Что верно то верно. Знал бы Полосухин, как о нем заботятся пастухи, повеселей бы на жизнь смотрел. Ведь не посмел бы я осудить Игоря Игоревича, если бы он сказал, что лучше переждать туман. А он готов ехать. Готов рисковать. Правда, если мы собьемся, дальше тундры не уедем. Замерзнуть в пимах и совиках – не замерзнем. А что станем плутать, я был совершенно уверен. Кисти рук не видно, а уж дорогу как определишь? Да и ехать нам предстояло не по старому следу, а напрямик, чтобы значительно сократить путь.
Мы еще не успели позавтракать (старик бригадир потребовал крепко набить животы), как вошел пастух и, присев к камельку и раскурив трубку, сообщил:
– Упряжка ждет.
Значит, он побывал в стаде, поймал оленей Игоря Игоревича и привел их. В моем сознании все это не укладывалось. А я же – пограничник, запоминаю местность с первого раза, могу потом по ней пройти или проехать днем и ночью, а по своему участку пройду даже в такой туман, но тундра – не дозорная тропа. А, может, у них в этой безбрежности есть свои заветные тропы или есть чутье особое к местности? Мне хотелось все осмыслить, чтобы извлечь пользу для себя. Я считал, что в пути, наблюдая за Игорем Игоревичем, расспрашивая его, смогу это сделать.
Вскоре мы, одевшись в дорогу, вышли из тупы. Туман немного рассеялся, кисти рук были видны сравнительно хорошо, даже упряжку оленей я смог разглядеть метрах в двух от нее. Распрощались с бригадиром, провожавшим нас, уселись поудобней на нарты, Игорь Игоревич гикнул и ткнул хореем в спину коренника – нарты рванулись, а я едва сдержался, чтобы не рассмеяться: мне были видны только оленьи зады, спины до половины, а дальше все растворялось в серой мягкости – ни холок, ни шей, ни рогатых голов видно не было; конец хорея тоже терялся в тумане, и, казалось, будто он протыкает податливую белесую массу и исчезает в ней. Сказочная удивительность была в этом стремительном беге оленьих задов в таинственную невидимость. Проходила минута, вторая, третья – Игорь Игоревич беспечно покрикивал и тыкал хореем в никуда, а зады бежали и бежали, снег из-под копыт хлестко бил в лицо.
– Игорь Игоревич, как вы ориентируетесь в таком тумане? – спросил я Шушунова, хотя знал, что этот вопрос вызовет очередную ухмылку.
– От вараки к бригаде как ехали?
– Прямо.
– Долго?
– Двадцать минут.
– Смотри теперь, как бегут олени. Прямо. Вот и пусть бегут.
– Да как определить, прямо ли бегут, не уклоняются ли вправо или влево?
– Ты смотри: зады ровно? Ровно. Прямо, значит, бегут. Вараку пробежим, вправо пойдем, к Падуну. Левый олешка подгоню, пусть сильней тянет.
Я поднимался по реке километров на пять. Берега крутые, на нартах не спустишься. Значит, еще прежде на лед спустимся. А где подниматься? Только от залива, что напротив Страшной Кипаки, от ромашковой поляны свободный подъем к становищу. Но риск великий. Чуть левей возьмешь, и едва ли под упряжкой выдержит лед. У Страшной Кипаки лед почему-то всегда слабый, оттого проходят и проезжают мимо нее только на малой воде. Но, видимо, уверен в себе Игорь Игоревич, раз избрал этот маршрут. А, может, хочется ему поскорее доставить меня на заставу, только не говорит об этом вслух?
– У Страшной Кипаки не нырнем под лед?
– Убылая вода когда будет?
В голосе Игоря Игоревича я уловил нескрываемую насмешку. Но почему? Откуда я знаю… Впрочем. Прибывает вода шесть часов, столько же отливает. Поморы так и говорят: в сутках две воды. Совсем, оказывается, не трудно ответить.
– Зачем тогда спрашиваешь? – постыдил он меня. – К Кипаке на убылой подбежим.
Вот откуда кажущаяся бесшабашность, надежда на авось, на интуицию. На самом деле, каждое решение, каждый шаг основан на точном расчете, на жизненном опыте. Только говорить они об этом считают пустой тратой времени. Но сейчас, видимо, Игорь Игоревич понял, что меня интересует.
– Гляди, вот в вараку забежим.
И в самом деле, минуты через две нарты скользнули рядом с густой елочкой, сказочно вынырнувшей из молочной невидимости.
– Как же вы, Игорь Игоревич, время точно определили?
– Время чувствовать нужно.
Еще один щелчок по загривку. Чувствовать время учили меня "старики" на заставе, еще когда я стажировался. А потом, когда стал офицером и познал границу, сам учил этому чувству молодых. Многие пограничники, да и я тоже, могут без часов (ночью все равно ничего не разглядеть) с ошибкой лишь в несколько минут определить, сколько времени пролежал в секрете, сколько ехал на лошади, либо шел пешком по намеченному маршруту. Ответ Игоря Игоревича вызвал у меня не удивление, а осуждение самого себя. И впрямь, чего лезть с вопросами, которые, если покопаться в своем жизненном опыте, известны тебе? А когда в тундру поехали, нужно было не пялить глаза сонные на горбатую бесконечную белизну, а засекать по времени переезды от ориентира к ориентиру – изучать местность так, как положено изучать ее пограничнику. Ну и что, если не лошадь под тобой, а трясучие нарты? Принцип один и тот же. И на море нужно перестраиваться. Хватит подзатыльники собирать.
Елочки плыли и плыли в молочной речке мимо нас, и, казалось, не мы скользим по снегу, а мимо нас двигается разрисованное полотно, как на сцене кукольного театра. Но вот вновь беспросветная молочность поглотила нас. Елки отстали. Значит, позади варака. Пора забирать вправо, и Игорь Игоревич принялся энергичней тыкать хореем туда, где пряталась в тумане холка левого оленя.
Нарты подбрасывало на бугристом насте, оленьи зады мелькали и мелькали, жесткие комья, выметанные копытами, хлопали по совику, словно выбивалка по ковру, Игорь Игоревич монотонно покрикивал, и его крик тонул в молоке – все было так однообразно, но теперь я это утомительное однообразие пересилил, можно сказать, легко: у меня была своя забота, я как бы расстилал под ноги оленей карту и все время определял, где мы едем. Я даже почувствовал, что нам нужно брать еще правей, чтобы выехать к Падуну там, где его берега не так круты. К удивлению, Игорь Игоревич согласился со мной и принялся еще энергичней подгонять левого оленя.
Туман немного редел. Становились видными, хотя и размывно, оленьи рога. А вскоре, поначалу едва слышно, затем все явственней и явственней стал доноситься до нас дальний голос маяка. Прежде я не слышал ревуна, но мне уже говорили, что как только на море ложится туман, свет на маяке выключается (он становится бесполезным), а включается ревун, мощный звук которого разносится на десятки миль и по которому ориентируются суда.
В тундре тоже по нему можно ориентироваться – это ободрило меня вовсе: теперь-то никак не заблудимся. Так и держать нужно, чтобы звук доносился слева и постепенно приближался. А если Падун проскочим, не заметив его (такая мысль меня тоже тревожила), можно повернуть прямо на голос маяка. Проскребемся между сопками к морю все равно.
Олени будто тоже побежали уверенней, а часа через полтора езды нарты поскользили вниз – Игорь Игоревич начал тормозить ногами, я тоже помогал ему, догадавшись, что начался спуск к реке, и радуясь этому. Но тут коренник выскочил на наледь, завихлялся, ноги его расползлись, и он неуклюже осел, подбив пристяжных оленей, – нарты же продолжали скользить, вот-вот они ударят оленей, подомнут их; Игорь Игоревич молниеносно воткнул хорей перед нартами, но это не очень-то помогло: хорей, пропахивая тонкий слой снега, скользил по льду, и тут я машинально, не отдавая отчета своим действиям, упал с нарт и ухватился за стойку – нарты остановились. Оленей не помяли. Коренной и пристяжные бились, пытаясь подняться, но Игорь Игоревич крикнул что-то понятное им, и они притихли, словно оглоушенные.
Долго мы возились, отстегивая упряжи от нарт, оттаскивая нарты в сторону, олени же лежали спокойно. Они не пытались встать даже тогда, когда мы волокли их, спутав игной ноги, с наледи. Поднялись лишь по команде своего хозяина (завидная дисциплина) и ждали терпеливо, пока хозяин ощупает ребра, спину, ноги.
– Везет вам, – уводя от наледи, разговаривал с оленями Игорь Игоревич. – Все цело. – Потом упрекнул коренного: – Другой раз смотри, куда бежишь. Ногу кто сломает, как лечить стану? Конец тогда. Совсем конец.
Вроде подействовал упрек: сколько раз еще попадались наледи по пути, но олени пробегали рядом, у кромки.
Мы ехали прямо к морю, звуки ревуна, пробивая туман, встречали нас все с большей громкостью. Они сейчас походили на гневный крик быка, взбешенного появлением соперника и готового ринуться в бой за право быть хозяином стада. Но по мере приближения к морю звук заметно менялся, и мне уже казалось, что стонет в предсмертных муках какое-то гигантское чудище, а потом методический рык просто уже не с чем было сравнить – грубый мощный бас буквально давил, нагоняя неуемную тоску, и я почувствовал себя одиноким, донельзя приниженным существом, совершенно лишним в этом беспрестанно рыкающем тумане, да и мысли мои стали тоже приниженными. О них даже рассказывать совестно.
Мне прежде говорили, что с наступлением туманов будет изводить ревун, но одно дело слышать чужое мнение, другое дело – чувствовать самому. Но хочешь или нет, к ревуну придется привыкать, слушая его сутками, работать, нести службу, учить и воспитывать пограничников. А что с этой приниженностью поделаешь? Состояние скорей физическое, чем духовное.
И вдруг… В тумане все возникает вдруг: и предметы, и звуки. Вдруг я услышал приглушенный туманом ватный голос начальника заставы:
– Вот здесь укладывайте. Вот здесь.
Олени круто повернули вправо, пробежали несколько метров и остановились у груды кирпичей, возле которой, словно огромные жуки, копошились люди. Значит, началась строительная страда, стало быть, навалятся новые заботы. Разве откажешь строителям людьми и катером, когда подойдет логер с очередным грузом, разве не станешь читать им лекции, проводить с ними беседы и политические занятия, разве не истопишь баню? С радостью все это станешь делать, ведь они превращают в реальность твою мечту – переселение в новую просторную заставу, в новую квартиру, уютную и теплую. Без печки.
А у Игоря Игоревича своя забота. В голосе грусть:
– Пропадут цветы. Пропадут.
– Нет, Игорь Игоревич – услышал я голос Полосухина. – Мы же всему становищу слово дали.
– Слово дали. Не забыл. А куда груз девать станешь? Логер – не карбас. Много везет.
– Мы не все сюда будем сгружать. Большую часть решили оставлять на том берегу. Перевозить станем по мере необходимости
– Верно рассудил. Помощь нужна будет, становище пособит.
– Уже помогают. Портопунктовская дора вместе с катером ходит, а на разгрузку весь народ вышел. Много до тумана успели.
Я представил себе беспрерывную работу без сна, с полной отдачей сил, и та усталость, с которой я боролся, сидя на нартах, усталость от безделья, показалась мне злой насмешкой. Я сбросил совик, скинул пимы и, уложив все это на нарты, сказал Игорю Игоревичу:
– Поезжайте, я поработаю.
– Олешек отпущу, вернусь, – ответил Шушунов, гикнул, запрыгнув на нарты, и скрылся в тумане.
Мы вместе с начальником заставы встали в цепочку солдат и поморов, перебрасывавших кирпичи от берега на строительную площадку, где из этой бесформенной кучи скоро начнет рождаться застава. В легкой малице с ветерком за пазухой работать было легко, и я вошел в ритм почти сразу же, уронив всего лишь несколько кирпичей, быстро приловчился ловить летящие шершавые кирпичи и перекидывать их соседу по цепочке Что делалось впереди и позади, за туманом я не видел, только ловил и бросал, как включенный автомат.
– Последний… Последний… Последний… – вылетал из тумана, приближаясь, разноголосый переклик. Потом, словно споткнувшись, остановился. Видно, не я один ронял под ноги кирпичи.
Вновь ожил по цепочке переклик, застопорился на мне, пока я подбирал оброненные кирпичи, затем без остановки докатился до конца. Полосухин, вздохнув облегченно, промолвил:
– Вот и все. Пошли домой. – И спросил: – Как поездка?
Не удивился, отчего я раньше срока приехал. Вроде бы даже уверен, что именно так и поступлю.
– Шары найдут и привезут, – доложил я, затем добавил с обидой в голосе: – А меня за подлеца приняли.
– Вот даже как…
– Да. По твоей милости. Проверку мне устроил, что ли?
– Мы уже проверяли друг друга. Я не потому…
– Кто приехал и где они?
– Подполковники Сыроваткин и Гарш. И еще майор Балясин. Утром хотели туда идти, да вот – туман. Еще и обстановка. Коноховская вводная раскручивается. Оказывается, иностранец дрейфовал у банок. А как наш пограничник стал к нему подходить – врубил машины на полную. Это, конечно, дело его: воды нейтральные, но что особенно настораживает, как туман лег, он вернулся.
– Рыбаки с МРТ мне сказывали, опасно там плавать. А в туман – тем более. Не зря, видимо, на риск идет.
– Конечно. Сыроваткин докладывал начальнику отряда. Решение такое принято: Конохову снова туда пойти. Вывод один: шары с фотоаппаратами и гидрограф липовый, скорей всего, ради одной цели. Главный объект – Атай-губа. Короче говоря, правому флангу сейчас глаз да глаз нужен.
– Понятно.
– Пока ничего не ясно. Поживем – увидим…
Подошли к Кипаке. И в самом деле – страшная. Сквозь плотную кисею пробивалась зловещая чернота утесов, то лобасто-гладких, то острозубых, и представлялось, что что-то таинственно-жуткое неспешно выползает из тумана, и вот сейчас безжалостно придавит нас, беспомощных людишек, к ноздреватому бугристому лбу. Не сговариваясь, мы ускорили шаг. Тем более что вода уже прибывала и лед под ногами "дышал".
Легко вздохнулось, когда утесистая крутизна осталась позади, и мы вышли на берег и пошагали по утоптанной тропинке, на которой не только глаза, но и ноги угадывали каждую вмятину, каждый бугорок. Сколько раз я ходил по ней на проверку нарядов или просто в дозор, и каждый раз останавливался перед тем, как подниматься на Страшную Кипаку, когда полная вода, или спускаться на обсохшее дно реки, когда отлив, и любовался уникальным творением природы – ромашковой поляной, глубоким, всегда удивительно спокойным заливчиком, который здесь называют вадегой, и всегда жалел, что маршрут мой не по тому берегу и что не удастся принести букетик ромашек Лене. Она так радовалась цветам. До разговора перед поездкой в тундру я считал – радовалась искренне. Теперь в этом сомневаюсь.
Пока я находился в тундре, где столько проблем навалилось на меня, я вовсе забыл о разговоре с Леной, сейчас же он со всей ясностью вспомнился мне, и на душе сразу стало тоскливо. Игра в искренность. Мне даже захотелось пройти мимо своей казенно-неуютной портопунктовской квартиры прямо на заставу, а Лене объяснить потом, что к комиссии спешил. Но не предстанешь же пред очи начальства в малице?
– Отдыхай до боевого расчета, – разрешил мне Полосухин, а сам пошагал на заставу.
Подождав, пока он скроется в тумане, я поднялся на крыльцо, взялся было за ручку двери, как она сама распахнулась, и Лена, радостная, порывисто прижалась ко мне. Мягкая. Теплая. Туман проползал мимо нас через открытую дверь в темный коридор, наполняя его промозглой сыростью, но я не решался сказать Лене, что она может простудиться в своем бумазейном халатике, а гладил ее голову и перебирал волосы, боясь спугнуть и ее радость, и свою успокоенность, умиротворенность.
– Слава богу! Слава богу, – шептала она. – Я извелась вся… Пошли в комнату, пошли. Снимай эту вонючую оленью шкуру.
Сама же не отрывала головы от моей груди. Я чувствовал ее тугой живот и боялся пошевелиться.
– Пойдем, а то простудишься, – сказал я наконец, – и наследника простудишь.
В комнате, сразу у порога, она принялась стаскивать с меня малицу, потом, несмотря на мои протесты, помогла снять тобурки, делала это неуклюже (живот не давал согнуться) и больше мешала, чем помогала; но вот тобурки сброшены, и Лена сразу же вынесла их и малицу в холодный коридор, тут же вернулась, налила в тазик горячей воды и принялась мылить мне голову, шею, спину, потом накрывала обеденный стол – делала все вдохновенно, лицо ее выражало безмятежное счастье. Наверняка Лена понимала, что мне трудно пришлось в тундре и что со мной в этом сплошном тумане все могло случиться, и вот теперь она старалась излить на меня всю свою нежность. Я любовался своей милой женой и даже усомнился, было ли то откровение перед моим отъездом.
Было. Неслучайно сорвалось с языка. Плод долгих раздумий и, безусловно, тайных слез. Она жалела свою молодость, похороненную в портопунктовской квартире. Жалела.
– Давай, Лена, подарим кому-нибудь "Серого волка"?
Счастливая улыбка у Лены потухла. Она посмотрела на меня укоризненно и, вздохнув, ответила:
– Не лишай меня возможности иногда всплакнуть, думая о судьбе Василисы Прекрасной.
И снова вздохнула. Вот так, друг мой ситный. Не мешай плакать. Но, может, родится ребенок, и все образуется? Она перестанет скучать. А любовь ко мне? Есть ли она?
– Расскажи, Женя, как съездил? – попросила Лена, наливая чай.
– Мир новый, мне прежде неведомый, познал. И повзрослел. Намного. Только, знаешь ведь, офицеры отряда на заставе. Идти мне к ним нужно. Проводив их, все порасскажу.
– Заходили они ко мне. Как живу, интересовались. О Северине Лукьяновиче спрашивали. Олей и Надей интересовались.
– Ну и что ты им сказала?
– Как есть.
– Молодчина. А письмо показывала?
– Да, – неохотно выдавила Лена. – Допивай чай и иди. Иди.
И так спокойно у меня стало на душе, так радостно, что хотелось схватить Лену и закружиться с ней по комнате. Но разве ее сейчас можно поднимать? Да и ревун не давал долго ликовать душе, заглушая все ее порывы надрывным ревом.
А за окном посветлело основательно. Пора бы кончать рев, не портить людям радость.
И вроде подслушал мое желание ревун. Обрубил себя, не набрав самой басовитой густоты, выдохнул остатки звука облегченно и утих. Значит, нужно мне поспешить. Наверняка отрядные офицеры либо в становище пойдут, либо на пост наблюдения.
И верно. Когда я пришел на заставу, офицеры отряда собирались в дорогу. Полосухин предложил комиссии катер, но Сыроваткин отрезал:
– Разгружайте логер поскорей. Пока обстановка позволяет.
Разумно. Обстановка туманная. Что может случиться через час, через два – кто может предсказать. Не до стройматериалов тогда будет. Уже и сейчас Полосухин снял с разгрузки почти половину солдат. Одни уже ушли на службу, другие спешно к ней готовились.
По-уставному я доложил подполковнику Сыроваткину о своем прибытии, и он, выслушав рапорт, энергично похвалил меня:
– Молодец, что вернулся. Много вопросов к тебе. Как к замполиту. Поступим так, ты нас проводи к Савелию Елизаровичу, побудем у него с полчаса, потом мы пойдем на пост наблюдения, а ты – отдыхать. К нашему возвращению будь на заставе. Почему такая спешка? – спросил он, хотя я не задавал никакого вопроса. – Хотим уехать на логере. На следующей воде.
– Я тоже пойду с вами на пост.
– Зачем? Мы участок знаем.
– Я пойду.
– Хорошо, – согласился Гарш. – Хорошо.
Сыроваткин промолчал. Значит, согласился.
Когда мы вышли с заставы, Гарш спросил меня: