– Многое зависит от системы обучения,– не желая никого слушать, продолжал Семен Михайлович развивать тему.– Мы думаем фразами, а не словами. Поскорее следует начать говорить, а не заучивать слова. В колониях англичане обучение языку аборигенов начинали с заучивания двух тысяч наиболее употребительных слов : принеси это , отнеси то. В дальнейшем переходили на разговорный язык. Нельзя надеяться на серьезный результат, пока в школах учат английский на русском языке, а студентам ВУЗов со всей серьёзностью объясняют, что английское R произносится без всякой вибрации и при произнесении язык сильно напряжён, кончик языка высоко поднят, но не касается ни нёба, ни альвеол, а голосовые связки вибрируют. Моя мама говорила, что на кафедрах иностранных языков раньше слышалась речь исключительно на французском, английском и немецком языках. Когда на кафедрах заговорили на русском языке, чтобы окружающим было понятно, о чём идёт речь, стало ясно, что преподавателям не обязательно знать в совершенстве специальный язык, которому они посвятили жизнь. На первый план выступили другие важные ценности. Скажите мне, молодые учёные, может ли страна, боящаяся, что вы останетесь за рубежом при первом удобном случае, посылать вас в заграничную командировку? Разумеется: нет. Советам нужен человек, не знающий ни языка, ни ценностей, ни культуры страны, в которую он едет. Если даже он там останется, рассуждают господа, то ему, как минимум, нужны два года на адаптацию. Не каждый выдержит подобных испытаний. И что он будет делать в этот период, имея уникальное образование? Высококлассный специалист вынужден подметать улицы. У нас любой труд почётен, но есть всё-таки пределы. Бытует мнение, что у некоторых имеется способность к языкам, а основная масса не в состоянии выучить английский или скажем французский. Подобные беспочвенные рассуждения являются отговорками. Почему-то все дети в Англии и Германии лопочут на родном языке. Если мы не затрагиваем пласт дебилов, любой язык доступен человеку. Разумеется, обучение следует начинать в детстве, когда ребёнок ещё не утратил способности, как обезьянка, повторять за взрослыми всё, что ни попадя. От двух до трех лет со мной занималась гувернантка из Франции, певшая мне перед сном колыбельные песни. В четыре года появилась англичанка, которая при мне не произнесла ни одного слова на русском языке. Я и сейчас помню, как с ней познакомился. В парке, со скамейки, к которой мы подходили с мамой, поднялась навстречу англичанка, присела на корточки и, протянув руки, ласково позвала меня: сomе hеre, plеаse. Произнесенные слова я понял без перевода и пошёл к ней, к красивой молодой женщине, которая по-матерински обняла меня, когда я поравнялся с ней. Мы часто гуляли с ней, взявшись за руки, по зимнему парку, расположенному через Неву, напротив наших окон, декламировали стихи и распевали песенки. Она много рассказывала о своей стране, балладах и национальных привычках, о своем родном городке. Через два года мама объяснила мне, что я должен знать и немецкий язык. Я заупрямился и родители, считаясь с детской психикой, сделали перерыв. Начиная с восьмилетнего возраста, в течение трёх лет я изучал немецкий язык и знаю его чуть хуже, чем французский или английский. Но это знаю только я сам. Для всех остальных мои недочёты в немецком языке не заметны.
Сема твердо стоял на позициях, что познания в иностранных языках не раз помогали ему при трудоустройстве, и утверждал, что всегда нужны будут квалифицированные переводы статей и переводчики.
В КВАРТИРЕ ШЕФА
В рабочее время следует работать, а не бить баклуши. Эту банальную истину в институте никто не собирался оспаривать. Сотрудники, чтя внутренний распорядок дня, во время приходили на работу и исправно пребывали в стенах института от звонка до звонка. А вот однозначного мнения по поводу работать или не работать в рабочее время, где и в какое время лучше творить, не существовало. Каждый выбирал, что ближе ему в соответствии со своим интеллектом. Некоторые приходили на работу, чтобы отметиться в табельном журнале, и все рабочее время посвящали выяснению взаимоотношений с коллегами, предпочитая открытия открывать дома на кухне, на чердаке или на природе в самый казалось неподходящий момент с точки зрения делетантов. В институте существовала порода смутьянов, причисляющих себя к творцам-художникам, которая время от времени как бы невзначай ставила под сомнение необходимость обязательного пребывания творческих людей в институте в рабочее время. Ими высмеивались нелепая спешка в институт зимой в предрассветный час, когда хочется лишние полчаса понежиться в кровати, или стремительный бег после обеда в грозу, учитывая, что она через пятнадцать минут закончится, и можно, вдыхая озон, пройтись на работу, до которой рукой подать. Странно, что бредовая идея: мол, не всё ли равно, где изобретать? – у многих находила отклик и понимание, как и само желание побыть лишний часок дома или на природе за городом. К счастью до открытого бунта учёные не доходили, благодаря чему формально коллективный договор между работодателем и нанимателями не претерпевал изменений.
Страстное желание открытий можно назвать другой особенностью коллектива. В отделах и лабораториях, оснащённых современным оборудованием, поощрялось нечто невообразимое, типа захламлённого чулана или невзрачной будки в самом неподходящем месте, не исключая и подвальные помещения, гордо именуемой комнатой для открытий, в которой избранные часами просиживали, ожидая вдохновения, и, смеясь над непросвещёнными, не каждого допускали в святая святых. Для Невыездного не существовало проблемы создания дополнительной комнаты открытий. Благодаря несложному приёму, он сравнительно просто превратил стоящий в углу второй стол в рабочее место, отличавшееся нагромождением книг и внешней неразберихой, в призрачную комнату для открытий, расположенную непосредственно в самом кабинете. В отношении необходимости пребывания в рабочее время на службе он высказывался весьма определённо и категорично. Ещё во времена великой отечественной войны, когда весьма жёстко относились к нарушителям внутреннего распорядка, он раз и навсегда принял решение никогда не опаздывать на работу, а опаздывающим советовал пользоваться будильником. Приближенным у изголовья постели он показывал систему трёх будильников, в которой второй начинал звонить с интервалом через три минуты после того, как замолкал первый, а третий – через три минуты после второго. Шеф до старости обладал глубоким сном, данным природой, и продолжал пользоваться будильниками и по сей день.
Что касается использования рабочего дня, Невыездной в дружеских беседах чистосердечно признавался, что отведенное для работы время он продуктивно использует максимум на тридцать процентов, а в основном трудится дома, прихватывая и выходные.
В один из таких воскресных дней Невыездной пригласил Михаила, живущего в соседнем доме на верхнем этаже, в свою двухкомнатную проходную квартиру. После праведных дел он предложил Михаилу остаться пообедать, на что получил ожидаемое согласие. Невыездной ушел колдовать на кухню, а его сослуживец, удобно устроившись в кресле и положив вытянутые ноги на нижнюю подставку, являющегося частью изящного столика из красного дерева, инкрустированного белыми слониками из слоновой кости, выполненными из натуральных бивней, стал перелистывать первый попавшийся том всемирной истории, вытащенный из книжного шкафа. Он не в первый раз собирался трапезничать со своим шефом, предвкушая обильный холостяцкий обед. Держа в руках книгу, он рассеяно витал в облаках, размышляя о веках минувших, отображенных в увесистом томе, и о жизни шефа. Невыездной имел двойную фамилию Невыездной-Новоградский, являясь отпрыском знатного рода, известного всей России. Сослуживцы то ли для краткости, то ли в насмешку называли его односложно Невыездным, поскольку, несмотря на все его мечты и старания, ему никак не удавалось выехать за границу. Чаще всего в институте называли его по имени отчеству. Семья Невыездных, состоявшая из матери и взрослого сына, появилась в Научном Городке в начале сороковых годов. Мать и сын поселились в двух комнатах трехкомнатной квартиры. В третью комнату, выделенную для соседа, вела металлическая дверь, обитая поверх для надежности металлической решеткой. Ее хозяин практически не жил дома. Получив жилье, он, завербовавшись, уехал для прохождения службы на Север. Железная дверь в общем коридоре постоянно напоминала о всевозможных сюрпризах. Багаж, привезённый Невыездными, полностью не поместился в квартире и часть скарба осталась за входной дверью на улице. Улыбаясь, что два переезда равносильны одному пожару, Невыездные-Новоградские стали обживаться на новом месте, старательно заполняя старинной мебелью свободные углы. Постепенно воздух двух проходных комнат общей площадью тридцать квадратных метров пропитался запахом их хозяев. В большой комнате, именуемой в настоящее время гостиной, естественного света, исходящего от единственного окна, не хватало. Разросшаяся незатейливая изгородь, напоминающая кустарники, произрастающая в массивных горшках, установленных на подоконнике, закрывали стекла почти на две трети. Для увеличения освещенности на столике, за которым сидел Михаил, горела, создавая уют, электрическая лампа с зелёным абажуром, изготовленная под старинную медную керосиновую лампу. Рядом с окном почти во всю стену размещался двухтумбовый дубовый стол, захламлённый бумагами, на котором выстроились в боевой готовности две пишущие машинки с английским и русским шрифтами. Посреди стола, примыкая к стене, стояли две фотографии отца Семы. На одной из них изображался серьезный генерал с продолговатым лицом, пепельными усами и головой, лишённой растительности, на другой он же, улыбающийся, в буденовском шлеме. В комплект рабочего стола входил крутящийся стул, выступающий на середину комнаты, за которым любил восседать хозяин комнаты. За ними в углу, в рост человека размещалась вращающаяся тумба квадратного сечения со стеллажами, забитыми книгами по специальности и расхожими справочниками. Над тумбой и дверным косяком, заполняя свободное место, на следующей стене висела картина, на которой застыла порывистая миловидная особа в бело-васильковом платье со стилизованной талией. К двери примыкал комод и книжный шкаф, упиравшийся в потолок. Во второй картине "поздняя осень в парке", расположенной на стене напротив, центральное место занимала широкая аллея с выстроившими по обе стороны лиственными деревьями. На земле, усыпанной желтыми листьями, как в мягком шелку, можно было легко утонуть по щиколотку. От пронизывающего грустью полотна, исходила щемящая боль об утраченном лете и тленности ещё живых жёлтых листьев, утративших связь с деревьями. Под картиной к стене примыкала тахта, служившая в дни торжества одновременно посадочными местами для гостей за обеденным столом. Необычный стол, стоявший посреди комнаты на одной львиной ножке, имел столешницу овальной формы, вырубленную из одного куска дуба. С трёх свободных сторон его окружали четыре стула с высокими спинками, оставшимися от столового гарнитура. Сразу за тахтой стоял высеченный из орехового дерева секретер с потайными ящичками и шкатулками, на котором расположилось собрание сочинений Байрона на английском языке. Четвёртую стену от угла до дверного задрапированного проёма, ведущего во вторую комнату, занимала полка с баром и бельевой шкаф. За дверью у современного холодильника стояло мягкое кресло. Чего только не видела мебель, стоявшая когда-то в хоромах господ, сейчас сгрудившаяся в одной комнате. Она многое могла бы рассказать, так же как и пыль веков, въевшаяся в щели. Миниатюрный столик из красного дерева, инкрустированный слониками из слоновой кости и вывезенный в далёкие времена из Индии, на котором покоились ноги Михаила, тоже мог бы вспомнить и помечтать о праздничном убранстве. Убаюканный атмосферой комнаты, под мерное тиканье старинных часов, висящих над головой, Михаил уснул. Ему снился сон.