Догнав, я схватил ее за рукав, но она, оттолкнув меня, закричала нечеловеческим голосом. Снова догнав почти лишенную рассудка женщину, я повел ее в обратном направлении. Она вырывалась, кричала, рвала на себе волосы, а потом опустилась на землю и тихо, жалобно заплакала. Мое сердце разрывалось на части. Этот тихий плач был страшнее всего пережитого за ночь.
Я стоял и думал: "Как можно утешить ее горе, на кого она теперь будет гневаться? Кого проклинать за содеянное? Стихию? Но стихия слепа и ее вразумить и тем более наказать - невозможно. А человека? Совершившего преступление? Человека, чей разум достиг многого".
Женщина всхлипывала, и я не мешал ей выплакать свое горе. Вдруг я услышал пронзительный женский крик и предупреждающий возглас Вадима, доносившийся сверху.
Это послужило как бы сигналом для моей плачущей. Она вскочила и снова бросилась бежать к кишлаку. Большого труда стоило мне остановить ее. Затем я поспешно поднялся наверх. Меня обеспокоили крики, доносившиеся недавно оттуда...
Вадима на площадке под скалой не оказалось.
Но я опять услышал тот же пронзительный крик. В предрассветной дымке, сквозь косые потоки дождя я увидел внизу бегущие в сторону кишлака две фигуры.
- Стой! - что было силы закричал я. - Назад! Назад! - уже пробегая по тропинке, я услышал за своей спиной окрики и топот курсантов, прибежавших на шум с соседних пикетов. Они в свою очередь тоже что-то кричали и, по-моему, звали меня назад. А я продолжал бежать, вернее не бежал, а летел вниз, делая большие прыжки, то и дело хватаясь руками за кустарники. В метрах двухстах на очередном повороте внизу я увидел Вадима, который догонял бегущую в сторону кишлака девушку. Они уже спустились в лощину и бежали по ее желтому дну. Мгновенье, и Вадим, кажется, настигнет ее, но в этот момент со стороны гор раздался оглушительный грохот, нарастая со страшным ревом откуда-то сверху катил селевой поток. Вот он настиг бегущую и, подхватив ее, закрутил в своих мутных водах. Вадим, будучи еще на возвышенности, на какое-то время остановившись в нерешительности, затем тут же бросился в водоворот.
"Скорей туда", - решил я, но не успел сделать и пары шагов, как подо мной ходуном заходила земля. Горы загудели пуще прежнего.
- Вадим! - закричал я страшным голосом, как будто навеки прощаясь с ним, и бросился вниз, но тут же был схвачен цепкими руками курсантов, которые оттащили меня наверх.
Не успели мы подняться на площадку, как мимо пронесся огромный, сметающий все на своем пути, грязно-желтый вал, который покатился по руслу котлована в сторону кишлака. Мы стояли в оцепенении и только молча смотрели ему вслед.
"Вадим! Вадим! Неужели случилось это страшное, и жизнь твоя оборвалась? Нет, этого не может быть!" - тяжело стучала мысль.
Сколько прошло времени, трудно сказать. Уже совсем рассвело, а может быть, даже взошло солнце, но его нельзя было разглядеть в этой сизой сплошной пыли, которая стояла в воздухе после обвала. Дождь прекратился. Безжизненно, сиротливыми глазами смотрели на нас дома, что стояли на возвышенности и уцелели от стихии.
Вдруг старушка, стоящая рядом, встрепенулась и закричала:
- Вон они! Вон они!
И мы действительно увидели в самом центре застывшей лавины на чудом уцелевшей чинаре две фигуры.
- Вадим! Вадим! - закричали мы.
- Гульчехра! Гульчехра! - вторила нам старушка. Мне показалось, что не было в жизни счастливее минуты, чем эта: "Жив, жив Вадим!" - и мы снова кричали ему.
Они услышали нас, тоже кричали что-то в ответ и размахивали руками. Мы побежали, но дорогу нам преградила черно-желтая жижа. Пробраться к ним было невозможно, но надо было что-то делать, ведь может пойти еще один поток, и тогда им вообще не спастись.
Никто не смог ничего сделать для их спасения. В штабе нас строго предупредили, что до прибытия вертолета никакого самовольства.
Во всей этой суматохе я совершенно забыл о Степане, о нашей операции, о Криворуке. Только подойдя к штабной палатке, которую поставили на той самой площадке, где нас встретили ночью, я увидел одинокую фигуру понуро стоявшего Степана.
- Степка, привет! - крикнул я ему. - Где ты пропал? Вадим там девчонку спас, но сам выбраться не может.
Степан встрепенулся, но снова опустил глаза.
- Степа, что с тобой?
Степан взглянул на меня, и я в глазах его увидел слезы.
"Слезы?" - это что-то необычное для Степана.
- Исключат меня теперь, наверное, из школы, - пробубнил он себе под нос, не глядя в мою сторону.
- За что? - не понял я. - Что мелешь ерунду.
- Не ерунда, Леха. Я вчера после отбоя в самоволку ушел, а когда ночью поднялся по водосточной трубе на наш этаж, то казарма была пуста. Мне стало страшно. Я не знал, что делать.
- Эх, ты, Степка, - только и успел сказать я.
В это время из палатки вышел Мирный и, увидев меня, спросил:
- Как там Стриженов? Держится?
- Держится, товарищ подполковник, - ответил я.
- Через пятнадцать минут будет вертолет. Идите, Яхонтов, и подбодрите его.
Я побежал к Вадиму, а Мирный пригласил Степана в палатку. "Степка, Степка! Что же ты наделал?" - мучила меня мысль.
Через несколько минут из Ташкента прилетел вертолет и без всякого труда поднял к себе на борт Вадима и Гульчехру, а затем, прострекотав у нас над головами, опустился на площадку.
Мы с трудом узнали Вадима. Только глаза говорили о том, что это живой человек. Он весь был в желтей глиняной жиже. Но Вадим старался казаться бодрым, шутил, хотя все прекрасно понимали, сколько понадобилось ему нервного напряжения, чтобы выдержать все это.
Спасенная стояла тут же рядом. Она то и дело машинально смахивала грязь со своего халата и, уткнувшись лицом в плечо бабушки, тихонько всхлипывала.
Грустно было смотреть на этих, сиротливо стоящих, женщин. Я подошел к ним, и старушка, кажется, узнала меня. "Спасибо, сынок, спасибо", - еле слышно старческими губами прошептала она. Подошел Мирный и тихо приказал:
- Яхонтов, помогите им сесть в вертолет.
Взяв потихоньку женщин под руки, я повел их к машине. Вслед за нами в вертолет сел Вадим. Через некоторое время туда же прошел и Степан, он был без ремня и погон. Его отправляли на гауптвахту.
Глава восемнадцатая
Прошло больше недели с тех пор, как мы приехали в эти края в ту дождливую тревожную ночь. Селевых потоков и обвалов больше не было, и мы все это время занимались работами по эвакуации кишлака в долину.
Дожди прекратились. Погода установилась ясная, солнечная, отчего горы как бы отодвинулись дальше, показывая свои белые серебристые шапки, которые в ночное время освещали долину, как гигантские неоновые лампы. На холмах пробивалась первая весенняя зелень. Омытая дождями, она казалась изумрудной. Долина, обласканная теплыми лучами солнца, жила обычными весенними заботами. Гудели трактора, выходили в поле крестьяне.
Лишь наши палатки и цепочки сейсмографов с красными флажками напоминали окружающим о событиях той страшной ночи.
Но стихия была еще не побеждена, она только притаилась на какое-то мгновенье, чтобы снова разразиться громовым обвалом. Сейсмографы показывали, что один из холмов, где-то там в глубине подточенный горными потоками, постепенно сползает в долину по каменистой подушке. Движение холма пока было медленным.
В штабной палатке, куда я однажды зашел, чтобы доложить старшине о смене караула, видимо, уже не в первый раз шел разговор о том, как приостановить движение породы. Среди сидевших за столом я увидел человека в форме генерала. Это был тот самый штатский, которому в первую ночь докладывал старшина. Как я узнал позже - это был министр внутренних дел республики.
- Взорвать и только взорвать, - как видно, продолжал свою мысль сидевший рядом с ним какой-то штатский.
- Нет, - возразил ему генерал, - стирать с лица земли кишлак не стоит, ведь люди жили здесь веками.
- Товарищ генерал, так он уже почти весь эвакуирован в долину, - вставил опять тот человек. - Какая им теперь необходимость в этих мазанках?
Генерал недовольно поморщился, видимо, от того, что собеседник не понимал его мысли.
- А не лучше ли отвести горный поток в другое русло, чтобы он не ускорял движение земли, - уже выходя из палатки услышал я голос генерала.
На другой день, когда наш взвод послали по предгорью на поиски возможного отвода водных потоков, я понял, что идея генерала победила, и кишлак останется на месте. Вернувшись вечером в палатку, я увидел Вадима. Он сидел на корточках в кругу курсантов и что-то, смущаясь, рассказывал им.
- Так мы тебе и поверили, - услышал я чей-то, явно подтрунивающий возглас.
В ответ Вадим пробубнил что-то невнятное.
- Сознайся лучше, что влюбился, - опять настаивал тот же голос.
Его дружным хохотом поддержали ребята.
- Да ну вас, - смущаясь, отмахнулся Вадим и, вскочив с места, шмыгнул в палатку.
От ребят я узнал, что Вадим только что рассказывал здесь, как его в знак благодарности навещала в санчасти та самая девушка, которую он спас в ту памятную ночь.
В палатке я, к своему удивлению, увидел Степана. Так значит он приехал тоже.
- Степа! - обрадованно воскликнул я и бросился к нему.
Но Степка был такой же мрачный, каким я его увидел в день отъезда у штабной палатки.
- Не трогай его, - слегка отводя в сторону, шепнул мне Вадим. - Собрание сегодня, понял? Исключать Степана будут, - выдавил он из себя.
- Ну?! - только и вырвалось у меня.
- Да, Алеша. Я это собственными ушами слышал от старшины.
Мы вышли из палатки, чтобы не смущать Степана своим присутствием. Ему было стыдно перед нами.
- Ну, а как ты? - спросил я Вадима.
- А что со мной может случиться. Здоров. Немножко температурка прихватила после этой ванны, да пара синяков на боках от булыг. Все прошло, - успокоил он. И мы снова возвратились к разговору о Степане.
- Ты понимаешь, - говорил Вадим, - никто не знает, что он ходил в тот вечер на именины к своей девушке. Да ты знаешь, Лена ее звать. Об этом он сказал только мне, когда мы сегодня ехали сюда, но говорить об этом он не хочет. На все вопросы Мирного только и отвечает: "Просто гулял в городе".
- Не пойму я Степана, стоило ли из-за девчонки такую кашу заваривать, - вдруг в заключение сделал вывод Вадим.
- Да, это ребус, черт побери, - только и нашелся ответить я ему, как нас тут же позвали на ужин.
После ужина у штабной палатки состоялось комсомольское собрание нашего курса.
Председательствовал на нем Вадим.
- Послушаем комсомольца Заболотного, - вдруг хрипловатым голосом сказал Вадим и посмотрел на сидящего в тени фонаря Степана. Тот вскочил и подошел ближе к столу. Лампочка покачивалась от ветра, вместе с ней, казалось, дергалась и долговязая фигура Степана. Он молчал.
- Комсомолец Заболотный, - обратился к нему Вадим, - расскажите собранию...
Вадим еще не кончил, а Степан, встрепенувшись, приподняв голову и широко открыв рот, хотел что-то сказать, но затем жадно глотнул воздух, опустил голову и нехотя буркнул:
- Ушел в самоволку и все тут.
Ребята зашумели. Одни возмущались, другие советовали Степану не артачиться, а рассказать все, как было.
Вадим пару раз вскакивал с места, призывал сидящих к спокойствию, а Степана просил рассказать всю правду.
- Что там уговаривать его. Дело ясное. Исключить из комсомола, - вдруг выкрикнул кто-то. И после этого опять поднялся невероятный шум
- Прыткий ты какой, - ответил ему кто-то.
- Сначала выслушай его, а потом суди, - поддержал еще один голос.
- А как же его выслушаешь, если он молчит, - выкрикнул третий.
- Товарищи, товарищи, - пытался успокоить собрание Вадим. - Кто хочет выступить, выходите сюда.
Голоса стихли, но к столу никто не выходил.
- Я скажу, если никто не хочет, - вдруг выкрикнул тот же голос, который только что предлагал исключить Степана из комсомола. Это был Захар. Он, слегка ссутулившись и вытянув худощавую шею, прищурив свои и без того узкие глазки, всем туловищем подавшись в сторону Степана и показывая на него своими длинными крючковатыми пальцами, торопливо заговорил:
- Вы, курсант Заболотный, вы - преступник. Вы подло сбежали в самоволку из-за своих прихотей, когда мы все здесь, не жалея своих сил, боролись со стихией. Вам не носить мундир милиционера, вы его уже однажды запятнали, связавшись с каким-то карманником.
- Мундир ты мой не трожь, он чистый! - сверкнув глазами, выкрикнул Степан.
- Не кричите, курсант Заболотный, или, может быть, ударить хотите? Вас все знают, какой вы есть, - продолжал Захар. - Здесь не морфлот, и порядков своих не устанавливайте. Я предлагаю, - вдруг, выпрямившись и посмотрев в сторону Мирного, сквозь шум выкрикнул Захар, - исключить Заболотного из комсомола, а также отчислить его из школы.
Последнее слово Захар выкрикнул, уже падая на землю, кто-то из курсантов сильно дернул его за полу шинели.
- Ребята, ребята, неужели вы это сделаете? - вдруг обратился к нам Степан. Выражение его лица было каким-то растерянным, глаза бегали, готовые заглянуть в лицо каждому сидящему.
- Я сделал подлость, я это знаю. Что получилось, того уж не вернешь.
- Лучше скажи, где ты был в ту ночь? - опять выкрикнул Захар.
Все притихли. Степан побледнел, было видно, как он кусал губы, но произнести ничего не мог. Я видел, как мучился Степан, как накаляется обстановка.
- Я скажу, где он был, - не выдержав, выпалил я и, вскочив на ноги, направился к столу. Степан с удивлением посмотрел на меня.
- Не надо, Леша, - вдруг сказал он. - Ты ведь не знаешь, где я был.
Степан не подозревал о нашем разговоре с Вадимом и думал, что я пущусь на какие-нибудь вымыслы.
- Я в тот вечер ходил на именины к своей девушке, - произнес он спокойным, ровным голосом. - Я нарушил устав, совесть мучает меня. Судите по всей строгости, но только прошу... не исключайте из комсомола, оставьте на мне мундир милиционера.
Я был рад, что у Степана хватило духу сказать об этом самому. Я был рад, что он снял с меня тяжелое бремя говорить за него. Видимо, ничего трудней нельзя придумать, чем говорить о недостатках друга, да еще в присутствии такого количества людей. Это меня волновало, но я, собравшись с мыслью и обращаясь к Степану, сказал:
- Ты, Степа, слишком легко живешь на свете. Делаешь все то, что тебе хочется, не думая о том, как это будет выглядеть со стороны. Что об этом скажут люди. Ты живешь по принципу: нравится - делаю.
Степан, слушая меня, все ниже и ниже опускал голову, он как будто с каждым моим словом врастал на несколько сантиметров в землю.
- Не исключать его из комсомола, не отчислять его из школы, а заставить работать над собой - вот мое предложение, - закончил я. - А чтобы не оставить безнаказанным поступок, - объявить Заболотному выговор с занесением в учетную комсомольскую карточку.
Я пошел на место, а к столу чуть не бегом направился Анвар.
- Дурное дело сделал Степан, - с трудом от волнения подбирая слова, говорил Анвар, - но он правильный человек. За это я ручаюсь головой.
И Анвар, не говоря больше ни слова, вернулся на свое место.
После этого выступили еще несколько курсантов и все сошлись на одном: объявить Степану выговор, оставив его в школе.
- Ставлю на голосование, - подытожил Вадим, как видно, тоже довольный исходом собрания. - Кто за то, чтобы... - и Вадим зачитал длинную формулировку.
Все проголосовали "за", и Захару ничего не оставалось, как только снять свое предложение, что он тут же и сделал. Вслед за этим радостный и возбужденный Вадим, словно речь шла о его судьбе, стал объявлять о закрытии собрания, и мы уже было приготовились расходиться, но в этот момент раздался голос Мирного:
- Товарищ председательствующий! Разрешите пару слов сказать...
Что ответил Вадим, я не услышал, его слова потонули в одобрительном возгласе курсантов. И Мирный вышел к столу.
- Вот сегодня здесь, на собрании, - заговорил спокойно, глядя на нас, Мирный, - я неоднократно слышал произносимое вами слово мундир, честь мундира. Это хорошо. Надеть милицейский мундир - это не такое простое дело. На это надо иметь право, право, данное тебе партией, народом, твоей совестью. Этим правом обладают только люди, непримиримые ко всему тому, что противно самому существу человека, что идет в разрез с его моралью, совестью, честью, - Мирный сделал паузу, осмотрел всех нас. - Непримиримый - это значит никогда не идущий на сделку со своей совестью, - снова продолжал он, - ни на людях, ни наедине с самим собой, что бы это для тебя ни значило. А чтобы быть таким непримиримым, надо иметь горячее сердце, холодную голову и чистые руки, о которых говорил Феликс Эдмундович Дзержинский - великий знаток человеческой психологии.
Непримиримость - это особая черта характера человека, надевшего милицейский мундир, - медленно произнес последнюю фразу Мирный. - Но милицейский мундир идет не всем; на некоторых он линяет. Сегодняшнее ваше собрание говорит о том, что вы именно те, кому по плечу мундир непримиримых. Вы хорошие, настоящие друзья, - уже совсем задушевно произнес он. - Вы не старались слепо защищать товарища по курсу, товарища по союзу. Вы старались дать объективную оценку его поступку. В этом ваша зрелость, в этом ваша непримиримость. - Мирный так же отрывисто закончил свою мысль, как и начал. Он умолк, но никто не тронулся с места, никто не нарушил того святого спокойствия, когда мысль еще бежит за словами человека. Тишина... И вдруг - гром аплодисментов, которыми наградили Мирного курсанты.