– Да как несло!
– Быстрей обычного ходу, думаю, вдвое. Понос был верст триста в сутки, не меньше, – уточнил Захаров.
– За столько дней, – продолжал Дежнев, – и с таким добрым поносом "Рыбий зуб" отнесло много дальше Анадыря-реки. А коли так…
– Путь наш – к северу! – сообразил Зырянин.
– Верно, сынок, – сказал Дежнев. – А коль знаем, куда идти, мешкать нечего.
Обернувшись к ватаге, Дежнев приказал:
– Зимнюю лопотину разобрать. Надеть, кому студено.
Двинувшийся было Дежнев вдруг остановился.
– Михайло, – сказал он, обернувшись к Захарову, – возьми-ко двоих людей да сложи-ко здесь для Феди гурий. И стрелу выруби на камне, чтоб на полночь показывала. Дежнев, мол, туда пошел. Да и дальше в заметных местах ставь такие же глядни.
Ватага поднялась, взваливая ноши на спины. Позвякивая оружием, люди гуськом шагали за Дежневым.
Михайла Захаров, не забывший своей оплошности под Шелагским носом, стоившей жизни Ивану Осипову, шел в нескольких шагах за Косым и наблюдал каждое его движение. Ни с кем не разговаривая, Косой угрюмо посматривал по сторонам.
Убедившись, что берегом не пройти, Дежнев повел ватагу верхом. Обходя долы с крутыми спусками, дабы избегать лишних подъемов, Дежнев незаметно отклонился к западу и отдалился от берега верст на двадцать.
– Нет тебе, Фомка, тут никакого зверья, – сказал Сидорка, тщетно высматривавший что-либо живое на горных склонах.
– Мертво, – согласился Фомка насупившись.
– Коли дальше так будет, не хватит дырок на ремне, чтобы затягиваться! Э, Фомка! Глянь-ко, что там чернеет! И пар будто идет…
– Не медвежья ли берлога?
– Глянем.
Оба друга уклонились в сторону и исчезли за сугробом. Скоро ватага услышала крики. Голова Сидорки показалась из-за снежного заструга. Сидорка звал посмотреть на какое-то чудо.
"Чудом" оказалась круглая яма шириною до двух саженей, наполненная ключевой водой, имевшей серный запах. К великому удивлению всей ватаги, вода, несмотря на мороз, оказалась горячей. Это был Олюторский горячий ключ – самый северный в цепи горячих ключей, тянущейся от южной Камчатки до Олюторского полуострова.
– А верно, что чудо! – сказал Дежнев, погрузив руку в источник. – Горячая!
Сидорка показывал свое "чудо" с видом ярмарочного балаганщика.
– Эй вы, русские мужички, мезенские сажееды, архангельские шанежники, курские кошкодавы, и ты, ростовский лапшеед! – тараторил Сидорка тоном ярославского коробейника, называя землепроходцев забавными прозвищами, которыми издавна жители разных русских городов в шутку награждали друг друга.
– Глядите на чудо! Разевайте рты шире варежки! Кругом-те – снег! Окрест-те – мороз! А тут-те – баня! Без стен, без дверей, без дров, без котлов – банька! Выходи, черные рожи! Раздевайтесь, грязные спины! Мыться!
– Сам мойся, журавель!
– Должно, черт тебя поставил тут своим банщиком!
– Трусите, вологодские толоконники! Боитесь, устюжские рожечники! Рыбий глаз буду, коль сам я не испробую эту баньку!
– Водяной тебя за ногу утащит!
– Сваришься, долговязый, в чертовой бане!
Сидорка мигом разделся и бултыхнулся в воду ногами вперед. Глубина оказалась ему по грудь.
– Уф! Хорошо! Фрр! Знатно! Давно так не мылся! А вы чешите спины немытые! – приговаривал балагур, растирая тело и прячась от холодного ветра в воду по самую шею.
– А ну-ко и я! – Фомка стал раздеваться.
Видя, что с Фомкой и Сидоркой дурного не приключилось, многие землепроходцы также полезли в горячую воду.
– Жаль, нет с нами Феди, – вздохнул Дежнев, раздеваясь, – он бы это чудо нам враз объяснил. Да стой, Афанасий! – обратился он к Андрееву. – Ты ведь тоже книгочей, не читывал ли ты про такое чудо?
– Читывал, Семен, читывал, – отвечал Андреев, улыбаясь глазами. – В нутре земли, сказывают, жар будто. От того жару, бывает, земля трясется. От него же и ключи горячими становятся.
Путешественники вылезали из ключа красные и, пробежав босиком по снегу до раскинутого в нескольких шагах полога, быстро вытирались и одевались.
– Тут и бельишко постирать сподручно, – сообразил хозяйственный Ефим Меркурьев.
Смеркалось. Дежнев, не хотевший в первый день мучать людей длинным переходом, велел раскинуть все четыре полога и готовить ужин. Добрая половина принесенных досок ушла в костер.
Незадолго до приказания спать начальник стражи Сухан Прокопьев назначил несколько смен ночной стражи. Михайла Захаров и Зырянин вызвались пойти в первую смену.
"Что будем жечь, когда сгорит последняя доска? – думал Дежнев, ложась спать. – Чем буду я кормить людей, когда выйдет мука, когда выйдет рыба? А муки у меня – на день, много – на два. А рыбы, должно быть, – дня на три…"
Лагерь измученных землепроходцев уж спал, похрапывая и посвистывая на разные лады. Вечерняя заря погасла, и морозная ночь зажгла над лагерем бесчисленные свечи. Ветер, свистя, проносился по горным вершинам и нес искристые поземки. Снег поскрипывал под ногами стражи, шагавшей между пологами дежневцев и анкудиновцев.
Выстрел грохнул во тьме, разбудив лагерь. Дежневцы выскочили из-под пологов с саблями и бердышами.
Захаров с Зыряниным наклонились над телом, распростертым возле полога Дежнева.
– Кто?
– Косой.
– Что было? – спросил Дежнев.
– Еще днем приметил я, дядя Семен, что Косой опять что-то замыслил, – рассказывал Захаров. – На страже я велел Ивашке одному ходить вокруг пологов, а сам сел за сугроб и ждал. Вижу, выполз кто-то из-под полога анкудиновцев. Выждал он, пока Ивашка повернулся спиной, и пополз к твоему пологу. Смотрю, в руке – нож. Видно, он его украл при высадке. Я выстрелил…
– Мертв.
– Волку – волчья смерть!
Дежневцы не скрывали своего удовлетворения. Словно гора свалилась с их плеч со смертью Косого. Дежнев знал, что теперь остальные анкудиновцы не опасны, но обратился к ним притворно грозно:
– Ну, воровское племя, говори, кто с Косым супротив меня зло умыслил?!
Анкудиновцы повалились в ноги.
– Помилуй, приказный! Никто из нас с места не сдвинулся, хоть Косой и смертью грозил!
– Смилуйся! Служить будем верой и правдой!
Желая скрыть торжество, Дежнев отвернулся.
– Оттащить мертвеца в сторону от пологов, – приказал он Прокопьеву. – Стражу сменить. Молодец, Михайло! Когда будет чем наградить, награжу тебя.
– Нешто я для награды, дядя Семен, – сказал покрасневший Захаров.
– Ладно… Отдыхать!
Усталые и невыспавшиеся землепроходцы недолго толковали о происшедшем. Скоро лагерь снова спал под охраной новой смены.
Утром спалили половину оставшихся досок, чтобы растопить снег, испечь лепешки и поджарить рыбу.
– Надо добыть дичину, – сказал Дежнев Афанасию Андрееву.
– Думаешь, найдут? – с сомнением покачал головой Андреев.
– Вышлю охотников, чтобы шли стороной. Робята! Есть ли охотники промыслить дичину на хребте, скажем, или где сами разумеете? Четверых пошлю: Фомку с Сидоркой да Ивашку с Михайлой. Возьмите матки, еды на день и шагайте.
– Где искать тебя, дядя Семен? – спросил Захаров.
– Видишь высокую гору? К ней мы пойдем. У той горы нас и сыщете.
Охотники договорились меж собой и вышли, скользя на лыжах. Фомка с Сидоркой решили пройти гребнем хребта и порыскать по западному склону. Захарову с Зыряниным достались восточные склоны. Пройдя версты две вместе, охотники разделились. Захаров с Зыряниным повернули на север, а Фомка с Сидоркой продолжали идти на запад.
Чем ближе охотники подходили к подножию Олюторского хребта, тем более вытягивались их лица.
– Высота тут, пожалуй, с версту, коли не больше? Ась? – спросил Фомка.
– Высоко, – неопределенно ответил Сидорка, не любивший, когда кто-либо до него делал веское замечание. – Главное ж, как лезть-то на этот камень, громом его разрази!
Хребет поражал своей недоступностью. Нижняя часть склона была почти отвесной. Глинистые сланцы, из которых состояла гора, отличались яркостью красок. Желтые, бурые и красные слои сланцев были когда-то подняты и изломаны чудовищной мощью вулканических сил. То они ниспадали отвесно, то круто наклонялись. Местами они были в складках, подобных волнам. В трещинах белели прожилки снега.
Друзья долго шли вдоль хребта, пока не наткнулись на отрог, гребень которого помог им наконец забраться на верхний край недоступного обрыва.
Выше обрыва склон казался более пологим; однако он весь был изрезан чашеобразными углублениями, ныне называемыми "карами" и "цирками". Глубина каров была две-три сажени, а ширина такова, что в каждом из них мог разместиться крестьянский двор с избой и всеми служебными постройками. Нижний край кара имел широкую выемку грунта, глубина которой немного не доходила до дна кара. Таким образом, в кар был удобный вход.
Охотники в немом удивлении взирали на живописную картину каров, расположенных тесно и в несколько ярусов, так называемую каровую лестницу. Лишь тонкие отвесные стены разделяли смежные кары.
– Вот так гора! – удивился Сидорка. – Что тебе пчелиные соты!
– Чудно место, мил человек, чудно!..
– Кто ж тут поработал, громом его разрази?
– Тише, Сидорка! Не тако место, чтобы худыми словами бросаться, – замахал руками Фомка.
Действительно, человеку трудно поверить, что эти многочисленные глубокие ниши и разделяющие их стены не созданы разумными существами. Вам кажется, что перед глазами развалины города. Меж тем кары и цирки – это лишь результат раздробления грунта, расположенного под отдельными небольшими ледниками, существовавшими около пятидесяти тысяч лет назад, во времена великого оледенения Земли. Чередование подтаиваний ледника и замерзаний воды, просочившейся в трещины грунта под ледником, оказалось способным разрыхлить твердые горные породы и проделать под массой льда столь глубокие ниши. На эту титаническую работу ушли тысячелетия.
На снегу, наметенном в кары, и буро-красных их стенах охотники не заметили никаких следов жизни. Окажись Фомка с Сидоркой на луне, едва ли они смогли бы там найти более безжизненную картину.
– Ни следочка…
– Мертво, – согласился Фомка. – Однако посмотрим-ко, что там выше.
Сказать это было легче, чем выполнить. Пройти через кары нечего было и думать, – так отвесны и высоки их стены. Закинув лыжи и пищали за спины, охотники полезли вверх по гребням узких стен, разделявших кары. Они ползли на четвереньках, цеплялись за выступы скал, скользили, падали. Наконец поднялись на хребет. Морозный ветер свистел в ушах. Гора дымилась поземками.
– Мертво!
– Что ж, посмотрим в падях по ту сторону.
Осторожно спускаясь крутым склоном в одну из западных падей, охотники обходили многочисленные "бараньи лбы" – закругленные скалы, обтертые когда-то сползавшим ледником. Преодолев на четвереньках наиболее крутой участок спуска, друзья вышли к пологому склону.
Шедший впереди Сидорка вдруг издал пронзительный вопль и скрылся. Столько же изумленный, сколько и испуганный, Фомка остановился, тараща глаза. Перед ним был гладкий заснеженный склон – ни ям, ни трещин.
– Сидорка! Где ты?!
– А! – раздался сдавленный голос Сидорки откуда-то снизу. – Здесь яма! Стой! Провалишься – оба пропадем!
Сидорка провалился в кар, занесенный до краев рыхлым снегом. Снег сомкнулся над его головой.
Шевеля губами и не двигаясь, Фомка соображал, что делать. Задыхавшийся в снегу Сидорка жалобно взывал о помощи. Фомка положил пищаль на снег, вынул из котомки длинную веревку и привязал к ней топор. Затем он осторожно продвинулся к самому краю кара.
– Сидорка, мил человек, я брошу веревку. Раскинь руки. Нащупаешь веревку, хватай ее!
Фомка швырнул топор как мог дальше в снег. Топор провалился, таща за собой веревку. Затем Фомка стал выбирать веревку, подтаскивая топор к Сидорке. Сидорке удалось поймать веревку, и скоро он стоял рядом с Фомкой, бледный, едва дышащий.
– Рыбий глаз! – ударил он себя ладонью по лбу. – Как я провалился! Здесь волчья яма!
– Тут, браток, этих волчьих ям – без счета. Пути нам тут нету.
– А дичина?
– Солнышко низко. Время к своим подаваться.
– "Время подаваться", – передразнил Сидорка. – А по мне так давно время поснедать. Слышь, в животе бурчит?
Сидорка развязал тощую котомку, и друзья разделили между собой пресную лепешку и рыбу. Затем они снова полезли на перевал.
Фомка пыхтел, пот лил с него градом. Бормоча, старик лез все вперед да вперед, иной раз и на четвереньках. Сидорка шагал за ним на своих ходулях. Иногда, спотыкаясь, он вспоминал свой "рыбий глаз", хоть и неясно было, кого он обласкивал излюбленным прозвищем.
Фомка остановился, высморкался и проворчал, разводя руками:
– А я слушаю, слушаю: кто свищет? Ан, это у меня в носу…
Сидорка прыснул со смеху.
– Уморил, Фомка, рыбий глаз!
– Ну-ну, загоготал, – проворчал Фомка и, пыхтя, двинулся дальше.
Перевал остался далеко позади, и ночь скрыла окрестные горы, когда Фомка с Сидоркой увидели вдали костер Дежнева.
Выбившиеся из сил Фомка с Сидоркой дотащились наконец до лагеря. Захаров с Зыряниным уже спали под пологом. Они тоже вернулись ни с чем.
"Что ж теперь делать?" – думал Дежнев.
8. У коряков
Пробедствовав полторы недели вдали от моря, где землепроходцев выручало мясо иногда попадавшихся песцов, Дежнев решил снова выйти на морское побережье.
Отряд представлял собою жалкое зрелище. Щеки людей ввалились, у глаз – темные круги. Афанасий Андреев, Ивашко Вахов и Родька Григорьев поморозили ноги в развалившихся торбасах и едва ковыляли, опираясь на рогатины. Цинга одолела большую половину людей. У Евтюшки Материка, Родьки Григорьева и Бессона Астафьева кровь сочилась из десен, зубы шатались.
Некоторые анкудиновцы, сытыми проявлявшие дерзость и отвагу, теперь пали духом и постоянно делали попытки отставать на привалах. При выступлениях с привалов дежневцам приходилось насильно поднимать их. Степан Сидоров и Сухан Прокопьев всегда шли сзади отряда, не позволяя анкудиновцам отставать.
Море близко. Слышится рокот взбегающих на берег волн и шуршание гальки.
Люди ускорили шаги. Кое-как спустившись с кручи, они в изнеможении валились на гальку. Пока тела предавались отдыху, алчные глаза бегло оглядывали бережину, высматривая что-нибудь съедобное.
Несколько тюленей соскользнуло с камней в воду. Они быстро отплыли в море, и добыть их без байдары было невозможно.
– Ах ты, ррыбий глаз! – вскричал вдруг Сидорка и, мгновенно вскочив, одним прыжком настиг темно-зеленого краба, пытавшегося скрыться меж камнями. – На, Фомка, жарь, – прибавил он, передавая добычу другу.
Увидев удачу Сидорки, многие заставили себя подняться и разбрелись по берегу, собирая ракушки и ловя крабов. Запылал костер из сухой морской травы, согревая тех, кто не был в состоянии двигаться.
С несколькими крабами в руках Дежнев подошел к Афанасию Андрееву, лежавшему у костра.
– На-ко, Афанасий, поджарь да подкрепись хоть этими тварями.
С видимым усилием Андреев открыл провалившиеся глаза и слегка приподнялся.
– Смерть, видно, подходит, Семен, – проговорил он, безнадежно махнув рукой.
– А ты крепись, надейся, Афанасий, – строго сказал Дежнев и, умертвив крабов кинжалом, положил их возле Андреева.
Ночь приближалась. Океан грозно шумел, прячась во тьме. Береговой утес защищал землепроходцев от северозападного ветра, но дымные костры плохо их согревали.
Крупные хлопья снега шипели в огне и заносили сидевших у костров людей.
– Вишь, Фомка, певец-то наш Бессонка поел ракушек и повеселел, – подмигнул Сидорка.
– Ты прав, Сидорка, – мрачно отозвался Астафьев, кутаясь в кухлянку. – Мне так весело, как вяленой треске на веревке.
– Ты шутишь, Бессон, – сказал Дежнев, – то добрый знак: твой дух бодр и стережет тебя.
– Вяленая тресочка была бы сейчас очень к месту, – вздохнул Сухан Прокопьев, потирая живот. – От этих поганых слизняков настоящей сытости нету, только обман.
– Тресочку надо уметь сготовить, служба. Тебе и не снилось, как она вкусна, коль ее сготовят беломорские рыбаки, – внушительно сказал Степан Сидоров.
– Что ваши рыбаки, сажееды! – вскричал вдруг Родька Григорьев, вскакивая. – Вот теща мово брательника, дьячиха из Спасска-Рязанского, так та, братцы мои, меня такой рыбкой потчевала, что я ее всю с костями слопал. Не в воде, в масле теща ее варивала!
– Ррыбий глаз! Еще одно слово про жратву – и я заткну тебе глотку крабьими кишками! – возмутился Сидорка и угрожающе захватил полную горсть крабьих остатков, валявшихся на гальке. – Что за наваждение! Что ни слово – про жратву! От ваших россказней в животе такая резь, словно проглотил пряжку от пояса!
Родька обиженно отвернулся и, кутаясь в лохмотья, подсел к огню. Люди замолчали и, кряхтя, забирались под пологи. Над притихшим лагерем – свист ветра да шум океана…
За весь следующий день протащились каких-нибудь пять верст и снова заночевали выше бережины.
Наступил семнадцатый день с высадки на Олюторском мысе. Этим серым ветреным утром Афанасий Андреев и Ивашко Вахов не смогли подняться на ноги. Дежнев приказал изготовить для них носилки из шестов от пологов.
Больных укладывали на носилки, когда раздались радостные крики:
– Байдара! Люди!
– Чукчи!
Дежнев, вздрогнув, оглянулся. Саженях в пятидесяти от берега из-за утеса легко вылетела большая кожаная байдара. Шестеро одетых в меха гребцов бесшумно и одновременно гребли однолопастными веслами без уключин. На носу стоял охотник с гарпуном. Старый кормщик стоя правил кормовым веслом.
– Эй! Эй! Сюда! – закричали землепроходцы, махая шапками и руками.
Сидящие у костров вскочили и побежали к берегу. Гребцы в байдаре разом прекратили греблю. Все восемь незнакомцев изумленно рассматривали русских.
– Эо! – воскликнул рулевой.
– Плывите сюда! – крикнул Дежнев. – Не вороги мы, не бойтесь! Суханко, крикни им по-чукотски, что, мол, друзья мы.
После коротких переговоров кормщик сказал:
– Ток, пошли!
Байдара зашуршала, пристав к берегу. Люди выскочили из нее и, подняв байдару на руки, вынесли ее на угор.
Все восемь мужчин были среднего роста, если не сказать небольшого, но зато хорошо сложенные, крепкие люди. Выражение их широких темно-желтых лиц отличалось добродушием, а узкие черные глаза глядели живо и смело. Блестящие черные волосы у одних незнакомцев спускались до плеч прямыми прядями, у других, более длинные, они были заплетены в косы. Затылки у всех были выбриты.
– Здравствуй, – дружелюбно сказал Дежнев, протягивая руку кормщику, старику с лицом обветренным и морщинистым.
Дежнев знал, кормщик байдарной артели – старший.
– Амто, здравствуй! – ответил тот.