– Что-то не то вы, Савелий Елизарович, говорите, – усомнился Полосухин. – Петр считается создателем русского флота. И Архангельск он основал. Соломбалкой по сей день называют место, где бал он справлял.
– Ты меня не хули, Лукьяныч! Ты прежде подумай, прикинь головой своей, солома откуда взялась, чтобы стелить под ноги господам? Вот тебе и основал… Архангельский порт при Иване Грозном построен. Прежде в Холмогорах он был. А Соломбалка – испокон веку – Соломбалка.
– А корабли боевые не он же погубил. Виновны те, кто после него правил.
– Эка – рассудил! Если дом на крепком фундаменте возведен, хошь не хошь, стоять будет. Даже спали его весь, а фундамент целым останется.
– Окно в Европу кто прорубил? – не соглашался Полосухин. – Петр! Первые военные школы кто открыл у нас? Петр. Академия наук откуда начало берет? От Петра. Тульский оружейный – тоже детище Петра. Газета первая. Типография первая. Разве перечислить, что Петр России оставил? Он много добра сделал для России.
– Люди не зря сказывают: весь ад вымощен добрыми намерениями. Много чего начинал Петр, да немало после него переделывали. Только, как сын мой ученый говорил: не знаешь – не берись судить. Вот и я не берусь обо всем вести разговор. Не по мне орешек тот. Про окно имею сомнение. Уверен, что с открытыми воротами жила Россия извечно, но помолчу об этом. А вот о поморах – знаю многое. Вреда много от новшеств самодержца. По его воле вожа на лоцмана переименовали, стреж фарватером нарекли, стриг на румб поменяли, но это – мелочь; а вот в чем сущность, скажу: шняки да раньшины, привыкшие к штормам нашим, ходкие на волне, на заморские корабли чего ради меняли? Заморским сподручней ласковое море. И захирел флот русский на многие десятилетия. Перевелись кормчие, которым голландцы завидовали, земля Русская – гордилась. И Новую Землю едва заново не открыли. Да что Новую Землю?! Устье Двины, оказалось, англичане открыли. И год известен – 1553-й. Город, дескать, после того Архангельск, значит, вырос. И смех и грех. А мангазейский путь вот теперь, после Октябрьской, открыли и освоили. Ты, друг ситный, Лукьяныч, чем поперечить, поспрошай на Мизени, на Терском и Летнем берегах стариков поморов. Будет отпуск – поезжай. Не спину обжигать на Черном море, а по берегу Студеного пройдись. Тебе о мангазейских путях порасскажут, вожей, кто хаживал туда, вспомнят. Еще о тех ватагах, о кормчих, которые моря северные как свой коч знали. Еще книги умные почитай. Мой сын сказывал мне: дьяк Герасимов представил карту северного морского пути в теплые моря и до Амура. Сказку ту дьяк Герасимов по картам вожей составил. Те ему все свои секреты раскрыли, все удобные пути для хода и самое лучшее время. Взять предлагал Герасимов под державную руку десятком веков освоенный поморами путь. Отчего не получилось предложенное, особ разговор. История долгая. Вспомним в иное время.
– И все же Петра называют отцом русского флота.
– Называют, – кивнул дед Савелий. – Ну и что?
Замолчал, ища, видимо, ответ на свой же вопрос, и совершенно неожиданно спросил Полосухина:
– Скажи мне, когда Христос родился? А?
– Можно что-нибудь полегче?
– Фу ты, господи! Все из головы вон, что вы безбожники. Тогда на такой вопрос держи ответ: когда Зимний штурмом взяли? В октябре. А празднуем день тот победный когда? Прикинь: прожили тринадцать дней – и тебе праздник. Верно? А припомни, когда мы Новый год по старому стилю отмечаем? В январе. А ты хоть раз задумался за свою жизнь, что неверно это, что старый Новый год в декабре проходит? Нет, конечно, ни разу не усомнился. Отчего так? Привычка, мил человек. Привычка… Как все, так и я. Иные верующие, кто новый стиль не принял и не признал, Рождество в декабре отмечают, а мы – в анваре. В сторону-то боязно. Так и о Петре. Внушили и продолжают внушать, будто великий, вот и – Великий. Уйти от этого тоже боязно. Не поймут, дескать, осудят даже. Тень, обвинят, на плетень наводишь, историю не чтишь. И то сказать, вроде бы все верно, пошла Россия после Петра поспорей. А только ли в Петре дело? Хочешь, упрямец, знать, как Лев Толстой о Петре писал?
Дед Савелий энергично подошел к стеллажу, взял книжку, тоже с множеством заложек. Совсем новая. Ион Друцэ "Возвращение на круги своя". Раскрыл на одной из заложек, пробежал глазами по строчкам, нашел нужную строчку и подал мне книгу.
– Пособи, мил человек, старому упрямца сломить. Читай, что подчеркнуто. Вот с этого места.
Прежде я не читал этой книги, даже не слышал о ней и с интересом стал просматривать ее. Ни дед Савелий, ни Полосухин не торопили.
"Нужно попросить почитать ее у деда", – решил я и начал читать:
– "Я как-то начал роман о Петре I, потом забросил. Написал только начало, и единственное, что у меня хорошо получилось, так это объяснение многих злодейств царя. Его совершенно разрывала спешка – прием министров, строительство кораблей, загул с любовницей, отливка пушек, стройка Петрограда, пошивка сапог – тут не то что Петр Великий, тут любой голову сломит.
Каждый взрослый человек имеет свой разумный ритм согласованных с его возможностями и потребностями движений, и с этого ритма его снимать не нужно, потому что если все время тормошить и подгонять, то он не то что большего не сделает, но и того не сделает, что у него раньше получалось…"
– Вот так, мил человек, умные люди сказывают, – поднял палец дед Савелий. – И если прикинуть умишком своим, выходит, что народ российский сам вырос из домотканых порточков, плечи развернул уже, и дай бы ему самому дорогу – то ли могло быть? Без иноземцев, может, путь наш еще спорей был. Только без колготы ненужной. И стоит ли Петра творцом величия России нарекать?
Я был буквально поражен логикой мышления деда Савелия. И искренностью, с какой он доказывал свою правоту. И в самом деле, привычка, сложившееся под определенным влиянием общественное мнение во многом формируют и образ мышления, и поступки человека. Я много прежде читал о Петре. Противоречивое, даже у одного и того же лица, как Алексей Толстой в ранней повести и в известном романе. Читал смешного и досадного. Меня потрясла, помню, запись в дневнике Берхгольца, которую сделал он в Москве в 1722 году. Он присутствовал при казни трех человек, приговоренных к колесованию. Самый старый умер после пяти или шести часов пытки; два других, более молодых, еще живы. Один из них с трудом поднял руку, сломанную поворотом колеса, чтобы высморкаться тыльной стороной ладони; потом заметив, что этим движением запачкал несколькими каплями крови колесо, к которому привязан, снова потянул искалеченную руку, чтобы их стереть. Описавший все это Берхгольц сделал вывод: с молодцами такого закала можно на многое рискнуть, можно также многое на них взвалить; но если приходится противоречить их природным склонностям, то, очевидно, что здесь мерами кротости ничего не поделаешь. Я уже тогда, неокрепшим отроческим умом понимал, что Петр поступал вопреки склонностям народным. Особенно уверовался в этом, прочитав Костомарова. Тот называл Петра народным героем, но даже тот почитатель Петра признавал, что средства, к каким прибегал народный герой, чтобы осуществить реформу: кнут, топор, вырванные ноздри, – были не особенно удачно избранны для пробуждения в умах и сердцах его поданных мыслей и чувств, необходимых для того, чтобы дело его могло привиться в России. Мне тогда было искренне жаль Посошкова, глубокого мыслителя и ученого-практика. Петр не признавал его книги "О скудости и богатстве", а за то, что Посошков основал в России производство селитры, князь Борис Голицын заплатил ему четырнадцать рублей за изобретение, и тем ограничилась его награда. Посошков был не нужен Петру. В то же время Петр искал голландского подмастерья, чтобы тот управлял его государственной канцелярией. Во главе же народного образования поставил пастора Глюка из заштатного лифлянского городка. У него, у Глюка, до встречи с солдатами и офицерами петровских полков, была в служанках Екатерина. И Глюк принимается обучать вверенных ему маленьких москвичей пению лютеранских псалмов. Много и других подобных фактов встречал я, читая о Петре, обо всех их думал, но признавал все же привычное мнение, что именно Петр поднял Россию на дыбы, преобразовал ее и возвеличил; признавал, что он первооснова почти всех добрых дел в экономической, политической, военной и общественной жизни великой страны. И только однажды мысли мои взбунтовались. На берегу Финского залива, в парке "Дубки".
Рядом с этим парком я проводил свой отпуск в пограничном доме отдыха. Шел декабрь. Погода стояла совсем непонятная: то хлопьями валил мягкий снег, то примораживало, то вдруг снова по дорогам бежали ручьи, как весной, и воздух был насыщен влагой до предела, потому было по-осеннему зябко и неуютно. Лыжи и финские санки, взятые мною напрокат, стояли в комнате, а я все дни проводил в поездках по музеям и дворцам. Иногда с экскурсиями, но чаще – один. Не хотелось нестись в стремительном потоке индустрии туризма, что несет по поверхности, не пропуская вглубь, не оставляя времени для обдумывания увиденного и услышанного. И вдруг – наводнение. Второе, как сообщили газеты, в тот год. И двести сорок третье за двести пятьдесят лет. Более чем на два метра поднялась вода в Неве. На некоторых дорогах – затопленные машины. Дома словно плывут стройными рядами в безбрежном море. Толпы любопытных туристов устремляются поближе к воде.
На следующий день проехать в Ленинград мне не удалось, и после завтрака я отправился в "Дубки".
Присыпанная снегом широкая и ровная аллея уводила в глубь рощи. Тихо, безлюдно. Справа и слева аллею обрамляют дубы. Молчаливые стражи тишины. Я уже знал, что двести из них посадил сам Петр. Говорил мне об этом знаток Сестрорецкого края, культмассовик дома отдыха с гордостью: вот в каком историческом месте мы живем. Скрученные от сырости с голыми ветвями, потрескавшиеся, искалеченные жизнью старцы уныло зябли в промозглой сырости, вызывая лишь жалость к себе. Грустно идти по такой аллее.
Вот и залив. Ощетинился тяжелыми торосами, перекинулся через частокол свай (они предназначались для фундамента пышного дворца), основательно подгрыз берег, выворотив с корнями стоявшие на пути вековые дубы, искалеченные льдинами, и только тогда, успокоившись, начал постепенно отступать, как бы выставляя напоказ плоды своего разгула: изжеванные корни деревьев, переломанные сучья, обглоданные стволы. Возможно, вот и этот поваленный наводнением дуб тоже сажал Петр?
По-стариковски неспешно подошли к заливу полненький старичок и такая же низенькая и полненькая старушка. Постояли молча рядом со мной и так же молча повернули обратно. Отошли метров на десяток, и тут старушка заговорила:
– Глухой лес стоял, а вот надо же – какой парк, – голос ее звучал умиротворенно. – Сам Петр разбивал.
– Да, он знал, что делал, – откликнулся старичок. – Знал.
Уверенно и гордо сказал, будто сам этот ветхий старик своими пухлыми руками сажал вместе с Петром вот эти искалеченные временем черные от сырости дубы.
– А Меньшиков, тот всего один дубок посадил, – осуждающе добавила старушка. – Рученьки свои боялся натрудить.
– Барин, это уж – точно. Вельможа, – добродушно согласился старичок, и так уверенно, словно лично и очень близко знал фаворита Петра.
Откуда такая уверенность? Возможно, Меньшиков понимал бесполезность пустопорожнего труда?
А Петербург, продолжил я сейчас развивать возникшее тогда несогласие? Место услужливо предложил военный инженер Иосиф-Гаспер Ламбер де Горэн. Не ради ли затаенной дальней мысли выбрал он место для столицы огромной империи на самом ее краю? И сбылась его задумка: сколько крови пролито в этом городе лишь оттого, что не ладный он к обороне и близкий к границе!
Что выбрано гиблое место, Петра предупреждал Меньшиков. И генерал Репнин тоже. Он даже письменно обратился к императору с предупреждением, что с моря набивается вода до самого станишку и что рухлядь Преображенского полка подмочило. А Петр что? Зело ему было утешно видеть в один из приездов, что в его хоромах воды сверху пола "21 дюйм, что по городу свободно разъезжают на лодках, а по кровлям и по деревьям словно кикиморы торчат не только мужики, но и бабы". Нет, разуму вопреки гнали и гнали сюда люд бесправный десятками тысяч. Гибли одни, присылались другие. На костях сотен тысяч мужиков и солдат вырос этот город, столица Империи российской.
Вспоминалось мне, с каким недоверием прочитал я у историка Валишевского, что Петр был умственно близорукий и что красноречивым тому доказательством является строительство Петербурга. Там вначале строили, потом создавали планы, получались в результате кварталы без улиц, улицы в виде тупиков, а гавани без воды. Позже та характеристика воспринималась мною иначе. Еще задолго до встречи с дедом, но все же с оглядкой, теперь же дед поколебал основательно во мне привычное восприятие петровский деяний, и виделось мне теперь, что Петру главным было приступить к действию, обдумывать же их потом. И над средствами он тоже не задумывался, если они попадались под руку – такой мне виделась манера его поступков.
Польстило, видимо, Петру и низкопробное подхалимство какого-то иностранца (дипломата ли, купца ли), что открыл он, Петр, окно в Европу. Или не ведал самодержец, что испокон веку широкие двери были распахнуты для Европы здесь, по берегам Финского залива – Великий Новгород вел отсюда крупную торговлю не только с Европой, но и со странами арабскими. Нева была свободной для плавания, и по ней ганзейские купцы возили товары для Новгорода, для Москвы, оттуда во все русские города. Сам же Петр повелел перевезти прах Александра Невского в Петербург. Невского!
Поразительно, как может быстро смениться у человека убежденность, как переоцениться оценки, как измениться выводы? Те, прежние сомнения, то возникшее в "Дубках" возмущение, вдруг обрело уверенность. Но, похоже, не вдруг. Дед Савелий просто подтолкнул легонько то, что уже годами накапливалось, вызревая в глубине моего сознания. Ведь все, о чем говорил дед, читал я у Устрялова, у Елючевского, у Валишевского. У Пушкина читал. У Бадигина. У многих декабристов. Но откладываясь в памяти, прочитанное не наталкивало на переоценку привычного, усвоенного со школьной скамьи, а только готовило эту переоценку, ожидая катализатора. И достаточна была его малая капля.
Более того, и та первая беседа с дедом Савелием, и множество следующих, да и книги, которые охотно давал он мне, еще основательней поколебали мое отношение к школьной, а точнее, к официально-казенной историографии, и при любой возможности начал я стремиться докопаться до исторической истины. Касалось это и Ленинграда.
В Сестрорецк я приезжал несколько раз, но не только отдыхать, но и разобраться в возникших у меня сомнениях. И истина оказалась настолько ошеломляющей, что я долго не мог в нее поверить, еще и еще раз перепроверяя себя. И вот в конце концов вывод: не была Нева от Ладоги да Котлина озера (так именовали наши предки Финский залив) приютом убогого чухонца, не из тьмы лесов и не из топи болот вознесся город пышно и горделиво; не бросал финский рыболов ветхий невод в неведомые воды, и не прорубали Невский проспект сквозь чащобу – берега Невы, берега Котлина озера были основательно обжиты. Здесь многие века были гостеприимно распахнуты ворота для выгодной торговли со всеми европейскими странам, а из Великого Новгорода к берегам Невы шла ухоженная, прямоезжая, как тогда говорили, дорога. По ней-то и пролег Невский.
Ижорская земля Водьской пятины Новгорода имела не только десятки богатых сел и весей, боярских вотчин, где строились торговые и военные корабли, где густо стояли у причалов лабазы, набитые товарами для торга, к самим причалам приставали суда под самыми различными флагами, но и такие крупные города-крепости, как Невское Устье, Канцы, Орешек.
Рассыпалась для меня в пух и прах залихватская легенда, будто Васильевский остров назван в честь петровского канонира, совершившего героический поступок: в Переписной книге 1500 года он уже именовался Васильевским островом, ибо на нем имели свои вотчины новгородские посадники Василий Казимир, Василий Селезень и Василий Ананин. По имени боярина именовался и Фомин остров.
Позже я побывал на всех местах, где прежде стояли города-крепости и села (а их было несколько десятков на территории нынешнего Ленинграда) и пришел к выводу, что предки наши строились разумно, с учетом подъема воды в Неве при встречном шторме, Петр же со своими пришлыми инженерами действительно завяз в болотистых низинах, ибо не жаль ему было людишек, сгоняемых на стройку подневольно, не думал он и о том, каково придется жить в этих низинах будущим горожанам. Вот уж поистине "волей роковой над морем город основался".
Столбовский мирный договор 1617 года отдавал шведам почти все земли Никольского, Ижорского и Спасско-Городецкого погостов Ореховского уезда, а населению предписывалось подчиняться шведам, но русские, карелы, ижора и водь бежали в Россию. На службе у шведов осталось лишь несколько дворян: Рубцов, Бутурлин, Аполов, Пересветов. Карелы обосновались перед Тверью, Москвой, Тамбовом, дошли даже до Курска, а на Корельском перешейке их не осталось.
Менее сотни лет Русская земля находилась под властью шведов, и лишь при Петре Россия вернула ее. Тут бы и оглянуться на прежнюю славу древней Русской земли, так нет – слава нужна была лично Петру. Он даже медаль учредил: "Небываемое бывает". Наплевал он на многовековую историю борьбы русского народа со шведами с успешными сечами на суше и крупными победами в морских сражениях.
Чего стоит лишь одно такое морское сражение в 1142 году, когда новгородский военный флот уничтожил флот шведского короля, который насчитывал 60 кораблей!
Но и тогда, в первое мое стихийное возмущение, и теперь считаю, что Петру удалось многое. Многое, однако, и – нет. Новых заводов и фабрик после него осталось более двухсот, а вот из многих задуманных или даже начатых судоходных каналов окончен был только один – весьма скромный успех. А брошенные как не оправдавшие себя строительства очень дорого обошлись русскому народу. Один только Ладожский обводной канал, так и не доведенный до ума по ненадобности, проглотил миллионы рублей и тысячи жизней рабочего люда. Подобных "памятников" наоставлял по России Петр изрядно.
Один из множества – Петропавловская крепость. Для чего она предназначалась? Конечно же для обороны города и края. Но она не сделала ни одного выстрела по врагам. Не крепость, а застенок. Место жесточайших расправ с инакомыслящими. А счет им открыл Алексей, сын Петра.
Крепость самодержавия, из которой полетел снаряд в Зимний во время революции. Один выстрел в тех, кто создавал и пестовал ее.
Но в тот, первый раз, слушая деда, я спрашивал себя: все ли я знаю, чтобы судить о делах минувших? Понять действие Петра, определить его место в истории России – не такое уж простое дело. Об этом спорили, спорят и продолжат спорить еще многие годы. И каждый считает, что именно он нашел наконец истину.
Вот и дед Савелий убежден, что его устами глаголит неоспоримая правда.
Мои раздумья и воспоминания прервал Савелий Елизарович:
– Будет, должно, в веках иных пребывать. Вы, разумею, без дела не заглянули бы к деду днем? Выкладывайте, в чем нужда? Пока Надюша с самоваром управляется.