Обратите внимание, что в недавней книге об аскезе разговор идет об открытии софии тела (психология входит в тело), об "отверзании чувств", "появлении новых средств" (19–20).
Человек "видит" Свет не физическим зрением и не разумом, а "по особому претворению всех чувств" (Палама) - новыми чувствами, что образуются, отверзаются у него действием благодати (168).
И без этого совершенно бессмысленными были бы бессонные ночи, питание хлебом и водой, вериги. Антропология это в первую очередь учение о запасах и перспективах, которые без нее человек в себе не знает. "Подвиг как органон" у Хоружего подразумевает образование новых органов чувства и мысли и подвижника. Вся аскеза направлена на то чтобы развернуть неведомые богатства души-тела, готовность органики к совершенству. Развертывается сложная мудрость человека. Могла бы она устроиться иначе как в свете предельных перспектив? Теперешняя аскеза, ставя снова предельные цели, повторяет поэтому и продолжает историю природы, сама будучи историей человечества. Науку современную и технику тоже можно и нужно называть аскезой, от άσκέω "искусно обрабатывать", вообще искусно делать, снабжать, вооружать и второе значение "упражнять, упражняться". "Деятельность подвижника […] имеет внутреннее сходство с деятельностью ученого-естествоиспытателя […] Как и в работе естественника, здесь хотят обеспечить протекание определенного процесса […] в чистоте, без помех" (77).
Аскеза духовная явно, научная - не говоря об этом, имеют целью спасение. Один из тезисов старца Силуана - против Бродского, у которого в Нобелевской речи спасение мира наверное невозможно, но одиночки пожалуй да - что подвиг имеет целью спасение в конечном счете всего живого. О старце Силуане известно в основном от его ученика, потом архимандрита православного монастыря в Эссексе, Софрония (Сахарова), которого цитирует Хоружий (Архим. Софроний (Сахароз). Видеть Бога как Он есть. Эссекс 1985; Иером. Софроний (Сахаров). Старец Силуан. М., 1991). Хоружий цитирует (47) свободного новогреческого богослова Христоса Яннараса, неопубликованную лекцию в Женеве 10.9.1991: "Спасение […] не юридическое оправдание поступков. Греческий термин очень значим. Ζωτηρία означает: я становлюсь σώς, целостным, я достигаю полноты своего существования".
"Исполнение твари" (47) через аскезу начинается с установления перед ней, и это при трезвом знании всей ее неприступности и неуправляемости, самой высокой планки, предельной, для скачка. Если не будет поставлена предельная задача, не станет выхода к софии, настоящей икономии природы.
У Хоружего синоним аскезы подвиг. В правильном понимании аскет (подвижник), его дело настолько чисто, что он отстраняется, не делает ничего, оставляет делать благодати. О которой сказано, что она не отменяет, а очищает природу. Хорошее различие, важное, предлагает практик аскезы: "Наш только труд, а самое дело […] есть дар благодати" (у Хоружего, с. 131). Хоружий поясняет:
[…] некий труд совершается человеком, и вовсе не говорится, чтобы он был ненужным, лишним; а в то же время труд этот еще не есть дело! - Из указаний учителей выступает, в конечном счете, нечто довольно определенное, хотя глубоко иррациональное - или сверхрациональное. Ты что-то делаешь, а с тобой делается что-то, не отвечающее твоим намерениям, и ты в конце концов оказываешься в некоем расположении, достичь которого вовсе не ставил своею целью. И неожиданно обнаруживается, что это расположение нечто несет с собою. Обнаруживается присутствующим нечто, что не было принесено или создано тобой, и начинает нечто происходить уже помимо твоих усилий (131).
Не совсем помимо твоих усилий. Тут важно, что всё не так, чтобы сначала шел долгий труд, и в награду за него благодать. Благодать вообще не плата за труды. На каждом шагу аскезы благодать это то, что делается. Весь труд тратится на то, чтобы она делалась в чистоте без помех. Благодать это обожение.
Задав предельные параметры, мы настраиваем автомат природы на оптимум. Не потому что мы оптимисты, а потому что иначе не избежать конца, смерти. В свободном решении выбора оптимума, предельной задачи, с самого начала уже присутствует совершенство.
Нельзя считать поэтому, что из двух действующих начал одно выступает всегда предшествующим; но оба, и свободное усилие, и благодать, явно неустранимы (там же).
Проследим аргумент аскетики против толкования - он параллелен толстовскому и его проясняет. Это поможет уточнить место толкования. Прошлый раз, читая Ганса Зедльмайра, мы оправдали толкование как исполнительскую интерпретацию, или просто исполнение. Сегодня увидим еще одну нишу, где толкование имеет свои права, неожиданную и интересную - и как раз в середине среды, которая не принимает толкования в смысле информирующего перевода.
Чаще всего исихастский органон указывает […] что неучастное сознание, ограничивающее себя дистанцированным наблюдением, регистрацией и дескрипцией, отсечено от внутреннего содержания духовного процесса […] Но отмечаются и более тонкие эффекты […] [Архимандрит] Софроний пишет: "Не раз бывало в моей жизни по Богу, что как только я осознавал моим рассудком ("шуйца" моя) совершающееся со мной по Божьему снисхождению, так Свет покидал меня". В аспекте метода, органона, правомерно сопоставить этот эффект с эффектом (апорией) несовместимости квантового объекта и классического прибора в квантовой теории измерения: наблюдательный макроскопический прибор иноприроден регистрируемому микропроцессу, и акт наблюдения (измерения) оказывается внешним вмешательством, сказывающимся на ходе и на характере процесса (213 след.).
Толкование-осознание стало быть не только в другом измерении чем событие, оно не нейтрально, разрушает событие. Помните у Толстого о вреде толкования. И кажется мы можем уточнить теперь, в чем этот вред. Толкование в смысле вычитывания значений и смыслов - вспомним опыт мальчика с остановкой дыхания, в подростковом максимализме неуправляемость тела истолковывается как слабость, трусость и возможны радикальные меры противодействия телу. Толкования без значения и смысла не бывает; всякое значение и всякий смысл это структурирование метрики. Всякая структура метрики это программа для разумных существ. Отношения между метрикой социума и топикой природы (тела) взаимно уничтожающие: город вытесняет джунгли, лес разрушает город; подростковый максимализм садомазохистски теснит тело, тело берет реванш с годами и полный реванш в старости. Основатель аскетической традиции св. Антоний:
Есть люди, которые изнурили тело свое подвижничеством, и однако удалились от Бога, потому что не имели рассудительности.
Толкование, как его понимает Толстой, или недолжная интерпретация по Зедльмайру, не участвует (Хоружий: причастна, но не участна) в событии - каком?
Аскетический опыт предстает как духовный процесс, в котором сознание и человек кардинально изменяются: изменяют себя силою благодати; и обнаруживается, что такой процесс требует особых, специально создаваемых - не столько "состояний", сколько структур, актов, режимов […] (219)
Трезвение, одно из традиционных названий аскезы, заставляет вспомнить о пьянстве. Опьянение это один из способов, какими тело освобождается от сознания, не уничтожая его. О том, что трезвение возможно только в крайнем опьянении, говорилось так много, что мне не хочется это уже упоминать. Обратите внимание, что сознание не соглашается с тем, что оно уходит, в опьянении: пока оно еще может говорить, оно продолжает говорить, что оно присутствует и вполне контролирует ситуацию, т. е. его отключение происходит совершенно плавно, насилия не чувствуется совершенно. Но и на каждом шагу своей истории сознание соседствует с несознанием без проблем, даже радо этому соседству, и чуть ли не культивирует свои отключения. Я отключился, говорится с удовлетворением, как о парапсихологических способностях. Способность молодого старца Силуана выпить три литра водки не выключается из житий этого святого. Первое чудо христианства было превращение воды в хорошее вино. Если вручить сознание Богу или природе, - но почему страшно себя плохого пьяного? потому что сознание отвечает и тогда, когда его нет?
Оно собственно не отвечает. С сумасшедшего нет спроса. Сознание отвечает перед самим собой за легенду, которую оно себе создало, если в этой легенде трудно свести концы с концами.
Сознанию бывает нужно окунуться в "бессознательное", чтобы за его счет расшириться.
[…] В духовном восхождении "познание есть со-бытие" (Софроний) - т. е. это познание - обретение не столько новых знаний, сколько нового бытия - чрез возрастание, расширение познающего сознания. По свидетельствам аскетов, не только собственно ум, но все способности осмысления, осознания, перцепции на высших ступенях духовного процесса не просто изменяются, но именно - утончаются, усиливаются, возрастают (222).
Благодать восстанавливает природу против противоестественного (225). Противоестественное возникает от неверного директивного толкования природы.
Как запретно своевольное толкование в аскезе, так запретно и неследование благодати. Это непростительный единственный смертный грех. Следование тут уже поступок. Отказ от следования, решение не признать что-то благодатью, или недоверие своим силам и решение не идти на риск тоже поступок. Толкование при этом происходит, но не как развертывание значения и смысла, а как решение за и против, да - нет, добро - зло. Так в логике содержание редуцируется к оценке на истинно - ложно. Тут диаметрально противоположное толкованию направление: в аскетической логике не я толкую, а я истолкован на то - не то. Не по образцу, потому что всегда и во мне всё новое, неповторимость "лицетворения" (Л. П. Карсавин), а по критерию предельной высоты, спасенности.
"Потомок", внедряясь в таинственную жизнь Традиции и входя с Отцами в общение, повергает перед ними себя и собственный опыт и от них получает проверку его и истолкование; оказывается ими испытуем, поверяем, толкуем (246).
Толкование идет как в логике только на истинно - ложно, то - не то, и критерий и норма - благодать, как блаженство, слава, счастье.
В семантике Традиции "истинность" опыта тесно сближается с его благодатностью и несет онтологическое содержание; естественный же опыт обладает лишь […] истинностью в более слабом смысле эмпирической достоверности (250).
Онтологическая истинность аскетической герменевтики, в нашей терминологии толкования как исполнения, окончательная, и в полноте и в истории, по достижению предельного (спасения). "Спасенный человек не вырывается из всей твари, но твари должно быть спасенной и прославленной вместе с ним".
Здесь […] наибольшее отличие от того, что стало привычным в органоне научного познания. Лишь минимально, в зачаточной и обрывочной форме, присутствует здесь всё то, в чем принято видеть ядро герменевтического подхода: обращенность к языку, методику анализа текста, рефлексию стиля и жанра, природы и структуры дискурса, арсенал способов его дешифровки, идентификацию смысловых уровней… Но в то же время, не менее бесспорно другое: в Традиции налицо отчетливый, ярко выраженный импульс и даже пафос понимания и истолкования. Однако относится он не к тексту, а к опыту, добываемый опыт подвига Традиция стремится сделать осмысленным, проработанным, истолкованным, причем истолкованным […] исчерпывающе, до конца; и лишь таким она соглашается его принять, включить в свой корпус, тезаурус исихастского опыта (252).
Эту богатую тему, логика аскезы и логика как этика у Витгенштейна, вам объявляю и оставляю, хотя почти нельзя оставлять даже имея в виду нашу тему толкования. Продолжаем только тему толкования. Герменевтика опыта, так Хоружий (252) называет аскетическое понимание.
В обычной постановке герменевтической проблемы… должна была бы ставиться задача о толковании Писания и аскетических текстов. Но в "исихастской ауто-герменевтике" ставится задача иная, задача о толковании нового, живого опыта - и это толкование производится на основе Писания и аскетических текстов. То, что должно быть толкуемым, оказывается здесь толкующим; обычная же герменевтика при этом становится некою герменевтикой второго уровня, второго порядка - задачей о толковании толкующего - и эта задача, по существу, не ставится и не рассматривается всерьез. То же, что возникает как "исихастская ауто-герменевтика", своеобразный комплекс диалогических, холистических, интуитивных принципов истолкования аскетического и мистического опыта, - служит внутренним целям самого опыта (262).
Вы видите, в научной книге Хоружего та же перспектива, что у искусствоведа Зедльмайра, у поэта Седаковой, - исполнение, исполнительская интерпретация. Вардан говорит об антигерменевтике Толстого.
Плавное возвращение к Толстому однако после красивого разбора исихазма у Хоружего не получится. Дело вот в чем. Процитирую полнее то, что уже зачитывал сегодня из его "К феноменологии аскезы":
Деятельность подвижника по созданию обустройства Подвига имеет внутреннее сходство с деятельностью ученого-естествоиспытателя и, может быть, еще более - философа-феноменолога. Как и в работе естественника, здесь хотят обеспечить протекание определенного процесса (хотя уже не всецело естественного) в чистоте, без помех. Точно так же обнаруживают, что это протекание затруднено, искажено или прямо невозможно в обычных условиях, "in vivo" - и потому прибегают к осуществлению процесса в специально создаваемых, "лабораторных" условиях, "in vitro". Сфера Подвига - антропологическая лаборатория (77).
Ради Бога, обратите внимание на это суждение сильного ума, который давно думает об аскетике, благодатной практике: это "или прямо невозможно" в обычных условиях. Очень важно это услышать и понять и запомнить. Лабораторные условия не обязательно монастырь, это может быть всякая устроенная чистота эксперимента, постановка своей биографии, часто удобная для окружающих. Но это не обычные условия.
Теперь посмотрите условия Толстого. Не говоря уже о том что для него не было образца. Можно сказать, он сам виноват. Ладно, мы имеем право так сказать. Верно, не было. Кто-то скажет, не имея религиозных авторитетов, он зато опирался на народную жизнь, на фольклор. Сборник пословиц, задуманный, он не сделал. Что касается административной роли и административного организационного обеспечения, то институциональные формы, и школу, и участие в местной администрации он бросил.
Вхождение в подробности крестьянского быта вело к такому увязанию, сравнимому с его безнадежным увязанием в семье, что хочется сказать: не делал бы он ничего этого, писал, и начинал новую эпоху русской литературы.
Судите сами. К нему приходят, он сам ходит по дворам. Он безнадежно тонет в отношения с крестьянами, непролазно.
Щекинский мужик. Чахотка. Чох с кровью, пот. Уже 20 лет кровь бросает. Гречиху косил, тянулся за мужиками. Родники. Рубаха мокрая. Пьет, что из носу потечет.
Над женой подшучено. Порчь. Кричит (Дневник 18.4.1881 // 49: 26).
Щекинская больная с девочкой 3 дня шла до меня… […] Старуха переволокская. Сын помер. Двоюродный племянник согнал. Ходит, побирается. Была богата. - 5 странников. Потерял билет (28.4.1881 // 49: 29).
8 Мая [1881]. Погорелая женщина, мещанка, с ребенком, "мальчик сгорел, муж обгорел". Певучим голосом - причитает, чисто одета, босиком. С лица чиста (49: 33).
22 Мая [1881]. Вдова с Груманта просила лошади посеять огород. Картошек нет (49: 38).
Толстой не всегда понимает просителей. То, что кажется ему пьянством, оказывается шатанием от голода, или наоборот. Он видит, что вызывает на себя злобу, тогда как баре, никогда не входящие в дела крестьян, вызывают у них чаще всего зрелищное эстетическое удовольствие, злорадство, направленную злобу - в случае только редкого зверства, а к Толстому - злоба за его добро. Но хуже: его советы, убеждения не принимают, за его высказывания на него доносят властям как на социалиста.
Странник молодой, неженатый мужик, обиделся, когда я сказал ему, что ходить не надо (24.5.1881 // 49: 40).
Пошел гулять. На горке сидят бабы, старики и ребята с лопатами. Человек 100. Выгнали чинить дорогу. Молодой мужик с бородой бурой с рыжиной, как ордынская овца. На мой вопрос: Зачем? "Нельзя, начальству повиноваться надо. Нынче не праздник. И так Бога забыли, в церковь не ходят". - Враждебно. И два принципа - начальству повиноваться, в церковь ходить (25.5.1881 // 49: 40).
Совсем легко видеть, кем будет такой мужик при новой власти, и как он тогда будет говорить с Толстым, которого уже не защитят царские штыки. Толстой этого не видеть не может. Каждая из этих встреч его задевает, упорядочить свое отношение к просителям он не может. Вот Ефим Жаров, яснополянский крестьянин, он скоро умрет, Толстой будет до своей смерти давать его вдове Наталье и ее детям ежемесячное пособие.
4 Июня [1881]. Солдат в поддевке с медалями, кривой, просит дочь выдать замуж. В ноги.
Анисья Морозова - лошадь обезножила.
Жаров. Злой, нахрапом лезет (49: 42–43).
Не сказано, дал ли яснополянской крестьянке Морозовой. Не сказано, что просит Жаров. Не сказано, как шел разговор с ним. Ночью явно думал, и на следующий день горечь, но новые встречи:
5 Июня. Вчера уныл и гадок я был. Злился на Жарова и Одоевского.
Баба Городенская. Муж больной. Она вышла за вдовца первого. - От того 2 мальчика. Потом за другого. Пасынок отделился. Сына записали. - Кормится кусочками и сама по миру ходит. - Желтая, запухшая. Сбилась совсем [зачеркнуто: уж не женщина] (там же).
Этот зачеркнутый приговор показывает, что, как и в отношении своих семейных, Толстой не дает воли своему суждению, заставляет себя видеть в людях божественное. Эта его школа, раз начавшись, уже не кончилась всю жизнь - и если он чего не доделал, должны доделать мы.
9 Июня (1881). Вчера встретил мужика молодого Новосильского из острога за подгребание муки. Пухлый, сладострастный, с красными пятнами, вшивый. Просидел 3 месяца. Расслаб. -
Константин - хлеба нет. Картофель посадил. - Дочь прислал.
Дворовый с женой, противный. Дурачек из Пирова. Жену ищет. -