Впрочем, образ этот был не случайным – он очень походил на приятеля моего отца. Тот приятель был частым гостем в нашем доме еще и потому, что моя мать буквально благоговела перед ним. Интеллигент до мизинчика на руке, с восхищением оценивала она приятеля отца. Мне же он был неприятен, но, чтобы лишний раз не подвергаться "воспитательному воздействию" матери, я относился к нему внешне без пренебрежения. Только один раз не стерпел.
Приехал я в отпуск. Поставил чемодан – и на ипподром. К Гавриле Михайловичу. Постарел тот. Осанка не та. Шаг – шаркающий. До смерточки, как он сказал, обрадовался моему приходу. Прослезился даже. Такого прежде не бывало. Ну и не уходил я от него до позднего вечера. Домой вернулся, а там – застолье. Мать, вполне понятно, с упреком:
– Мы тут все жданки съели, а ты у лошадей своих вонючих! Или не надоели они тебе на твоей границе?!
– Не омрачай приезда дорогого гостя, – примирительно попросил отец, а его приятель, пухлый бочонок, воскликнул:
– Это же прекрасно! Человек и лошадь – вечные друзья. Вспомним кентавра. Лошадь – это прекрасно! Так же прекрасно, как и собака. Они положительно все понимают. Я сужу по своей Зизи (это их кудлатая балонка) – ведь так умна. Поразительно умна.
Только что я видел искреннюю любовь человека к лошади, не эгоистичную любовь, а такую, которая отдается без остатка на пользу и животному и человеку, а тут – совершенная противоположность. Я был не в силах промолчать:
– Не насилуем ли мы естество животного, запихивая в ванну крокодила? Для своего удовольствия.
– Евгений, ты совсем огрубел на своей границе!
– Верно, мама. С болонкой там делать нечего. Там – овчарки. И им не приходится дремать на коленях у хозяина.
И мне вдруг захотелось пересказать давнюю историю, которую я услышал от ветеринара-пограничника.
Застава стояла на краю Даурской степи. Правый фланг участка был ровный, как заснувшее море, к центру земля начинала горбатиться, попадались небольшие заросли кустарника, а левый фланг уходил в тайгу, густую, с высокими сопками и обрывистыми оврагами. Недалеко от заставы стояла кошара. Или, как ее называли колхозники, овцеферма. Сотни две овец и десяток волкодавов. Собаки буквально не давали заставе дышать. Стоило только выехать всадникам за ворота, они поднимали гвалт. Чутье не подводило псов даже тогда, когда пешие наряды, крадучись проходили мимо кошары. Попросил начальник заставы чабанов соорудить сараюшку для собак и запирать их на ночь, но чабаны в ответ: волки овец пожрут.
Раз да другой попросил начальник заставы – все без пользы. Обстановка же на участке месяц от месяца сложней. Японцы кордон выставили. Как раз напротив заставы. Быстро, видимо, смекнули: залаяли собаки – наряд вышел или выехал, повременим с нарушением. А потом и засады начали устраивать. Один наряд на засаду напоролся, второй, третий… Правда, удачно все отбивались. Но один раз в перестрелке ранило пограничника. И тут лопнуло терпение у начальника заставы, приказал запрягать тачанку. Выскочил за ворота с гиком на тройке, да еще плетью стеганул одного-другого волкодава; те взбесились донельзя. Захлебываются от злости, норовят в колеса зубами вцепиться, а то и коня схватить за ногу. Начальник же заставы лихо гонит тройку все дальше и дальше в степь, злит собак плеткой. Как с километра два от фермы отъехал, вынул маузер и начал в упор расстреливать собак. Почти всех порешил. Всего пара псов смирили свою злость, разобрались, должно быть, в ситуации, не захотели погибать.
– Ужасная жестокость! – воскликнул розовощекий бочонок, еще не дослушав моего рассказа. – Не нахожу слов, с чем сравнить!
– И немудрено, – хмыкнул я. – Вы таких слов не знаете, да и вряд ли захотите узнать. Вы жизнь оцениваете с позиции своей ванны, обложенной черным кафелем. А она, жизнь-то, свои законы пишет. Суровые. Жестокие. Жестокость иногда – гуманна, гуманность – жестока.
Сейчас, вспомнив тот разговор, я задал себе вопрос: чем я лучше того бородатого интеллигента? Столкнулся с необычным – и предрассудок. И чтобы как-то ослабить угрызение совести, я помогал пастухам изо всех сил. Выглядел я, видимо, немного смешным.
Подошел Игорь Игоревич, такой же перепачканный, как все пастухи, такой же умиротворенный и празднично-вдохновленный.
– Хорошо, Евгений Лексеич. Шибко хорошо!
– Верно. Витамины. А это – жизнь
– Иди, пей.
На миг отвлек меня Игорь Игоревич, а олени уже рванулись справа от меня, я даже опешил от такой наглости, но Игорь Игоревич, зычно крикнув, кинулся наперерез. Подоспела и лайка. "Порядок" был восстановлен. Но больше я уже не отвлекался.
С приходом Игоря Игоревича пастухи потащили оленей на убой тремя парами, косяк стал уменьшаться побыстрей, и вскоре две петли почти одновременно захлестнули последнюю важенку. Мы с Игорем Игоревичем направились к тупам, и только тогда я почувствовал, как сильно устал. Ноги буквально подгибались. А, казалось бы, выносливости мне не занимать. Видимо, и к выносливости у тундры другие требования.
У избушек мы постояли, ожидая, когда закончат работу оленеводы. Начало темнеть. Ветвистые осанистые рога на крышах туп теряли свой внушительно-устрашающий вид, словно растворяясь в густевших быстро сумерках.
"И впрямь немудрено черту напороться впотьмах, – мелькнула у меня мысль. – Бок тут же пропорет".
Спросил у Игоря Игоревича:
– Неужели у пастухов все же осталась вера в нечистую силу? Там, в той бригаде, – рога, и здесь.
– Нет, наверное. Я сказал уже тебе. Привыкли просто. Только, думаю, старые немножко трусят черта. Есть немного такое дело.
Но как мне показалось, старше самого Игоря Игоревича среди пастухов никого не было.
– Сколько же лет оленеводам?
– Там, в первой, – все ребята. Бригадир только мужик. Здесь – все мужики. Бригадиру сто, наверное? Ивашкой прозывают.
– Что, тоже Иван Иванович?
– Тоже. В первой бригаде Ивашка-молодой, здесь – Ивашка-старый. Его еще Ивашка-мудрый зовут.
Удивительно, ни один из пастухов не походил на столетнего. Подвижны все, неутомимы. А что все бородатые, так они и у молодых такие же. И только когда в тупе у камелька Ивашка-мудрый откинул капюшон малицы, я увидел удивительно белые, как первый снег, волосы. Да, у камелька сидел старик. Сейчас движения его были неторопливы, жесты полные достоинства, слова – только необходимые. Ловко отстругивая огромным ножом, которым он только что резал оленей, от мерзлого мяса прозрачно-розовые стружки, спрашивал:
– Помощь нужна? Сказывай, какая?
– Вы не видели воздушных шаров? – памятуя преподнесенный в первой бригаде урок, вопросом на вопрос ответил я.
– Нет.
– В тундру пролетели шары. Мы выслали наряды, но надеемся на вашу помощь. Вы лучше знаете тундру, у вас зорче глаз. Да и мне завтра на заставу ехать нужно. Так бы я остался.
– Лишнее слово говоришь. Бабе слушать, – остановил меня старик и пододвинул ко мне, побрызгав уксусом, алюминиевую миску с мясными стружками. – Ты не пил кровь. Ешь мясо.
И замурлыкал, покачиваясь. На огонь в камельке смотрел, словно привороженный, не мигая. Вновь я оказался в затруднительном положении: приниматься ли за строганину, продолжать ли разговор о шарах, убеждать в том, что пограничникам очень нужна быстрая помощь оленеводов и что при желании, несмотря на свои заботы (назавтра они ждали вертолеты за тушами), все же можно послать пару нарт в тундру для поиска шаров. И потом, если вопрос с шарами не будет решен, если я не буду иметь твердой гарантии, что их начнут искать и найдут, как я смогу спокойно уехать на заставу?
Бригадир Ивашка-мудрый продолжал смотреть на огонь и, покачиваясь, мурлыкать песенку, будто его сейчас ничего не интересовало, ни шары, ни то, примусь ли я в конце концов за приготовленную им строганину или останусь голодным; у него были свои, недоступные мне мысли.
Строганина подтаивала, оседала, розовая прозрачность по краям стружек становилась кроваво-красной мягкостью, и нужно было решаться. Чем скорей, тем лучше. Пока тонкие стружки не превратятся в волокнистые кусочки мяса. Я взял первую щепотку. И что же? Мясо мне показалось изумительно вкусным. Верно говорят: голод – не тетка.
Я доедал стружки, Игорь Игоревич попыхивал трубкой в свое удовольствие, а Ивашка-мудрый продолжал мурлыкать однообразный мотив, только взгляд его теперь был устремлен в дыру, которая зияла в стене, напротив камелька. Она была единственная и значительно больше тех, какие я видел в стенах тупы первой бригады. И еще я обратил внимание: здесь рога не оберегали жилье от проникновение черта через дыру, и если бы он вздумал сюда проникнуть, ничто бы ему не помешало.
– Отчего здесь рога не прибиты под вытяжным отверстием? – поинтересовался я, но бригадир вроде бы не услышал моего вопроса. Ответил за него Игорь Игоревич:
– Ивашка – он мудрый. Черт, считает, когда в тупу полезет? Ночью. Черт, считает, сам пакостит, сам боится. Ивашка так говорит: трусливый человек и черт все равно, будто братья. Оба исподтишка пакостят. Ивашка на ночь и затыкает дыру. Видишь, вон – затычка. Когда все уходят, тоже затыкают.
И в самом деле, у стены лежал обитый мехом кляп, и теперь мне стало понятно, отчего в этой тупе не такой свежий воздух, хотя и здесь было чисто, постели аккуратно заправлены шкурами; на полу шкуры тоже чистые, словно только что старательно выбитые; посуда на полках составлена ровными рядками, хорошо перемытая – все говорило о чистоплотности хозяев, но все же оставалось впечатление, что тупа насквозь пропитана застарелым табачным дымом, сдобренным пряной духовитостью добротно выделанных овчин.
– Ивашка-мудрый еще говорит: рога помешают общаться с духом владыки земли и неба. Он говорит: зачем человек молится красивым картинкам? Бог – это все: небо, земля, воздух, море. Бог, он говорит, это мы сами.
Невероятная схожесть с мировоззрением дырников, этой почти совсем неизвестной секты. Дырники, насколько я был осведомлен, жили на берегах Каспийского моря. Молились они святому духу через отверстие в стене. Икон они не признавали вовсе. Церквей чурались. Исходя из заповеди Иисуса Христа: молитесь тайно.
Берег южного моря и берег северного. Можно ли протянуть духовную ниточку между ними? Не схожи ли условия возникновения одинаковых взглядов на устройство мира и вообще мироздания? Разве ответишь на недоуменные вопросы? Можно лишь предположить, что вряд ли старик саам слышал о секте дырников, об их учении. Видно, Ивашка-мудрый не только пасет оленей, но и думает о смысле бытия. И пусть мир он понимает в меру своих познаний, первобытно-наивно, он, однако, остается человеком – мыслит и рассуждает, а не поддается сегодняшней стремительной, нескончаемо-бездушной крутоверти. И мне подумалось тогда, что если бы каждый человек взял и передохнул, подумал, ради чего живет и творит, куда движется мир, наверняка в жизни людей многое было бы совсем иначе. Лучше. Покойней.
Но все те мысли как бы скользнули в моем сознании. Сейчас меня волновало другое: я пытался вновь возобновить разговор о шарах и ждал удобного момента. Я обрадовался, когда в тупу вошли и расселись у камелька еще трое оленеводов. Подождал, пока они набьют трубки табаком.
– Я вот тут бригадиру говорил о шарах, – начал я было пересказывать им цель моего приезда, но Игорь Игоревич прервал меня:
– Найдут шары. Не первый раз. Спать сейчас будем.
Что оставалось делать? Хотя, честно говоря, мне не хотелось уходить от камелька: ласковый огонь, монотонное мурлыканье старика, сосредоточенное молчание пастухов, над головами которых вился табачный дымок – все это создавало картину сказочной таинственности, и я все ждал, что сейчас произойдет что-то необычное. И предчувствие не обмануло меня. Игорь Игоревич сказал что-то по-саамски Ивашке-мудрому, тот поначалу даже не обратил никакого внимания на его слова, продолжая мурлыкать, но вот вскинул на меня взгляд. Допел, видно, песню-молитву.
– О Муйчесь Катрин хочешь знать?
– Да. Об Ущелье Женщин, о становище, – ответил я, хотя и не понял слова Муйчесь.
– Слушай тогда. В мотовском погосте, который раньше стоял на берегу Мотка-губы, жила красивая женщина. Так и звали ее: Муйчесь Катрин– Красавица Катерина.
Однажды Муйчесь Катрин с девушками собирала на острове морошку. В то время к острову подошел чужеземный корабль. Увидели люди с корабля Муйчесь Катрин, и понравилась она им. Старший из них и говорит ей:
– Мы возьмем тебя с собой.
Она ему ответила.
– Сейчас я не пойду с вами, отпустите меня домой и приходите сюда в другой раз. Тогда я пойду с вами.
Чужеземцы согласились, сказали ей, когда придут в другой раз, и ушли на своем корабле обратно.
Когда подходило время опять приплыть кораблю, Муйчесь Катрин привела свою Гальден-Алт, косорогую важенку, взяла пудовый мешок муки, навалила на нее и убежала с ней в осеннее место, к Кылбозеру. Жила Катрин там целое лето.
Осенью еще раз приплыли чужеземцы. Искали, искали Муйчесь Катрин – не смогли и уплыли обратно. Обещали приплыть еще раз.
Муйчесь Катрин после этого вернулась в погост, прожила там зиму, а весной опять позвала свою Гольден-Алт, взвалила на нее пудовый мешок муки и убежала с ней на осеннее место.
Они еще раз приплыли. Искали, искали Муйчесь Катрин. Не нашли. Сказали: мы еще раз придем сюда, если не найдем Катрин, разорим весь погост и всех людей перебьем.
Подошло время приходить чужеземцам. На этот раз Муйчесь Катрин нельзя было убегать на осеннее место: если бы она убежала, чужеземцы убили бы всех жителей погоста. И она осталась.
Пришли на корабле чужеземцы. Нашли Муйчесь Катрин. В это время мужа ее не было дома. Сказал ей старший из чужеземцев, чтобы собиралась с ними в дорогу, а она попросила время проститься с родными местами.
Стоял в море у берега большой камень. Села Муйчесь Катрин на этот камень и стала гребнем причесывать голову и приговаривать: "Моя косорогая важенка, снеси пудовый мешок муки к Колбозеру – бабушке!" А приезжие стали торопить ее: поедем, мол, Катрин, скорей.
Распрощалась Катрин со всеми в погосте – взяли ее чужеземцы с собой. Ветер был тихий, и корабль шел тихо. А в это время возвращался с охоты муж Муйчесь Катрин. Увидел он корабль, а на корабле – свою жену, и побежал за кораблем по берегу. Бежал он, бежал, вспотел так, что две убитых куропатки, которые у него были за пазухой, сварились в его поту.
Подошел корабль к Эйна-пахте. Муж Муйчесь Катрин выстрелил в рулевого и сбил его с места. На корабле все растерялись, и корабль, никем не управляемый, прошел под самой пахтой . Когда корабль проходил под пахтой, муж Катрин схватил ее за руку и снял с корабля. А корабль пошел дальше
После этого весь погост переселился на Гремуху. Недалеко от того места есть ущелье. Оно раздваивается на две щели.
Но и этот погост нашли чужеземцы. На этот раз они пришли не водой, а горой. Пришли неожиданно для жителей погоста. Застали их врасплох. Погост подожгли. Только некоторые спаслись. Катрин убежала из погоста. Несколько женщин с грудными детьми тоже спаслись: их тогда не было дома, они были за Лись-наволоком на лодке.
Катрин побежала к ущелью, а за ней погнались чужеземцы. Она была далеко от них и перепрыгнула ущелье в узком месте, потом вышла на край обрыва, где ущелье было пошире. Прибежали чужеземцы к обрыву ущелья и увидели на другой стороне Муйчесь Катрин. Остановились на краю обрыва – не знают, как переправиться на другую сторону. Стали спрашивать Катрин, как она переправилась, а она – в ответ: вот тут я прыгнула, прыгайте и вы.
Стали чужеземцы один за другим прыгать, и все попадали на дно ущелья, а Муйчесь Катрин тогда на них камень скатила и придавила всех.
Другие женщины, которые были в лодке за наволоком, приплыли к становищу, вышли из лодки, и по другой щели ущелья незаметно для иноземцев поднялись наверх, туда, где была Муйчесь Катрин. При женщинах был маленький ребенок в люльке-киктем. А несколько иноземцев приплыли на лодке за наволок и увидели несколько женщин на скале. И крикнули им: как они туда попали? Велели спускаться вниз. Женщины ответили им: если у вас дело есть, то вы поднимайтесь к нам. А как подниматься по крутизне? Катрин же начала стыдить иноземцев: женщины, мол, с люлькой-киктем поднялись, а вы трусливей зайцев. Так и поднимайтесь, как они поднялись.
Стали иноземцы на скалу подниматься. Трудно им. Даже остановились. А Катрин им:
– Идите скорей. Мы шли сюда скоро.
А там наверху большой камень стоял. Женщины столкнули тот камень на чужеземцев. Понесся камень вниз, за ним посыпались мелкие камни – все на чужеземцев. И увлекли их в Гремуху. Вместе с лодкой. Там все и погибли. А камни в речке и сейчас остались. Падуном то место называют люди. А ущелье с тех пор называют Нэзани-Курьщ – Ущелье Женщин.
– Вот тогда и ушли люди на Падун-реку. Там становище и поставили, где сейчас стоит, – добавил Игорь Игоревич. – Бросили Гремуху. В ней жемчуга много было, вот чужеземцы и нападали.
Сказочная таинственность сразу же улетучилась, будто вовсе и не было ее. Наивная сага, заученно, видно, не первый раз пересказанная Ивашкой-мудрым, приобрела совсем иной смысл. Не любовь к красавице вела сюда алчных, а чужое богатство – жемчуг. Ненасытная жадность, стремление жить за счет чужого – вот корень всего зла.
– Сказ знаешь, теперь – спать, – заключил Игорь Игоревич. – Завтра рано ехать.
Бригадир показал мне на раскладушку, и я нехотя принялся раздеваться. Очень уж хотелось посидеть у камелька еще хотя бы немного. Но едва голова моя опустилась на мягкий олений мех, я сразу же почувствовал блаженную невесомость и тут же заснул.
Утром, когда меня разбудил Игорь Игоревич, я сразу и не сообразил, что ночь прошла и пора ехать. А камелек уже пылал, а воздух тупы был напоен ароматом сваренного мяса. А пастухов, кроме бригадира, никого уже не было.
– Снегом лицо мой, – посоветовал мне Игорь Игоревич. – Грудь снегом мой. Хорошо будет.
– Верно, взбодрит, – согласился я и вышел на улицу. Встал у двери пораженный: все вокруг словно утонуло в молоке. Такого густого тумана я еще в жизни не видел. Я вытянул руку, и пальцы мои растворились в молоке. Пальцы-невидимки. Удивительно. Отойди чуток подальше от тупы, и легко заблудиться. Поэтому я прошел, держась стенки, до угла, затем отсчитал четыре шага, оглянулся – тупы не видно. Дальше не пошел. Принялся натирать лицо и грудь снегом, хотя он здесь не был так мягок и пушист, как поближе к подножию сопки. Но сопки я тоже не видел, вот и боялся далеко уходить от жилья.
"Все планы наши – побоку", – с сожалением думал я, сознавая, что никак нельзя в таком тумане ориентироваться и придется поэтому ждать, пока туман рассеется. А сколько времени он будет вот так висеть молочной густотой над тундрой? Мне рассказывали, что весенние туманы держатся, бывает, по несколько суток.
"Но пастухи ушли же к оленям".
Вернувшись в тупу, я спросил Игоря Игоревича:
– Не пустит нас туман, да?
– Разве туман – веревка? – ответил он вопросом и добавил: – Садись вот к камельку. Олешек сейчас приведут, и побежим. Нельзя тебе здесь. Там ты нужней.