Альбрехт пришел в себя через несколько секунд.
Мишка растерянно метался, не зная, что ему делать в первую очередь: то ли помогать эсэсовцу, то ли преследовать арестованного. Полицейские поспешно стаскивали с плеч винтовки. Мишка все же решил, что для него важнее помочь унтерштурмфюреру, чем гнаться за партизаном. Он бросился к Альбрехту, помогая ему подняться на ноги.
- Михель, шиссен, шиссен! - заорал, наконец, эсэсовец. - Шиссен, доннер веттер!
Мишка выхватил парабеллум и торопливо принялся стрелять вслед Барову. В тот момент, когда хлестнул первый пистолетный выстрел и гулко защелкали винтовки, Алексей уже нырнул за спасительный выступ рва. Пули дзинькали над головой, рассекая воздух. Стреляли все, кроме Альбрехта.
Мишка спрыгнул в ров и бросился догонять дерзкого беглеца. Когда он достиг угла рва, то еще раз увидел Алексея, но уже у самой кромки леса. В наступающих сумерках Лапин попытался прицелиться в белую рубаху, отлично понимая, что с такого расстояния из пистолета не попадешь в беглеца.
…В лесу снег лежал тонким ровным слоем. Сюда не достигал острый пронизывающий ветер, от которого так страдал Баров в открытом поле. Огромными прыжками он бежал, все глубже забираясь в чащу. Уже давно не стало слышно выстрелов, стихли крики полицаев. Спасительная ночь неторопливо опустилась на лес. Наконец Алексей не выдержал и остановился. Обеими руками он обхватил холодный шершавый ствол старого дуба и, захлебываясь холодным морозным воздухом, тяжело задышал.
- Жив! - прошептали его пересохшие губы. - Жив! Ушел! - вдруг закричал он во весь голос, задрожав от неудержимой, хлынувшей через край радости. Пустой лес не откликнулся ему эхом, и голос его потонул среди деревьев.
…Острый холод пополз по босым ногам. Разгоряченное сумасшедшим бегом тело под тонкой нательной рубахой покрылось гусиной кожей. Он оторвал от брюк паглинки и закрутил ими красные ноги. Куда идти в полутемном лесу, Алексей себе не представлял. Но сейчас для него это не имело значения, он пошел наугад, надеясь, что рано или поздно выйдет к жилью. Шел он легко и быстро, как привык вообще ходить по лесу. Морозец был не сильный, но и он уже давал о себе знать. Нервное напряжение первых минут сменилось дрожью, которую Алексей никак не мог унять. А мороз все подбирался к полураздетому телу. Алексей пробовал бежать, бил со всего размаху по бокам, тер грудь, но замерзал все сильнее. К полуночи он окончательно закоченел и шел скорее по инерции, чем движимый определенной целью. Его преследовала одна только мысль: "Надо идти, идти, идти…"
Лесу не было конца. Темная стена деревьев расступалась перед ним и сейчас же смыкалась позади. Ног он совсем не чувствовал, сознание становилось вялым и замедленным, все время хотелось вспомнить что-то важное, но он никак не мог сосредоточиться. Вдруг Баров разглядел на своем пути черный силуэт зверя. "Откуда здесь собака? - подумал он. - Наверно, близко деревня". Он обрадовался и заспешил, загребая ногами снег. Собака стояла на месте, затем, неожиданно щелкнув зубами, отскочила в сторону. Жуткий вой разнесся по лесу. "Волк, - подумал Алексей равнодушно. - Как у Джека Лондона".
Лес кончился неожиданно, Алексей не заметил этого, пока не уткнулся головой в высокий старый плетень. Он разглядел очертания избы и полез прямо через плетень, упав вместе с ним в сугроб. Огромным усилием воли заставил себя подняться на ноги и заковылял к дому. Закоченевшими, непослушными пальцами Алексей шарил по доскам, пытаясь отыскать щеколду.
- Кто тут? - послышался мужской голос.
- Открой! - шевельнул губами Алексей. - Открой, замерзаю!
Дверь распахнулась, горбатый мужик стоял на пороге, в его руке сверкал топор. Велико же было его изумление, когда он увидел полураздетого великана, уцепившегося руками за косяк.
- Заходи!
Алексей переступил порог жарко натопленной избы. В лицо ударил кисловатый, теплый запах овчины, у Барова закружилась голова, и он стал медленно оседать на пол. Старик зажег коптилку, подошел к Барову. А тот сидел у порога, свесив беспомощно голову на грудь. Горбун присел на корточки перед ним, за волосы поднял его голову. Он увидел лихорадочно блестевшие глаза, широкие темные пятна на лице, как от укусов. Затем хозяин перевел взгляд на ноги и присвистнул. Антонов огонь… Ноги почернели по щиколотку и страшно распухли. Да, они отслужили великану, в этом старик был уверен.
- Ты кто? - тихо спросил он.
Баров не ответил, он спал. А горбун потерял сон и покой. Он метался по каморке, сплевывал горьковатую слюну и думал, ожидая утра. "Угодный немцам человек не будет ходить в мороз босой и раздетый. Он беглый! За поимку выйдет награда. Прости меня, господи, грешного, и помилуй! Сыми с меня сей грех!" - Горбун перекрестился и, кряхтя, полез на скрипучую кровать.
Деревня просыпалась медленно. Залаяла собака, заскрипел под ногами снег, людские голоса донеслись с улицы. Горбун поднял голову от подушки и посмотрел на гостя. Тот спал, привалившись спиной к стене. Горбун постоял над ним в нерешительности, потом схватил с гвоздя полушубок, напялил его и выскочил из комнаты. На всякий случай он примкнул снаружи дверь избы на большой амбарный замок и рысцой потрусил за околицу…
Алексея разбудил сильный удар в бок. Он вскинул голову и тупо, непонимающе повел головой. На глаза ему попались ноги, и боль вернулась к нему снова, она стала рвать тело, заныли руки, заполыхали жаром, словно иссеченные хлыстом. Он увидел носки тяжелых солдатских сапог. Их вид вернул Барова к действительности. Рядом с носками упирался в пол приклад винтовки.
- Вставай, выспался, - прозвучал грубый голос.
Алексей поднял голову. Их было пятеро - двое немцев и трое полицаев. Из-за печки выглядывал горбун. Алексей оперся о стену и тяжело встал на ноги. К удивлению, почувствовал, что может твердо стоять на ногах.
"Многовато!" - с сожалением прикинул он. Баров сильно, наотмашь, ударил ближнего к нему, длинного как жердь полицая; на голову второго, в летней немецкой фуражке, он обрушил здоровенный кулак, отчего ноги у полицейского подкосились, и он мгновенно распластался на полу. Алексей схватил табуретку и, орудуя ею, как палицей, стремительно пошел к двери. Ему уже удалось пробиться к выходу, но выскочить из комнаты он не успел. Один из немцев нанес Алексею сильный удар прикладом по голове, и Баров рухнул на пол.
Отчаянно матерясь и проклиная на чем свет стоит и деревню и партизан, полицаи потащили Барова к саням. Алексей пришел в сознание и, пересиливая боль в затылке, открыл глаза. Он увидел и полицаев и горбуна, подобострастно заглядывающего им в лица. Горбун повернулся к Барову и в ужасе закричал:
- Привяжите его за шею! За шею, не то он вырвется!
Он сам подскочил к саням и надел Алексею веревочную петлю.
- Будешь дергаться - задушишься, богоотступник, сатана проклятая! - предупредил он и привязал конец веревки к задку саней.
Из разговоров полицаев Алексей понял, что за ночь, блуждая по лесу, он ушел всего лишь километров на семь.
- На, хлебни, погрейся, - повернулся к Барову один из полицейских и приложил к его рту кружку с самогонкой. Алексей хлебнул и поперхнулся обжигающей жидкостью. В следующую секунду кружка вылетела из рук сердобольного полицейского.
- Жалеешь гада, Сидоркин! - заорал полицай с распухшим носом и синяком под глазом.
- Ты чего тут раскомандовался, уголовщина! Здесь тебе не тюрьма, а ты мне не надзиратель! - пытался уязвить разошедшегося полицая Сидоркин. - Он тоже есть человек, а что тебя смазал по рылу, так тебе не привыкать, мало тебя лупили за кражу на барахолке!
Лошадей остановили, полицаи соскочили на землю. Сидоркин не отличался атлетическим телосложением, но в руке у него оказался увесистый железный шкворень. Он набычился и стал наступать на своего обидчика.
- Тебе, Панов, давно надо своротить рожу, так я это сейчас соображу!
Длинный как жердь полицай, у которого почти заплыл левый глаз, стволом винтовки выбил из рук Сидоркина шкворень и, щелкнув затвором, пригрозил:
- Не сметь! Уложу первого, кто полезет! Мишка сам разберется. Садись!
Ссора погасла. Сидоркин налил в кружку самогона и, упрямо наклонив голову, вылил ее в рот Алексею. Удовлетворенный тем, что он сделал все же по-своему, Сидоркин тихо запел песню про мужика и солдатку.
Полицаи занялись собой, что-то доказывали друг другу, спорили и совсем забыли про арестованного. Они везли Алексея не по прямой дороге. Леса полицаи боялись и поэтому поехали в объезд, через поле. Эта дорога проходила неподалеку от его деревни. Напрасно Баров надеялся, что они проедут мимо, и ни мать, ни сестры ничего не узнают. Весть о его поимке обогнала полицейские сани. Мальчишка в рваной шубейке вбежал, запыхавшись, в избу Баровых и с порога крикнул:
- Дядю Алексея… взяли!
Катерина охнула и, бледнея, опустилась на кровать. Ольга поспешно натянула кофту, накинула на голову пуховый платок. Варвара Андреевна суетилась, растерянно приговаривая:
- Господи! Напасть-то какая! Что же делать? Как же Катю бросить? Ольга, помоги ей, я мигом соберусь.
Она вытащила из комода пачку десятирублевок, завернула их в марлечку, открыла сундук и извлекла оттуда две бутылки с самогонкой. Запихивая их в карманы полушубка, сказала:
- Может, сгодится. Самогонку они очень уважают. Потом тысяча рублей на улице не валяется.
Они перехватили сани уже возле города. Варвара Андреевна и Ольга остановились у обочины и стали ждать их приближения.
- Кто такие? - окликнул их долговязый и спрыгнул с подводы.
- Сына моего везете, - с тоской и болью в голосе ответила Варвара Андреевна. Слезы неудержимым потоком побежали по ее морщинистому лицу.
- Бандита вырастила! - злобно выругался долговязый. - Ты, старуха, иди отсюда, пока я и тебя не прикрутил к саням.
- А чего ты гонишь ее? Пусть идет сзади, веселее будет. Гля, какая молодка с ней, - прервал долговязого упрямый Сидоркин.
Осмелев от неожиданной поддержки, Варвара Андреевна подошла к саням.
- Он же не бандит, сынок мой, мало ли что люди наболтают, - сказала Варвара Андреевна.
Сидоркин отвернулся. Он не хотел иметь дело с Лапиным. Кто-нибудь обязательно донесет Мишке-палачу, что, мол, Сидоркин поил самогонкой арестованного и чуть из-за него не подрался с другим полицейским. А еще сейчас вступился за его родственников…
Алексей почувствовал на своем лице руку матери и открыл глаза.
- Мамка, - прошептал он ласково.
Ольга тихонько плакала, держась за рукав материнского полушубка.
- Тебе больно, Ленечка? - спросила она брата и погладила его по щеке.
- Ты только не плачь, нельзя этого делать.
- Я ничего, Ленечка, это они сами текут. Тебя били?
- Нет! Я их бил! - улыбнулся Алексей.
Полицаи не обращали на них внимания. Сани уже въезжали в город, и они знали заранее, что Мишка-палач теперь не выпустит жертву из рук. Они бы и сами прикончили его в деревне, но Лапин строго-настрого приказал взять и доставить партизана живым.
Варвара Андреевна потянула Сидоркина за полу шинели, стала незаметно для остальных совать ему завернутые в марлечку червонцы. Тот в испуге отшатнулся и посмотрел на полицейских. Никто ничего не заметил, и Сидоркин спрыгнул на землю.
- Размяться чуток, а то ноги затекли, - нарочито громко проговорил он и зашагал рядом с санями.
Мать зашла с другой стороны и показала дремавшему полицаю бутылку самогона. Он угрюмо оглядел женщину.
- Пошла отсюда, старая, а то непоздоровится! - пригрозил он Варваре Андреевне, но бутылку взял и засунул в карман шинели.
- Отпустите сынишку-то! - попросила она долговязого, угадывая в нем старшего. - Что он вам сделал?
- Мать, перестань, - прервал ее Алексей. - Прошу тебя, перестань!
- Во, во! Слушайся, что сыночек говорит, - засмеялся долговязый и лениво сплюнул на дорогу. - И не приставай ко мне, не то разозлюсь.
Варвара Андреевна вернулась к сыну. В отчаянии она не могла удержать слезы.
- Сыночек, сыночек! - шептала она, поглаживая израненное лицо Алексея.
Сани въехали во двор гестапо. Варвару Андреевну и Ольгу часовой не пустил, и они остались стоять на улице.
Лапин выбежал на крыльцо в одном мундире. В руке он держал гибкий ременный хлыст. С кривой усмешкой на тонких губах он спустился по ступенькам и неторопливо, вразвалку, направился к саням, сбросил с черного мундира невидимую пылинку, остановился перед Баровым.
- Набегался? - Он грязно выругался. - Теперь ты у меня попляшешь, красная сволочь! - Мишка потрогал пластырь на подбородке. Потом, наклонившись вдруг к Барову, тихо сказал:
- Ты можешь себя еще спасти. Назови мне явки. С кем был связан калека? Где сидит этот человек? Я могу заступиться за тебя перед господином Альбрехтом. А то господин унтерштурмфюрер очень зол… Жизнь дается один раз…
- Грязная гнида! - хрипло выдохнул Баров.
- Что ты сказал? - не понял Лапин и еще ближе наклонился к арестованному.
- Гнида - вот ты кто! - отчетливо повторил Алексей.
Дикая злоба исказила лицо Лапина. Он выхватил из-за спины хлыст и с остервенением принялся стегать им Алексея по лицу, по шее, по груди. Он брызгал слюной, все больше и больше распаляясь и задыхаясь от ярости. Наконец остановился и отбросил хлыст.
- Развяжите его! - приказал он полицаям.
Баров слез с саней и посмотрел на свои невероятно распухшие ноги. Стоять на земле ему было трудно, и он, покачиваясь из стороны в сторону, еле удерживал равновесие. Сизоватый оттенок на стопах ног, наконец, открыл ему горькую правду. Алексей окинул равнодушным взглядом полицейских, посмотрел в яркую синеву неба и улыбнулся обезображенным, распухшим ртом.
…Они набросились на него озверелой стаей, били и топтали его огромное, сильное тело. Баров молча сносил истязания, и от этого они еще больше зверели. Ни единый стон не вырвался из его груди даже тогда, когда Мишка-палач бил кованым сапогом по его распухшим обмороженным ногам. Разъяренный великим терпением человека и собственным бессилием, Лапин всей тяжестью наступил каблуком на руку Алексея. Раздался хруст сломанных пальцев. Баров судорожно дернулся, но опять не издал ни звука. Они хотели услышать его стоны, они хотели услышать, как он будет молить о пощаде, они хотели сделать все, чтобы сломить мужество человека. Но не смогли его одолеть.
- Стой! - вдруг закричал Лапин. Его трясло от возбуждения, вызванного видом крови. - Стой! - Он поднял руку, и полицейские, тяжело дыша, прекратили избиение.
Лапин бросился к сараю в глубине двора. Там он торопливо принялся разбрасывать кучу старых книг. Он хватал то одну, то другую, пытаясь что-то отыскать. Наконец Мишка нашел обыкновенный букварь и выхватил его из кучи. Он открыл книгу и увидел портрет Владимира Ильича Ленина. Это было как раз то, что искал предатель.
Лапин подскочил к Барову. Алексею удалось уже встать на колени. Он не хотел встречать смерть лежа, ему хотелось стать во весь рост, но сил для этого совсем не осталось.
Мишка-палач трясущимися руками вырвал из букваря портрет Ленина и сунул его в лицо Барову.
- На, смотри! Это твой дорогой и любимый вождь, - завизжал он на высокой ноте. - Плюй на него! Ну, плюй!
Кровь тонкой струйкой стекала с рассеченного лба и капля за каплей падала на портрет Ленина.
- Плюй! Плюй! - принялся вдруг умолять его Лапин.
Бессильный сломить Барова физически, он хотел растоптать его морально, заставить надругаться над самым дорогим, что было у Алексея. Лапин спешил, Лапин бесновался. Его не покидала мысль, что на крыльце стоит Карл Зук вместе со своими гестаповцами. Лапин хотел блеснуть перед оберштурмфюрером, доказать им, что он лучше их разбирается в людях и готов любой ценой добиться своей цели.
Сквозь кровавую пелену Баров посмотрел на портрет Ленина, и неожиданное тепло разлилось по телу. Он глядел и не верил, что перед ним портрет Владимира Ильича. Баров тряхнул головой, подумал, что все это ему пригрезилось. Но портрет не исчезал, а в уши настойчиво лез визгливый крик: "Плюй, плюй, плюй!"
- Плюй, плюй, плюй! - умолял жалостливый Мишкин голос. - Немножко плюнь! - уже шептал он на ухо Барову. - Я отпущу тебя! Плюнь же, ну!
Эсэсовцы с молчаливым интересом наблюдали за разыгравшейся сценой. Этот русский большевик вызывал у Карла Зука уважение.
- Не плюнет, - проговорил он. - Такие делают все наоборот. "Мне бы таких десяток, и я бы отдал за них всю эту пьяную свору", - подумал эсэсовец. Он смотрел на Барова с каким-то странным чувством раздвоенности: с одной стороны, тот вызывал у него восхищение, с другой - страх, непонятный, неосознанный страх, охватывающий его душу.
- Ничего не выйдет! Бесполезная затея, уж поверьте мне, - проговорил Зук. - В моих руках их перебывало, дай бог каждому из вас. Такой уж характер фанатичный. Не пойму только одного: какой смысл упорствовать? Игра проиграна, мы знаем, что он большевик, что шел на связь. По крайней мере это глупо. Скажи, Ганс, ты бы смог вот так?
Альбрехт вскинул презрительно голову.
- У меня другое предназначение. Оно предопределено для меня фюрером. Но если мой фюрер прикажет…
- Брось, Ганс. Ты на такое не способен! - задумчиво прервал его Зук.
- Как прикажете понимать ваши слова, господин оберштурмфюрер? - обиженно проговорил Ганс Альбрехт и залился краской.
- Где это вас учили перечить старшим? - спокойно, переходя на "вы", проговорил Зук. Его подчиненные знали, что если оберштурмфюрер переходил с ними на "вы", то дело принимало плохой оборот, и унтерштурмфюрер это понял.
- Что вы, господин оберштурмфюрер, я просто не понял ваших слов, - поспешил загладить свой промах Альбрехт. - Такое истинному немцу ни к чему. Страдания души и тела присущи лишь дикарям, вроде этого русского. Ведь мы видим, что он уже сломлен окончательно. Он держится только на упрямстве, и ему абсолютно все равно: плюнуть на эту бумажку или нет, - затараторил он. - У нас бы он заговорил быстро, - добавил он и с ужасом замер, опасаясь, что Зук может отдать ему этого русского. С таким, как этот партизан, недолго и сломать себе шею…
Зук уловил пугливую мысль Альбрехта и посмотрел на подчиненного. Ироническая улыбка скользнула по его губам.
- Ну что же, давайте, господин унтерштурмфюрер!
Эсэсовец, проклиная в душе свою болтливость и несдержанность, неуверенно стал спускаться по ступенькам.
…Алексей оторвал глаза от портрета Ленина и поднял голову. Он увидел униженно просящие глаза Мишки-палача и, собрав последние силы, плюнул ему в лицо.
Лапин от неожиданности шарахнулся в сторону и чуть не упал в сугроб. В следующую секунду он, теряя самообладание, рванул из кобуры парабеллум. Алексей с ненавистью смотрел на Мишку, пронизывая его своим взглядом. И Лапин под этим взглядом весь съежился. Он стрелял в Барова до тех пор, пока в пистолете не кончились патроны.
Воздух огласился страшным, нечеловеческим криком. Мишка вздрогнул. Оттолкнув часового, обезумевшая от горя пожилая женщина бежала через двор к месту трагедии. Следом за ней сюда же вбежала молоденькая девушка.
Лапин потянулся к полицаю, взял из его рук автомат, торопливо вскинул его и длинной очередью расстрелял обеих женщин.
Альбрехт торжествующе взглянул на Зука и проговорил напыщенным тоном:
- Финита ля комедия!