Мы конечно должны безусловно согласиться, что основопонятия современной науки, без которых она обходится только в своем математическом формализме, где действительно нет слов, но откуда зато нет ни во что выхода помимо интерпретации всё в тех же основопонятиях, - они суть ситуативно, конформистски (не принципиально и не строго) ограниченные, условно понятые слова общего языка. Без этой общемировоззренческой почвы науки сразу зависнут, их станет невозможно финансировать, если у них например не будет такой цели и такого термина как энергия, соответствующего ценностям общества. То, что все ставят как основную задачу наук прояснение их основопонятий, как раз привело бы к их концу, точно по Толстому, "Естественники решают фил[ософские] метаф[изические] задачи, а если бы они прочли Канта, вся работа их не имела бы места". Так в философских науках (они вовсю продолжают быть и называть себя философскими науками, хотя сами же помнят и говорят о коренном отличии философии от наук) почва наполовину (кроме как в специальности "история философии") ушла бы из-под ног, если бы их лишили искусственных понятий блага и добра и попросили слышать эти слова широко, когда бы они совпали с хорошо. Потребовалось бы, конечно, запретить им проводить ту же операцию кастрации заодно и с этим словом хорошо тоже.
Запретите употреблять искусственные слова, и свои, и греческие, и латинские, и вдруг опадет поднявшееся на этих дрожжах тесто науки. А то наберут слов, припишут условно, по общему согласию, значение этим словам и играют на них, точно как в шахматы, условившись, что конь ходит так, а царица так и т. д. А придет ребенок и скажет мучающемуся папаше в затруднительном шаге: "Хочешь я тебе помогу? Пускай он возьмет царя, а мы другие возьмем". - "Да если отдать царя, и проиграли". - "Отчего?"
Но если даже папаша и убедит, что без царя нельзя играть, ребенок проще спасет его - он сбросит все шашки и скажет: ведь это все равно, ничего не переменится (там же, 118–119).
16 Марта. Употреблять слова: соха, погода, лошадь и т. д. - слова, простые в устах всех, гораздо труднее, чем употреблять слова биология, антропоморфизм и т. п., ибо значение первых ясно определено, вторых же - нет (там же, 119).
Если Толстой так рассыпает на пол всё новоевропейское расписание и возвращает нас в библейский, ведийский мир и гомеровский мир, то он должен серьезно подготовить свой инструмент знания. Он и готовит. Вся жизнь его эта работа. Искусство верховное есть высшее хорошо знания и жизни, вернее знающей, видящей (у Толстого: разумной) жизни. Искусство создает тот подъем жизни, который единственное назначение жизни (вы помните, так одинаково у Толстого и Дильтея). -
В новом расписании, которое пишет Толстой, устанавливается монархическая безжалостная иерархия. Один художник, два, три, не больше четырех на целое поколение и в целом мире, и перед ним масса, т. е. всё остальное человечество за вычетом одного, двух, трех или четырех.
Всякое произведение искусства есть проявление красоты, воздвигнутое художником на недоступной массе высоте, для общего созерцания. Видеть всё произведение может только тот, кто стоит выше его - художник высший. Видеть с одной стороны, но с правильной точки зрения - только художник равный. Все же могут, идя за своими обычными делами и подняв голову, видеть стоящее над ними произведение (там же).
Глядя снизу, масса не видит высоту как она есть, или просто ее не видит. Произведение нависает над нею заведомо непонятным - греющим как солнце или питающим как яблоня, но как устроено солнце и тем более как сделать его, масса не знает.
Снизу оно представляется им не только неправильным, но непонятным. Для того, чтобы они понимали его, работают критики. Критики - это всегда те, к[оторые] пытались б[ыть] художниками и не успели. Они знают высоту и размер и бегают кругом и с разных точек зрения рассматривают и передают толпе результаты своих наблюдений, из которых важнейшие состоят в том, что они видят ногу там, где действительно нога, и в том, что толпе казалось обрубком. По отношению к толпе они необходимы - они посредники между толпой и художником. Но если художник в их суждениях будет искать отражения своего произведения, он отчается (там же).
Обратите внимание: выше художника только другой художник. Толпа не видит и не может видеть, что именно и как художник делает.
Подразумевается, что делает дело только художник. То, что наукотехника много сделала, взворотила природу, еще не доказывает, что она делает дело. Касается ли наукотехника того в человеке, что двигало им, когда занимался наукотехникой? Взворачивая природу и тело, наукотехника собственно по-настоящему не трогает человека. Трогает его искусство.
Между настоящим искусством и остальными перепад хуже чем непонимания, противления, враждебности.
В мире в 30 лет живут 3–4 человека художников, а стоит явиться произведению искусства, то и в 1000 журналов 1000 человек с приемами учителя к ученику обсудят все достоинства и недостатки произведения. Если в критике видеть оценку - будет бессмыслица, если видеть посильное толкование, будет великий смысл (там же, с. 119–120).
19 Марта {1870}. Что бы ни производил поэт или мыслитель, он должен знать, что в то время, как он пишет, уже с разных сторон сидят сотни людей, пытавшихся неудачно на том поприще, к[оторое] избрал поэт или мыслитель, с обмокнутыми в свою желчь перьями, наготове растерзать всё то, что произведет мыслитель (там же, с. 121).
В свете этой элитарности, допущения решающего неравенства между людьми, мы впервые начнем понимать и упрек Толстого богатым. Против контраста нищеты и роскоши самого по себе Толстой вовсе ничего не имеет. Его "демократизм" имеет вовсе не смысл уравнивания состояний, или жалости к бедным, или упрека бессердечию богатых, а только смысл обличения богатых в вялой жизни, упрек своему классу в проигрывании соревнования в полноте бытия противоположному классу. Богатые плохи не тем что богатые, а тем что не на высоте своего богатства. Если это не видно ясно из позднего Толстого, то только потому что он рано это понял, сказал и не надо было повторять.
Как часто писали, говорили, пишут и говорят: бесчеловечный богач съедает в трюфелях или носит в серьгах средства спасения от голодной смерти целого семейства. Как несправедливо! Трюфелями и жемчугом нельзя накормить семейство. Добывание тр[юфелей] и жемч[уга] уже накормило семейства. А если вы хотите сказать, что богач должен бы на деньги, которые он употребляет на роскошь, купить пищи и послать семейству, или самые деньги, то это бессмыслица. Он сбирал деньги для тр[юфелей] и жемч[уга], и если бы он не мог пользоваться тр[юфелями] и ж[емчугом], он и не собрал бы денег. Да притом, если бы трюф[ели] и жемч[уг] остались бы некупленными, было бы, кроме того голодного семейства, о к[отором] вы заботитесь, еще сотни новых голодных семей. -
Скажите скорее то, что я говорил в юности (это будет похожее на правду). Зачем тысячи рабочих для роскоши в городе, когда в деревнях не успевают снять хлеб?
И то фальшиво.
В деревне должна быть натуга и отсутствие роскоши. И потом избыток сил идет в город (там же, с. 120).
В деревне должна быть натуга. Богач должен кормить рабочих, покупая жемчуг. Художников должно быть трое в мире на поколение, больше не надо и не может быть. Всё сковано необходимостью, жестким законом контрастов.
"Во всём возмездие, во всём спасительный клапан паровика, во всём предел, его же не прейдеши. И предел этот очевиднее всего для меня в умственной деятельности человека" (13.3.1870 // 48,118).
Всякое усилие сразу тонет в противодействии той же или большей мощности, нет нигде никакого простора для свободного произвольного движения, всё сковано в сплошной неразрывной плотности.
Почему художник должен знать что каждый раз вступает в плотную среду противодействия. Чтобы не воображать что будто бы не все ищут там же где он. Чтобы знать что он никогда не один. Чтобы помнить, что настоящая разница проходит только между половинчатым и полным усилием; чтобы не надеяться будто неполное усилие чего-нибудь стоит.
Полное усилие количественно не измерить. Не высчитывать же кто больше из писателей сидит за письменным столом. Полнота тут не в количестве усилия, а в его другом свойстве. Оно должно сдвинуться из расписанной области в безумие. Хайдеггер: философия сумасшедшая. Полнота усилия означает выход в рабочее безумие.
26 Марта {1870}. Всё, что разумно, то бессильно. Всё, что безумно, то творческо-производительно.
В воспитании (теории), в госуд[арственном] управлении (теории), в хозяйстве - любовь плотская и духовная - поэзия - есть ли что-нибудь более безумное? Разумны теории.
Но что это значит? Что значит то, что всё, что разумно, то непроизводительно, а что безумно, то производительно? -
Это значит - другими словами, что то, что и есть сама сущность жизни, непостижимо разумом, а постижимо разумом ничто - самый разум. -
Возьмитесь разумом за религию, за христианство, и ничего не останется, останется разум, а религия выскользнет с своими неразумными противуречиями. То же с любовью, с поэзией, с историей.
Но если я понимаю недостаточность моего разума для постигновения сущности, то чем же я понимаю то, что есть сама сущность с своими законами? Чем? Сознанием себя - части непостижимого целого. Признанием Бога (там же, с. 122).
Здесь маленькое замечание: Толстой пересмотрит разум, увидит в нем, мы видели, роскошь опьянения. Он и мысль и разум во всем, что я сегодня цитировал, понимает как наши, но умеет и будет понимать и как безумие, как поэзию и любовь.
Сумасшедший мир неприступен для тех нас (мы), которые рассуждаем и планируем. Но он близок нам, потому что мы сами он и есть, только бы узнать себя.
Мне нравится, как это сказано. И всё-таки стоит спросить, возможно здесь что-то не так.
В самом деле, ведь и мы, свободные и отдельные, тоже часть мира, живого?
И тогда место в нем, в жизни имеет метрика?
Разум и мысль будут у Толстого освобождены из лап мы, у мы останется в руках только заблуждение.
Не надо долго искать у Толстого, когда он отменит свое деление на сумасшедшее-настоящее и разумное-бессильное.
Недолго нам было ждать реабилитации мысли. Вот он уже и отменил, в этой же серии записей, ненужность возвращения к мысли. Потому что кроме той мысли, которой думают мы, есть другая, настоящая мысль.
11 Апреля {1870}. Шопенгауер необходим для того, чтобы дать понятие о свойствах забытого нами настоящего мышления. - Забытого особенно благодаря Ф[ихте], Ш[еллингу], Г[егелю] периода упадка. Мы не знали и забыли те приемы Платона, Декарта, Спинозы, Канта, тружеников независ[имых], страшных по своей оторванности и глубине (48: 126).
Мысль восстановлена, и она поднята до уровня не ниже искусства, тех художников, которых немного на поколение земли. Мы снова с Толстым.
И вот уж правда страшным по своей оторванности и глубине мне кажется мыслительный шаг, который он делает в продолжение Канта. Он своим глазом зверя (Томас Манн) не просто видит сплошность всего и не встраивает вещи в пространство и время, но он и перестает за вещами воображать индивидуальность, т. е. видит в лошади не одну и ту же изменяющуюся на одной подкладке величину, а ряд, не априорно обеспеченный постоянством существа лошадности, а апостериорно установленный через сходство элементов ряда: лошадь каждое мгновение заново складывается таким образом, что образует ряд. После этого Толстой уже глазами лошади смотрит на себя и в себе тоже видит не индивида, продолжающегося через свои движения и состояния, а ряд опять же явлений, которые могут быть связаны или нет.
21 Июля {1870}. Я купаюсь. Лошадь привязана и глядит на меня, когда я выплыл из купальни. Знает ли она, что это я, - тот я, к[оторый] приехал на ней? (Там же).
Как всегда, глупости Толстой пропускает без упоминания, и этим почти всегда вводит в заблуждение, потому что как раз те глупости, которые он с самого начала сразу отставил в сторону, у него и ищут - как вот ту же будто бы идею уравнения несправедливости между богатыми и бедными у него ищут. Разумеется вопрос не о том, узнает ли меня лошадь. Узнает лучше чем я ее: я тот, которого она подпустит к себе. Вопрос, знает ли она что я тот же самый, т. е. что я индивид, а не ряд, не череда разрозненных феноменов, связанных прагматически тем например свойством, что вся эта растянутая цепочка феноменов объединена одним общим свойством, хозяина этой лошади.
Кант говорит, что пространство, время - суть формы нашего {курсив Толстого} мышления. Но, кроме пространства и времени, есть форма нашего мышления - индивидуальность. Для меня лошадь, я, козявка, суть индивидуумы, потому что я сам вижу себя индивидуумом, но так ли лошадь?
Кроме того, то, что я вижу индивидуумов, часто ошибочно, как пчела - (она часть), или как дерево (оно агломерация индивидуальной почки) (там же).
Индивидуализация, производимая нами, служит для прописывания феноменов по пунктам нашего расписания. О том, чтобы мы при этом обратили внимание на что-то кроме своего удобства, нет речи. Это хорошо видно на примере с пчелой: нам удобно прикрепить индивид к телу, мы бездумно автоматически говорим пчела, фиксируя отдельное летящее тело в пространстве, хотя она не индивид, а часть индивида, улья, на тех же правах как клетка тела может быть и индивид, но сильнее индивидуальность тела - если уж выделять индивидуальности по сколько-нибудь важному признаку.
Всё современное мироощущение сбито однобоко на фиксацию индивидуальностей, вылавливает и выделяет их по признаку отдельности тела, и это в ущерб невидимым телесно общностям. Уголовный кодекс считает субъектом и объектом права преступника, индивидуализируя его его телом, не учитывая, что в воровской группе жесткая привязка к бригаде, пехоте больше определяет психику и физику индивида чем его личность, которой собственно нет - а именно настолько, что термин "индивид" здесь возвращается к своему реальному значению, а именно "отдельного тела".
21 Июля. 1870. Все теории философии (новой от Картезиуса) носят ошибку, состоящую в том, что признают одно сознание себя индивидуума (т[ак] н[азываемого] субъекта), тогда как сознание - именно сознание всего мира, т[ак] н[азываемого] объекта, так же несомненно. -
Человек сознает себя, как весь мир, неиндивидуально, и сознает себя, как человека индивидуума (48: 127).
Между этими двумя сознаниями та большая несимметричность, что для первого, индивидуального, в социуме есть принятая система координат, отчетливое расписание (в конституции, праве, медицине, системе социального обеспечения), а для второго, общего сознания мира, вовсе ничего вроде принятой системы координат и расписания нет, и люди каждый раз удивляются, когда буквально спотыкаются о то, что сознание (ощущение, настроение) мира, беспризорное и несанкционированное, это реальность, в толпе, на войне, в семье, в умирании более сильная чем культивируемое сознание индивидуальности.
Откуда вообще взялась индивидуальность (она форма современного рабства), когда она сложилась (в конце античности), разбор этого оставляем на потом.
Так что европейское расписание пристрастно и имеет перекос в сторону видимого тела, со слепотой к его невидимому полю.
Вспоминаете? Небесные тела в космологии Толстого состоят из равноправных видимого тела и невидимого тела и плотно прикасаются друг к другу поверхностями невидимых тел, не оставляя никакого незанятого пространства.
Попробуйте увидеть бытие без координат пространства и времени, без пустого пространства, заполненным, и без индивидуальностей, т. е. в сплошной связи всего со всем.
Устройство человека сложнее чем устройство червяка. Но мы сложности видим в том, что мы имеем, а сложность червяка для человека мы не понимаем.
Я ли веду собаку на охоту, или она меня? Это может быть понятно только для того, кто понимает, что для того, чтобы идти на охоту, нужны милиарды событий, из кот[орых] одна милиардная есть моя деятельность и деятельность собаки.
Вы говорите, что железная дорога построена для развития и т. д., а я говорю, что для того, чтобы наконец разрушить муравейную кочку, к[оторая] разрасталась в ущерб другим.
Опять цель торговли, военная и т. д. и цель разрушения завоевательной кочки суть одна из милиардов целей, к[оторых] достигает дорога или всякое действие - событие. - […]
В ряду существ нет градаций - есть бесконечность, т. е. неизвестность, а существа, как мы, обреченные на индивидуальность, не могут видеть ничего иначе, как шаром и кругом, к[оторого] мы центр. Отнимите индивидуальность, и мы всё (Записная книжка № 4, 21.7.1870 // 48: 128).
И в сплошной скованности, в этом мире без пустот, с равным и бесконечным напором бытия со всех сторон.
Замечательно, как силен не высказываемый заговор людей о том, чтобы скрыть сознание своей несвободы. И нельзя иначе (там же, 28.10.1870 // 48: 129).
Трудно освоиться в пейзаже без метрики. Не теряя темпа, перейдем к той же самой мысли, но уже в космологии.
Критика. - Натур[альная] Филос[офия]
Притяжение тел обратно пропорци[онально] расстоянию.
Спрашиваешь: расстоянию от чего?
Ньютон говорит: от центра шара или центра тяжести.
Стало быть, притягиваются не тела, а известные центры чего-то (Записная книжка № 4, 1872 // 48: 130).
Тела берутся в законах Ньютона как точечные массы. Предполагается следовательно что они уже сплотились, сгруппировались так, что осталось теперь только определить их центр. Не так ли? И потом оперировать точечной массой.
Нужна медвежья хватка, чтобы поступить как Толстой. Вышневолоцкая медведица его учила. Тело собрано вокруг центра, эта материя, эта масса, это вещество. Почему собрано вокруг центра это тело, а не все тела? Что помешало в космосе центростремительной силе, если она собрала одно тело, собрать все другие? Тогда был бы один центр единого космического тела.
Кто думает что так?
Вообразите центр без окружности, периферии, которой нет, потому что центр всё втянул в себя.
Если центр перестанет быть в центре, то он перестанет быть везде.
Всё или смешается в хаос, или нет.
Хаоса не будет, потому что сохранится полярность легкого, светового, и тяжелого, плотного. Космос упорядочен этим различием. Космос везде вещество, и в движении (покоя нет).