библиотеки в его кабинете…
Стараясь не оглядываться в зловещую полутьму брошенной квартиры, Настя распахнула дверцы шкафа в прихожей. И хоть в расширенных, как у кошки, зрачках тут же отразилась его задняя стенка… – "Пусто!"… – всё-таки пошарила рукой, будто не веря обманчивым сумеркам. И на несколько секунд замерла, упершись ладонями в колени.
"Так. Спокойно. Думаем. Куда мать могла переложить пальто? Переложить, чтобы бросить? Зачем? Или отдала? Это вряд ли. Сколько ей говорила отдать для Маруси… А может, какой-нибудь свой бесценный богемский хрусталь завернула? Скорее всего…"
Настя метнулась к окну эркера в глубине гостиной, разбросала в стороны тяжёлые портьеры и, выдернув из гнезда язычок шпингалета, с треском распахнула створки.
– Ма!.. – успела она бросить в тёмный двор звонкую ноту, прежде чем всё остальное смешалось в глухонемое мычание: потная, пахнущая не то дёгтем, не то скипидаром ладонь залепила ей рот.
Впрочем, крик и без того застрял в её горле, когда она увидела…
Чёрные зловещие тени в электрическом зареве уличного фонаря. Они мелькали и кружились вокруг брошенной телеги с их имуществом, точно вороньё над навозной кучей. Над воровато сутулыми спинами отчётливо виднелись контуры винтовочных стволов, хлопали по шинельным полам приклады. Мать её, по-прежнему сидя на бауле, как привязанная, беспомощно озиралась…
– Что вам надо?! Мы ведь заплатили… – сомнамбулически повторяла Ирина, не смея привстать с багажа. – Вы не можете. Ради бога, это старинный фарфор, осторожно…
Блюдо из Ревельской антикварной лавки разлетелось по мокрым булыжникам даже не со звоном, а с апокалипсическим грохотом в ушах Ирины. С отчаянием наблюдая, как бесцеремонно режут ножами багажные ремни и верёвки суетливые безликие фигуры в шинелях и гражданских пальто с белыми повязками на рукавах: "Polizei", она обращалась, по сути, только к одной из них, которую узнала. Которую не могла не узнать, хоть и не помнила ни имени его, ни фамилии, ни даже должности. Но именно в его потных ладонях оставила Ирина поздний цвет и украшение своей увядающей молодости – дворянский, золотой с изумрудами, гарнитур "сутгофф". И вот снова эта лоснящаяся жиром, отвратная физиономия скалилась перед ней в плотоядной улыбке, но в деловитой скороговорке его больше не слышалось и намёка на извинительный, униженный тон, дескать: "время такое, товарищ-мадам Пельшман, что поделаешь?"
– Так мы ж с тебя не твою жидовскую кровь пускаем… – торопливо, с поминутным придушенным смешком, пояснял безымянный как вша экс-чиновник из "Коммунхоза", вскрывая никелированные замки чемоданов плоским немецким штыком. – А свою, русскую, можно сказать, проливаем, которой ты с мужем своим, упырём чекистским, насосались как клопы…
– Может, всё-таки оттараним её в Юсуповские конюшни, к прочей жидовне? – видимо, не в первый раз переспросила его из-за плеча другая, вовсе уголовная, морда с небритой неандертальской челюстью. – Один хрен, немцы их не сегодня-завтра…
– Это тебе не барыга Ада Моисеевна с еврейской слободки, идиот! – яростно зашипел на него "коммунальщик". – Это жена гэбэшника высшего ранга. Они, может, с ней поговорить захотят, в заложники взять на предмет вербовки мужа… – Э… – махнул "коммунальщик" короткой ручонкой, глянув на тупоумное выражение лица уголовника. – Ты хочешь, чтобы она сдуру оберлейтенанту как представителю культурной нации поплакалась, что ты её до панталон раздел… без спросу господина обера?
– Ну… – сдаваясь, замычал "неандерталец".
– "Му-у…" – раздражённо передразнил его старший, оглянувшись на Ирину, окаменевшую не столько от услышанного, сколько от собственных догадок и, отступив к окорокам савраски, яростно зашептал: – Ну, вот и не мычи, не телись, кончай её прямо тут. Бросим с подводой, мало ли сейчас ворья с финками по подворотням шастает…
– А конягу? – удивился "уголовник", с сожалением похлопав по крепкому ещё, без намёка на "стиральную доску", красно-рыжему боку "савраски".
– Нечего жалеть, тут в одном чемодане на тройку таких гнедых, главное – всё это добро сейчас мимо патрулей пронести. Одного только не пойму… – озабоченно перебил сам себя "коммунальщик". – Неужели эта фифа сама подводой править надумала? Она ж коня только с жопы, с сиденья и видела. Поди, и не знает, куда ему овса напихать, чтобы копытами перебирал? Где Петрович, с которым мы уговаривались? Неужто сдрейфил старый?..
"Коммунальщик", скептически поджав толстую, как у сома, губу, оглянулся вокруг. Но во мраке двора, помертвелого от черноты нежилых окон, как будто никогда и не водилось тут живой души – не увидел никого.
– Не нравится мне это… – проворчал полицай. – Жаль, не спросил у Петровича, с какой они квартиры, не подумал. А вдруг там остался кто… Дома остался кто?! – рявкнул он уже вголос на Ирину.
Та крупно вздрогнула и на несколько секунд бессмысленно выкатила на него расширенные зрачки и наконец выдавила:
– Нет. Никого…
– А дочка, а Петрович где? Разве не он взялся вас везти? – раздражённо поторопил её полицай.
– А-а… Дочка… – Ирина рассеянно оглянулась на парадный подъезд дома, на "коммунальщика" и отрицательно покачала головой. – Я их вперёд отправила, без вещей… Чтоб не ограбили… – неожиданно добавила она с привкусом горькой иронии. – И не убили…
Произнеся последнюю фразу без всякого шекспировского пафоса: "to be, ore not to be", Ирина даже как-то выпрямилась, приосанилась на своём бауле, словно в привычном первом ряду партера клуба "им. XX-летия ГПУ". Будущее распахнулось перед дочерью квашевского старьевщика и светской львицей во всей своей драматической простоте, без всякой театральности, с которой смерть воображается в детстве и юности. Совсем просто – словно красный бархат кулис осыпался, траченный молью.
– Врёт, наверное, но и чёрт с ней… – отвёл взгляд от преисполненной достоинства фигурки полицай и, ухватив своего подручного за борт пальто, яростно зашипел в небритую физиономию: – Ну, чего ждёшь?!
– А сам не хочешь спробовать? – брезгливо сбросил тот с лацкана короткие потные пальцы, но послушно полез за голенище сапога, откуда выглядывала гнутая рукоятка "свинореза"…
Глава 10
Всё та же июньская ночь
Гурзуф. Керосиновая лавка Марии Казанцевой
– Так это что ж получается, дворник ваш полицаев навёл? – с хрипотцой переспросил Новик, прижав к груди голову Насти и ероша её волосы, так привычно – несмотря на неистребимый керосиновый дух – пахнущие августовским сеном.
Отпрянув на кулачках, Настя замотала головой так, что смоляные локоны рассыпались:
– Нет, что ты. Он меня практически спас. Я когда увидела полицаев, когда они маму… – Настя снова уткнулась в отворот безрукавки на груди Саши. – Когда он ножом…
– Не надо… – невольно зажмурился лейтенант, стиснув зубы. – Не надо, я понял…
– Я вскрикнула… – сглотнув горький комок, продолжила Настя. – Они заметили, старший послал двоих, а Валентин Петрович… – давясь невнятной скороговоркой, забормотала Настя. – Он меня через подвал дворами вывел, а потом сюда, а тут тети Риммы уже нет, её тоже немцы забрали, куда не знаю, но говорят, что под Симферополем их всех…
– Совсем не обязательно… – поспешил остановить девушку Новик, прежде чем голос её сорвался на всхлипывание. – Их и в Германию отправляют, работать.
– А потом меня Мария Васильевна, можно сказать, подобрала. Я в доме тети Риммы пряталась, долго, пошла на базар, что-нибудь на еду поменять, тетя Римма у нас библиофил… была, так я Петрарку, издание Беликова 1830 года, хотела на хлеб и яйца… – подняв влажные глаза, виновато улыбнулась Настя. – Представляешь, Петрарка… кому он сейчас нужен?
– Ну, разве что мне, – не поднимая головы, но так же с улыбкой вставила "баба Маша" из-за спины Новика, разливая круто, докрасна, заваренный чай в сервизные чашки.
– Мария Васильевна такая добрая, она меня пожалела…
– Да не я, – подняла спокойный, чуть ироничный, взгляд на Сашу так называемая "баба Маша", которую так назвать, он уже ни за что не решился бы. – Не я, Надя… То есть Настя, конечно… – поправилась она, вновь сосредоточившись на нехитрой чайной церемонии. – А те недалёкие базарные тетки, что не захотели библиографическую редкость менять на заурядные куриные яйца. Это они сказали мне, что в дом вашей тётушки собирается вселиться румынский офицер. Представления не имею, откуда это им стало известно… – пожала Мария плечами. – Но уже вечером дом вашей тетушки, действительно, был занят каким-то румынским полковником.
– Представляешь, что было бы, если бы Мария Васильевна меня не забрала к себе? – теснее, будто прячась от внезапно набежавшего холода, прижалась к груди Новика Настя.
– Через неделю ты бы приняла румынского полковника, как минимум, в пионеры… – криво усмехнулся Саша, гладя её непослушные чёрные вихры.
– Дурак! – боднула его в ключицу Настя. – Я б его убила…
– В любом случае ему не повезло… Спасибо вам! – будто спохватившись, поблагодарил Саша вдогонку Марию, расставлявшую чашки уже с другой стороны стола, перед насупленным Колькой Царём и его "конвоирами", усевшимися с обеих сторон.
– Так… – сумрачно посмотрел на зачарованную парочку исподлобья Яков Осипович. – Харе тут сопли разводить. А то я ещё расплачусь, чего доброго. Значит, решим так… – Он встал из-за стола и, развернувшись, не без интереса уставился на плотный бюст радистки Аси. – Рация, насколько я понимаю, у вас есть. И аккумуляторы полные… – сделал он двусмысленный вывод из этого осмотра.
– Ну, уж пополнее, чем у вас в отряде… – хмыкнула девушка.
– Как жрём, такие и аккумуляторы! – блеснул бесовскими искорками Яков Осипович.
– И я свои не марципанами наела, – огрызнулась Ася, но довольно легкомысленно, облизнув выступающий рядок "жениховских" зубов.
– Соблюдайте субординацию, сержант, – хмыкнул лейтенант-партизан, заметив краем глаза недовольное шевеление Кольки Царя. – Насколько я понимаю, полковник Гурджава в курсе вашей операции…
Лейтенант Новик, не глядя, кивнул через плечо, по-прежнему держа Настю в руках, словно там, в бесконечно далёком теперь, "до войны", у эстрадной раковины Ялтинской набережной, где играет духовой оркестр пароходства и пахнет дымком от павильона шашлычной. Пахнет морем, её духами, её волосами, в которые он так любил запустить пальцы. "Ну, что за обезьянья любовь!" – смеялась она заливисто…
– Так что мы сейчас свяжемся, правда… товарищ старший сержант? – оглянувшись на Асю, продолжал Яков Осипович, очевидно, раздражённый невниманием Новика к своей персоне. – И выясним, чего это ради героическому Краснознамённому флоту, разведштабу понадобилось привлекать вот это вот… Краснопёрое, да ещё чувствительное донельзя… – пренебрежительно мотнул он головой назад, в сторону Новика.
Верный Колька Царь вновь шевельнулся привстать с табурета и наверняка с достойной отповедью. Но его, также вновь, остановила широкая ладонь старшего матроса, очевидно, скучавшего, опершись подбородком на круглый магазин ППШ установленного между бёдер.
– Ты не кипишуй, браток, – примирительно сказал старший матрос. – Лейтенант у нас, как говорил Юрий Михайлович: "Рожден был хватом, слуга Царю…" и всё такое. Героический мужик. Но вот краснопёрых на дух не выносит, и есть у него для этого все основания.
– Это ж какие такие основания? – проворчал Колька, покосившись на солидного и, очевидно, уважаемого матроса, глядишь ещё, Императорского флота…
– Особистская любовь к окруженцам, – спокойно ответил тот.
– Ну, так драпать не надо было! – буркнул Колька.
– А он и не драпал, – в той же флегматической манере произнёс старый матрос. – Он ребят своих из окружения выводил через линию фронта, а их всех положили подчистую…
Колька Царь на минуту задумался, вопросительно вскинув бровь.
– Ну, как знаешь… – сдался наконец Колька. – Я с этим сухопутным столько раз в "полундру" ходил, что отдал бы ему свою тельняшку…
– Это хорошо, – одобрительно пригладил старорежимные боцманские усы матрос. – Значит, споются. Погрызутся… И споются.
…Юра Кулик, остававшийся всё это время, по гражданскому выражению, "на шухере", в очередной раз выглянул из подворотни, самую малость высунувшись за ржавую створку ворот, почему-то единственную. Оконце керосиновой лавки безжизненно чернело на фоне выбеленной лунным светом стены, словно прорубь на снегу, в которой вот уже час, как бесследно канула его разведгруппа. И на улице даже кошка не прошмыгнёт. Тихо…
"Что-то переговоры неприлично затягиваются… – зевнул в кулак Юра, присаживаясь на корточки. – Хотя, что там переговаривать? Могут помочь – пошли, займёмся. Нет – пошли куда подальше…"
Он, повозившись, вынул из кармана штанов кожаный кисет, куда предусмотрительно накрошил перед выходом пайковых "Красноармейских" – "конспирация, батенька, конспирация!", такая мятая пачка у каждого второго красного бойца найдётся. И буквально на мгновение сосредоточился на склеивании языком "козьей ножки". В следующий миг электрическим током дёрнуло корни волос ото лба, голова его резко запрокинулась и, словно в мимолётном утреннем полусне, Юра увидел лунный отблеск стали. Рвущую боль в горле он ни прочувствовать, ни осознать не успел – провалился в глухой, без видений и внутренних голосов, сон; в блаженное беспамятство после долгой изнуряющей усталости всех последних лет, начиная с детской голодухи 20-х…
Обершутц "Полевой жандармерии" – рослый детина с зелёным кружком старшего солдата на рукаве, с брезгливой деловитостью вытер лезвие тесака о рубашку на плече Юры и выжидающе обернулся на командира.
Зондерфюрер Габе кивнул и, не оборачиваясь, коротко махнул рукой в чёрной перчатке затаившейся позади зондеркоманде.
В гулкой пустоте подворотни зашуршала, едва слышно зазвенела амуниция солдат, едва не вприсядку, но с проворством тараканов-пруссаков, крадущихся вдоль стены. Но тем не менее Дитрих почти рефлекторно шикнул:
– Halten die Ruhe! (Тихо!)
Для сведения:
Feldpolizei, полевая жандармерия, отнюдь не была чем-то вроде инвалидной роты, осуществлявшей необременительный оккупационный режим в довольно широкой, до 500 км, прифронтовой полосе, наедая жирные шеи награбленными "курка-яйко" и запивая "млеко". Это было оперативное подразделение Geheimefeldpolizei, тайной полевой полиции, штат которой набирался из опытных сотрудников общеизвестного гестапо ("гехайм штаатс полицай" – тайная государственная полиция) и Крипо ("криминаль полицай" – криминальная полиция). Преимущество отдавалось последним, то есть оккупационный режим осуществлялся в основном вчерашними полицейскими чинами. Тем не менее участие гестаповцев, кстати сказать, совершенно минимальное и в единичных случаях, на высших должностях, ввело в общее употребление название "гестапо" за следственно-исполнительными органами оккупантов. Да и то "полицейские гонения" как-то не слишком звучит рядом со "зверствами гестапо". Фактически же гестапо никогда не действовала вне пределов рейха, и на оккупированных территориях – тем более. Так что "зверства гестапо" – определение хоть и уместное, но не совсем точное. Сомнительная пальма первенства в этом живодёрском деле принадлежит почти и исключительно армейской контрразведке, "отделам 1С" при штабах армий и соединений, которым, в свою очередь, тайная полевая полиция и подчинялась. Им же подчинялись и подвижные подразделения, абверкоманды "Управления военной разведки и контрразведки Верховного командования вермахта". Система донельзя путанная и, очевидно, свидетельствующая о неготовности рейха к масштабам оккупационной работы. Отсюда и разноголосица: одни вспоминают, как абвер травил партизан и подпольщиков, другие – как это вытворяла армейская контрразведка, третьи – айзанцгруппы СС и даже гестапо. Правы все, но наиболее системно оккупационный режим осуществляла именно Geheimefeldpolizei. Таким образом, легенда о "честных вояках вермахта", якобы только исполнявших свой долг на фронте и кормивших русских детишек шоколадом в противовес "изуверам СС, CД и гестапо", наполнявшим рвы трупами мирных жителей, не более чем легенда. Определяя численность уничтоженных немцами гражданских лиц и военнопленных в 10–11 млн человек (80 % из которых были уничтожены в первые полтора года войны), надо отметить, что общая численность айнзатцгрупп и команд CД на оккупированной территории СССР в июле-декабре 1941 г. не превышала 2 тыс. человек. Массовое применение войск СС на советско-германском фронте приходится на лето-осень 1943 г. (10 дивизий), когда эти дивизии не выходили из боёв. Совершенно очевидно, что этого количества было недостаточно даже для фронта, не говоря уже о карательных операциях в тылу. В тылу, под руководством "тайной полевой полиции", этим занимались 20 охранных дивизий вермахта и несколько сот национальных батальонов вспомогательной полиции из местных. Показательно в этом плане, что 50–60 % эсэсовцев, попадавших в плен на поле боя, оставались в живых и отправлялись затем в лагеря для военнопленных. В то время как солдаты и офицеры полевой полиции (жандармерии) расстреливались советскими солдатами прямо на месте. В результате немецкое военное командование пошло на беспрецедентный в военной истории шаг. С лета 1943 г. личному составу полевой полиции выдавалось два удостоверения личности: одно – настоящее, другое – фальшивое, вермахта.
Подавляющую часть офицерского состава тайной полевой полиции, Geheimefeldpolizei, составляли мобилизованные сотрудники полиции безопасности ("SIPO"), криминальной ("KRIPO") и общей полиции ("шуцполицай")…
Июль 1942 г. Гурзуф. А на той стороне…
Штурмбанфюрер (поскольку в составе тайной полевой полиции бывшие сотрудники криминальной получали звания военных чиновников – "зондерфюрер") Дитрих-Диц Габе до войны был инспектором полиции Дрездена, небесталанным, но без перспектив карьерного роста. По крайней мере, пока шефом полиции оставался старик Крюге, по прозвищу "фельдфебель", с которым Габе умудрился повздорить, ещё будучи младшим инспектором. Тогда он оказался прав, ехидно заметив "фельдфебелю", что умильный кретин, любимец публики и оракул ипподрома "Кранкештуд" герр Мольтке вполне может оказаться и держателем "чёрного" тотализатора. Но проницательность эта стоила Габе должности, заслуженной по всем статьям должности старшего инспектора, вот уже на протяжении пяти лет. И если бы не война…