Ночь приближалась. Волны были едва различимы. Дежнев и старший рулевой Захаров тщетно всматривались во тьму.
– Как править, дядя Семен? Гребней не вижу! – воскликнул Захаров, отчаявшись.
В тот же миг огромная волна ударила в правый борт. Коч накренился. Плотик стал отвесным. Гребцы, оглушенные потоками воды, вцепились в нашести. Какое-то мгновение лежавший на боку коч сохранял равновесие.
Все поняли: влево – смерть, вправо – жизнь. Волна, ударившая коч слева, решила спор в пользу жизни. Коч тяжело перевалился вправо. Весло Косого зарылось в воду и сломалось, как соломинка. Правый борт был проломлен, волны хлестали через пролом на плотик.
– Как править? – снова выкрикнул Захаров.
– По матке! Правь на полдень! – прокричал Дежнев. Тьма разверзлась ослепительной вспышкой. Стрелы молний прочертили небо. Коч озарился, и на мгновенье Дежнев увидел свою ватагу, боровшуюся с морем. Дежнев и Захаров увидели волны. Раздались выкрики приказаний. Гром грохнул, словно обвал, словно выстрелы тысячи пушек.
Мгновения вспышки было достаточно, чтобы люди изготовились к встрече с огромным валом. Во тьме коч взлетел на его гребень. Снова молния осветила море, и с гребня волны люди увидели черный, блестящий, крутящийся водяной столб, поднявшийся к тучам. Он шел по морю. Он приближался, изгибаясь, словно пляшущий эскимос.
– Смерч! – Кто выкрикнул это слово, – неизвестно. Оно прозвучало грозно и неумолимо, как "смерть".
До этой ночи немногим мореходцам довелось видеть смерч. Но каждый слышал о нем. Фомка с Сидоркой, зная о смерче понаслышке, верили в него не больше, чем в великана-людоеда или "Змея-Горыныча". Но полыхнула молния, и они увидели его в пятидесяти саженях.
– Э, как его? – пробормотал Фомка, насупив брови. Он был озадачен.
– Вот, рыбий глаз! – вырвалось у Сидорки, хотя смерч на упомянутый глаз вовсе не походил.
"Разойдемся ли?" – пронеслось в голове Дежнева.
– На веслах! Навались! – прозвучал его голос.
"Сейчас умрем или смерть лишь пугает?" – подумал Бессон Астафьев.
Трезвый ум Михайлы Захарова воспринял смерч иначе. Михайла заметил, что у моря смерч шире длины коча, что выше он становился тоньше, пока снова не начинал расширяться, черной воронкой сливаясь с тучей. "Сколько ж сажен его высота?" – подумал он.
Изгибаясь и выпрямляясь, приближаясь и удаляясь, словно живой, смерч шел едва ли не рядом с кочем. Коч метался перед ним, как подстреленная куропатка перед собачьей пастью.
Как кончилась эта ночь? Как люди выдержали до утра? Как случилось, что их не потопили ни смерчи, ни волны? Навряд ли кто-либо из мореходцев сумел бы объяснить это. Однако утро настало, а коч без мачты и паруса так же несся к югу, как и вчера, бросаемый и настигаемый волнами, гулявшими взад-вперед по его плотику.
Над головой, перемежаясь с серыми облаками, неслись тучи. Ветер по-прежнему свистел. Буря продолжалась, хоть смерчи и пропали, хоть гроза прекратилась.
Днем люди немного оправились. Они поели. Они заделали проломленный борт. Кое-кто подремал. Усталыми глазами мореходцы высматривали землю и пропавшего "Медведя". Ни земли, ни "Медведя".
Настала вторая ночь. Грозы не было, и молнии не помогали видеть волны. В эту ночь дежневцы потеряли оба карбаса, коч лишился руля. Теперь кочем управляли с помощью длинного весла – правила.
На третий день коч по-прежнему трепали волны. Люди снова заделали проломленные борта.
Буря стихала. Ветер еще дул. Волны еще гуляли по просторам океана, но это уже не был тот безудержный разгул стихии, что люди пережили накануне. Теперь у мореходцев появилась новая забота – вычерпывание воды. Буря расшатала коч, и течь появилась во всех заборницах. Свободные от гребли люди вычерпывали воду.
Афанасий Андреев немного оправился и выбрался из полузатопленной заборницы на плотик. Потухшими глазами он глядел в одну точку, ко всему безразличный.
Истекал пятый день плавания. Дежнев тяжело поднялся из средней заборницы, где вода была выше колен, и решительным шагом подошел к Андрееву.
– Афанасий, буду бросать твой товар за борт, – проговорил он.
Андреев глянул на него и отвернулся, безнадежно махнув рукой.
– Бог с ним, Семен, с товаром. За часть ли, что погибла с "Соболем", мне ответ держать, за весь ли товар, все едино. Кандалов мне, старому дурню, не миновать. Не простит мне хозяин такого убытка.
– Товар бросим, чтоб жизнь сохранить. А живы будем, вместе ответим, Афанасий… Как-нибудь выкрутимся, старина, – прибавил Дежнев, стараясь утешить Андреева.
Как он сам "выкрутится", кормщику было далеко неясно. Попов ссудил его на подъем деньгами и товарами. Дежнев хорошо знал, что и то, и другое принадлежало не Попову, а его хозяину – купцу Усову.
"Как буду платить?" – спрашивал себя Дежнев и не находил ответа.
– Вода прибывает, дядя Семен. Коч садится глубже, – вполголоса сообщил подошедший Михайла Захаров. Его похудевшее лицо было строго, губы сжаты.
– Что делать, дядя Семен? Не найти нам трещин за товаром, – возбужденно доложил подошедший следом за Захаровым Иван Зырянин.
Он был мокрый по самые плечи. Пот каплями стекал по его испачканному лицу.
– Бросай, Семен! Скорее бросай! – воскликнул Андреев, поднимаясь и решительно махнув рукой.
Дежнева поразила худоба его пальцев и их желтизна.
"Рука-то, что у покойника", – подумал он и, обернувшись к ожидавшему приказаний Прокопьеву, взъерошенная голова которого высунулась из люка, крикнул:
– Валяй, Суханко! Бросай! Пару мешков сухой муки сбереги.
Мешки за мешками, тюки за тюками – и в воду полетело полтораста пудов ржаной муки, ящики с топорами, кожи, медные котлы и пуговицы, несколько пудов восковых свечей, четыреста пятьдесят сажен неводных сетей, неводная пряжа…
Михайла Захаров подошел и к своему кованому коробу. Он с грустью поглядел на короб, хранивший его сокровища. Замок зазвенел, издавая мелодичный звук. Захаров поднял крышку. Короб был туго набит всяким добром. Хозяйственный соликамец хранил здесь соболиную казну – плоды таежного промысла. Сверху лежала новая соболья шуба, припасенная в подарок старухе-матери. Под ней – его собственная новая соболья шуба с мешицей – капюшоном. Вот и поношенная пупчатая шубенка, крытая вишневым сукном. А вот – плотный холщовый мешок, набитый зельем – порохом. Не меньше десяти фунтов зелья взял с собой Захаров, собираясь в поход. Вот и пистолет – "пищаленко доброе".
"Сорок соболей за него отдано", – вспомнил Захаров, поглаживая гладкий ствол любимой вещицы.
Захаров перебирал одно за другим свои сокровища, чувствуя, как тяжело ему будет расстаться с ними. На самом дне короба лежало самое дорогое, заветное: белая льняная рубаха и льняная же наволочка. Материнские руки сшили их ненаглядному сыночку и вышили их золотцем. Захаров вынул рубаху и наволочку из короба, заботливо свернул их и сунул за пазуху. Затем он вынул мешок с порохом и пистолет, а все остальное торопливо запихал в короб.
– Ты что? – спросил Дежнев, увидев на плече у Захарова зеленый сундучок. – Никак и свой коробец хочешь выбросить?
Захаров остановился.
– Свое добришко сберегите, – громко обратился Дежнев ко всем мореходцам, – но лишь столько, чтобы унесть было мочно.
Захаров облегченно вздохнул.
Наступил вечер шестого дня плавания. В поисках трещин мореходцы обследовали каждый шов в освобожденных заборницах. Ведра летали из рук в руки, вода рекой лилась за борт, но в отсеках не убывала.
"Птицы летят на ночевку, – думал Дежнев, посматривая на чаек, быстро летевших на большой высоте к западу. – Там должна быть земля, – Дежнев взглянул на вечернюю зарю, бросавшую красные пятна по морю. – Как далеко до нее? Догребем ли? Продержится ли коч?"
– А у нас в деревне, Евтюшка, земля черная-черная, – говорил Иван Зырянин, передавая ведро Материку.
Лицо бывшего разбойника выразило напряженнейшее внимание. Его глаза заморгали. Он торопливо передал ведро стоявшему за ним в цепи Ивашке Нестерову и, обернувшись к Зырянину, быстро заговорил:
– Земля! А у нас, Хромой Брод – наша деревня, а у нас какая земля! Ляжешь на нее – что тебе на полатях! Вольно! Тепло!
– А наша земля, в Ростове-ти, ну, что пирог-ти, так бы и съел! – перебил его Нестеров.
– А у нас-ти, в Ростове, чесноку-ти, луку-ти, да навозу-ти, да все коневий! – передразнил его Сидорка.
Смех вспыхнул, но мало веселья звучало в этом смехе.
– Сказывают, вы, ростовчане, сову в озере крестили, – продолжал Сидорка.
– Ну, ну! Пошто на человека напал? – замахал обеими руками Фомка.
– А что он, рыбий глаз, заладил: "земля, земля!" А не хочет ли он, лапшеед, рассолу?
Растерявшийся Нестеров схватился за ведро. Люди работали молча. Каждый думал свою думу…
– Земля! – отчаянно крикнул рулевой Калинко Куропот.
– Земля!
Ведра, громыхая, полетели под ноги. Толкая и сбивая друг друга с ног, люди бросились из заборницы.
– Где?
– Вон! Вон она, земля-то! Вон она, матушка!
Не на западе, где ожидал Дежнев, а на юго-западе в дымке тумана люди увидели выглянувшую из-за морского горизонта снеговую горную вершину, розовую в отблесках зари.
– Ура!
– Не в море, знать, нам погибнуть, – сказал Афанасий Андреев, и слезы лились по его щекам.
– Лапшеед! Дай я тебя поцелую, рыбий глаз! – кричал Сидорка, сжимая в объятиях отбивавшегося Нестерова, более напуганного бурными выражениями его дружеских чувств, чем ранее – насмешками.
Дежнев подошел к матке. Калинко Куропот, не дожидаясь его приказаний, направил коч к горе.
– Прими на закат, – сказал Дежнев. – Так. Нас может ночью снести. Приметь по матке, где камень. Недолго будешь его видеть.
В самом деле, заря побледнела; розоватая вершина горы потемнела и исчезла во мгле.
Вдруг коч резко накренился на нос. Бывшая темница анкудиновцев почти вся была затоплена.
– Восемь молодцов – на весла! Остальные – на отливку! – распоряжался Дежнев. – Суханко! Разбери плотик у бортов!
Часть плотика была быстро разобрана. На кое-как прилаженных вдоль бортов еланях встали все свободные от гребли мореходцы и принялись черпать воду.
Ночь настала черная, непроглядная. Одинокий фонарь на коче скудно освещал матку. Дежнев сам правил веслом, заменявшим руль, и вел судно во тьму. При слабом свете фонаря он едва видел гребцов, шумно дышавших, сопевших и напрягавших мышцы. У бортов, исчезая и появляясь, мелькали темные головы людей, отливавших воду.
Море словно отказалось вмешиваться в судьбу отчаянно боровшихся за жизнь людей. Волны становились меньше. Они лишь плескались у бортов и глухо хлюпали, ударяясь в нос коча.
Стожары мерцали над головами обессилевших людей.
7. Земля
В эту ночь никто не сомкнул глаз. Гребцы едва двигали отяжелевший коч, сидевший в воде чуть ли не вровень с бортами. Мореходцы не переставали вычерпывать воду, стоя на коленях или сидя на досках, настланных поперек коча.
Забрезжил рассвет. Сначала он нерешительно боролся с тьмой. Но вот под серым пятном, появившимся на востоке, проступила желтая полоса. Светлея, она поднималась все выше, а под ней загорелась красная.
– В толк не возьму, – недоумевал рулевой Зырянин, – что это за темень у правого края зари. Глянь-ко, дядя Семен, здесь зарю словно ножом сверху вниз срезает.
– Левее – свет, правее – тьма… – Бессон Астафьев развел руками.
– Туча, должно быть, – предположил Дежнев.
– Опять непогода? Этого не хватало, господи помилуй, – прошептал Ефим Меркурьев.
Но яркая оранжевая полоса вспыхнула над горизонтом, и высоко над морем, где казалась туча, сверкнул желтый свет, отраженный снегом. Левый край огромной черной глыбы, нависшей над морем, резко выделился на посветлевшем небе.
– Гора! Братцы, камень, гора! – крикнул Зырянин.
Дикая крутая скала поднималась из волн океана в какой-нибудь сотне сажен, украшенная тремя снежными вершинами. То был Олюторский мыс, оконечность выдавшегося на восемьдесят верст в море Олюторского полуострова. Буря занесла дежневцев на восемьсот с лишним верст дальше их цели – устья Анадыря.
Шум прибоя и плеск ниспадавших с горы потоков приветствовали мореходцев.
– Вот так утес! Сажен за триста высота-то, – определил Михайла Захаров.
Дежнев высматривал удобное место для высадки.
Волна ударила в борт и, окатив Сидорку, вплеснула в коч добрый десяток ведер воды.
– Эй! Не зевать! – крикнул Дежнев, принимая правило из рук Зырянина. – Шевелись на откачке! Навались, гребцы!
Измученные люди с новой энергией замахали веслами и ведрами. Но наполненное водою судно еле двигалось, а вода в нем прибывала, несмотря на откачку.
– Сбрасывай, робята, кафтаны, сымай сапоги! – распорядился Дежнев, видя, что судно вот-вот потонет.
Коч был в каком-нибудь десятке сажен от берега, когда волна вбежала в казенку.
– Тонем!..
Дежнев и Астафьев сбежали с мостика. Гребцы в последний раз взмахнули веслами, вскочили с нашестей и бросились на носовую часть плотика. Люди торопливо сбрасывали одежду. Легкий толчок встряхнул судно. Скрип гальки послышался под днищем. Мореходцы переглянулись.
– Мель!
– А ну, узнаю-ко я, что за глубина, – изрек Сидорка и спрыгнул в воду.
Вода доходила до шеи.
– Лишь тебе одному тут и идти, цапля, – напутствовал его Сухан Прокопьев.
– Прыгай и ты, рыбий глаз, пузыри пускать, – шутливо огрызнулся Сидорка. – Фомка, подай мне лопотину, пищаль да рогатину. Счастливо оставаться!
Подняв одежду и оружие над головой, Сидорка подвигался вброд к берегу.
– Камней под ногами прорва, чтоб ими водяной подавился!
– Ломай настил, ломай борта! Связывай плот! – приказывал Дежнев.
Часу не прошло, как все двадцать шесть мореходцев перебрались на берег, переправив на плоту оставшиеся сухими мешок муки, бочонок пороха, куль вяленой рыбы, несколько рыболовных сетей-пущальниц, припрятанных хозяйственным Захаровым, оружие, плотничий инструмент, меховую лопотину – все имущество, оставшееся у мореходцев.
На узкой бережине, служившей подножием утесу, мореходцы сушились у костра, где дымно горела морская трава.
Дежнев обследовал стены отвесного утеса, поднимавшегося за бережиной.
– Избег воды дал нам пристать на эту бережину, – сказал Дежнев Захарову и Зырянину. – Скоро снова вздохнет Батюшко. Надо выйти отсель на угор до полной воды. Проведайте-ко бережину один справа, другой слева. Ищите выход на гору.
Зырянин и Захаров ушли на поиск. Ефим Меркурьев замесил тесто и испек лепешки на всю братию, выказав изрядное искусство. Нестеров размочил и поджарил вяленую рыбу.
Зырянин и Захаров вернулись к горячим лепешкам. Захаров сообщил, что к востоку прохода нет. Там отвесные скалы выступали прямо в море. Зырянин был удачливее.
– В ста саженях – трещина в камне. Русло ручья. Там можно подняться, – сказал он.
Прилив начинался. Скоро море должно было затопить подножие утеса, давшее первый приют мореходцам. Дежнев стал готовиться к выступлению.
Бочонок с порохом вскрыли и порох разделили на тринадцать частей. Он был роздан тринадцати дежневцам, считая в их числе Материка и Вахова. Все они были вооружены пищалями, саблями, ножами, топорами, а некоторые – и рогатинами.
Из анкудиновцев только Калинко Куропот и Родька Григорьев получили пищали, но без пуль и пороха. Остальные одиннадцать анкудиновцев должны были нести снедь, медные котлы, несколько оставшихся от плота досок, плотничий инструмент, лопаты, зимнюю одежду и весла, предназначенные на шесты для пологов.
Косой хмуро держался в стороне и молча взвалил на спину свою ношу.
Бросив последний взгляд на место, где под водой исчез "Рыбий зуб", Дежнев тронулся в путь, сопровождаемый Фомкой и Сидоркой. За ними гуськом двинулись остальные мореходцы, соблюдая назначенный порядок.
Цепочка людей поднималась по крутой и узкой трещине; под ногами мчался поток, то и дело приходилось задевать плечами шершавые базальтовые стены. Мореходцы вышли из трещины высоко на горе и остановились на площадке, покрытой снегом.
Дежнев вынул из сумки круглую костяную коробочку, осторожно снял с нее резную крышку. Стальная стрелка матки, волнуясь, дрожала в ней, насаженная на иголку. Дежнев оглядывал горизонт, сверяя наблюдения с маткой.
На востоке серый океан туманной дымкой сливался с небом. Три главы горы, на которой стояли мореходцы, заслоняли южный и западный горизонты. Снежные малахаи, нахлобученные на эти главы, спускали свои уши на спину горы, где стояли дерзкие пришельцы из далекой Московии.
К северу тянулась покрытая снегами горная цепь – Олюторские горы, постепенно отодвигаясь от берега верст на десять – пятнадцать. Вдали виднелись вершины, временами прятавшиеся в облаках. Резкий ветер уносил облака, и вершины снова тускло, как булат, блестели на севере.
– А, пожалуй, те горы вдвое выше нашей, – нарушил молчание Михайла Захаров.
Никто не отозвался. Люди были погружены в свои думы.
Бессон Астафьев, закинув пищаль за спину, тихонько перебирал струны убереженных им гуслей и вполголоса напевал:
Ходил я морем со товарищи,
Искал я реку, добрый молодец!
Нашел я Камень-гору крутую.
Нашел я камни, льдом одетые…
Астафьев в задумчивости сделал несколько шагов, наигрывая на гуслях. Вдруг он оступился и неловко упал. Ремень гуслей лопнул, и они покатились по уступам скал, разлетаясь в щепы.
Все ахнули. Астафьев поднялся, бледный и грустный. Он долго глядел вниз на разбитые гусли.
– Последний раз сыграл…
Дежнев повернулся к северо-востоку. Высокий обрывистый берег тянулся в этом направлении. Местами он выступал в море крутыми каменными мысами, о которые разбивались волны. "Костливый", – говорили о таких берегах поморы. Доступный обозрению берег был виден верст на пять, на шесть.
Афанасий Андреев присел на камень отдышаться после подъема.
– Куда идти? Вот о чем дума, – вдруг обернулся Дежнев к Афанасию Андрееву.
Тот молча поглядел на него усталыми, глубоко сидящими в орбитах глазами.
– Помнишь, чукчи нам сказывали: от того Большого Каменного Носу до Анадыря-реки – три дня ходу. Какое нынче число, Михайло?
– Октября первый день, дядя Семен, – последовал быстрый ответ Захарова.
– Неделю, стало быть, нас несло по морю. Последние два дня мы шли тихо. Сбросим их. Пусть пять дней нас несло.