Служба была короткой, насколько позволял церковный устав. После того, как все причастились, Хомутов велел боцманам свистать к завтраку.
Михайлов вручил Родьке сигнальную книгу, которой полагалось бы сейчас заведовать штурманскому ученику, но как раз ученика на "Мстиславце не было". Родька уже умел по сочетанию цифр отыскивать значение сигнала и встал у фальшборта рядом с капитаном Хомутовым, не сводя глаз с флагмана. Михайлов же спустился в свою каюту.
Там он надел новехонький белый мундир. Ибо матросы, готовясь к бою, переодеваются в чистое из какой-то особой морской гордости: стыд и срам – отправляться на тот свет в грязном и пропотевшем. А офицеры и вовсе должны блистать белизной.
Выйдя на дек, Михайлов направился к капитану, и вовремя. Хотя в баталиях он не бывал, но от беспокойства, а может, от сильно раздражающего его жара проснулось предвидение.
– Сейчас забьют аларм! – сказал он. И точно – пяти минут не прошло, как на кораблях ударили в барабаны.
Хомутов позвал его к себе. Хромая, Михайлов подошел к капитану и получил из его рук подзорную трубу.
– Полюбуйся…
Шведский флот был относительно русского под ветром и лежал левым галсом. Все корабли и фрегаты растянулись, как на маневрах, в правильную линию. Было на что посмотреть – хотя Михайлов, побывав в разведке, эти суда уже видел и оценил по достоинству. Михайлов стал считать черные точки на окоеме, а меж тем шведы приближались: семидесятипушечные "Эмгейтен", "Густав III" и "София Магдалена", шестидесятидвухпушечные "Ее Величество Шарлотта", "Ара", "Омхет", "Принц Карл", "Принц Фридерик Адольф", "Принц Густав Адольф". "Ретвизан", "Дигд", "Фадернесланд", "Форсигтигхет", шестидесятипушечные "Васа" и "Принц Густав", сорокапушечные фрегаты "Грип", "Камилла", "Фройя", "Минерва" и "Тетис".
– Как все не вовремя… – пробормотал Хомутов.
Михайлов его понял – русский флот мог похвалиться лишь правильным строем авангарда и передовой части кордебаталии, а дальше суда шли в беспорядке, как у кого выходило, а задние по случаю безветрия порядочно отстали.
Но он обвел взглядом то, что условно можно было назвать линией, из которой вырастет боевой порядок, ордер де баталии. И всюду он видел таких же, каков сам, людей в белых мундирах.
На "Ростиславе" подняли сигнальные флаги – приказ отставшим поторапливаться. Матросы спешно ставили все паруса. Грейгова эскадра медленно разворачивалась с юга на север в такую же четкую, как у шведов, боевую линию.
Маневры получились длительные – пока суда перемещались, наступило обеденное время. Следующий сигнал с флагмана был: "Командам обедать, но с поспешностью". И флагман первым принялся бить склянки – три троекратных удара означали полдень. Боцманы Угрюмов и Елманов засвистали в свои дудки.
– Пока сойдемся, и поужинать, поди, успеем, – сказал Хомутов. – Что, молодцы, водку пить будем? Я – так нет.
– И я – нет, – решил Михайлов. – И без нее тошно.
Ему принесли миску с густой овсяной кашей, сверху лежали два порядочных куска жирной свинины – еще не так далеко ушли от порта, чтобы закладывать в котел солонину. Он попробовал – и понял, что душа не принимает. Жар напрочь отбил аппетит.
Водочная порция была невелика – четырежды в неделю небольшая чарка, в месяц – примерно полтора штофа на моряцкую душу. Но сейчас и эту чарку матросы сочли излишней. Поев на свежем воздухе, стали поочередно спускаться в кубрик, менять рубахи на чистые. Для того, кто в авангарде, это необходимая процедура.
В третьем часу пополудни все шведские вымпелы уже можно было хорошо разглядеть. Неприятельский флот повернул "все вдруг" на правый галс и стал выстраивать линию на северо-запад. Теперь стало ясно, где быть бою – к западу от Гогланда, между островком Стеншхер и мелью Калбодегрунд.
С флагмана пришел следующий приказ авангарду: поворотить через фордевинд, спускаться на неприятеля. Выговорные пушки "Ростислава" повторили команду.
– Есть спускаться, – сам себе сказал Хомутов. – Угрюмов, командуй: обрасопить реи!
Боцман, который и без рупора имел зверскую глотку, поднес к губам жестяной раструб и рявкнул.
Несколько минут спустя реи обратились вдоль фрегата, передние паруса заполоскались с отданными шкотами, и бизань распахнулась, чтобы поймать ветер, которому надлежало поворотить "Мстиславца" боком.
Затем тот же сигнал с флагмана был повторен всему флоту.
– Что за нелепица? – воскликнул Михайлов. – Зачем это?
Три корабля, "Болеслав", "Мечеслав" и "Владислав", стали спускаться по первому сигналу и невольно присоединились к маленькой эскадре фон Дезина.
– А это зачем? – вопросом же ответил Хомутов. – Какого черта? Они спятили?
Мало того – три судна, словно не поняв сигнала, совершали вместо поворота через фордевинд поворот оверштаг. Это были "Иоанн Богослов", "Память Евстафия" и "Дерись". Ошибка означала, что они отстанут от прочих и останутся за линией. Объяснить ее было невозможно – да и желания ломать над ней голову не было.
Бой начинался с явным преимуществом шведов, которые ошибок пока не допустили.
Родька не любопытствовал насчет своих кораблей – он жадно глядел на вражеские. Ему казалось, что сближение идет чересчур медленно. Меж тем и крышки орудийных портов стали откидывать и рассыпать возле пушек светлый и мелкий речной песок – чтобы при нужде впитывал кровь и не давал поскользнуться.
Родька мечтал об абордаже. Он уже советовался с бывалыми матросами, как себя вести, и получил краткие указания: лишь привалим к неприятельскому борту, скачи через сетку, сбивай с ног встречного и поперечного, забивай люки, коли упорных, вяжи покорных. Сам Грейг не высказался бы лаконичнее.
Теперь следовало ставить "Мстиславца" на шпринг, чтобы не болтался, а четко занимал свое место в линии. Михайлов был отправлен на корму руководить заведением дополнительного конца, идущего к якорю, штатный заводился с носа. Родьку кликнул с собой – пока вся Грейгова эскадра поставит суда на шпринг, у него есть время поучиться сей процедуре.
Пока выбирали кормовой конец, пока его потом, перекликаясь с матросами на баке, стравливали, стараясь придать судну правильное и удобное для стрельбы положение, с "Ростислава" настойчиво подавали сигнал арьергарду, требуя от тройки заблудших занять назначенное место. Выговорные пушки этот приказ повторяли. Но ни "Иоанн Богослов", ни "Память Евстафия", ни "Дерись" парусов не прибавляли и повиноваться не спешили.
Меж тем шведский флот был уже на расстоянии пушечного выстрела.
Первым сблизился с неприятелем флагман Козлянинова, семидесятичетырехпушечный "Всеслав". При маневрах он оказался впереди и тут же этим воспользовался. Подойдя к противнику на два кабельтовых, он открыл огонь. Три корабля его эскадры также вступили в бой с передовыми судами шведов, подав пример четырем кораблям кордебаталии. Шведский строй был нарушен.
"Ростислав" подошел на то же расстояние, но бить по врагу не спешил.
Флагман Грейга был желанной целью – по нему палили из всех орудий, но он двигался вперед мощно, неотвратимо. Наконец Грейг отдал приказ – и вдоль борта понеслось подхваченное многими голосами:
– Обдуй фитиль! Пли!
Пушки взревели, дымно-огненные облака вылетели из портов. Но не ядра – картечь понеслась, не причиняя большого вреда судам, зато сметая с палуб матросов.
– Ну что же, Господи благослови! – крикнул Хомутов. – Вот и наш черед! Пали, молодцы!
Михайлов, едва не проваливаясь в небытие от жара и черного дыма, стоял на юте, передавая команды боцманам. Странные дела творились с рангоутом – шведские ядра не паруса рвали, а с загадочной меткостью портили стеньги и реи.
– Да они же пáрными ядрами лупят! – заорал, догадавшись, Елманов. – Сволочи, сукины дети! Мы, значит, их картечью за ушком чешем, а они нас – пáрными?!
"Мстиславец" бил по врагу ядрами, хотя и не скованными меж собой цепью, как шведские, но не нужно быть флотским ветераном, чтобы понять: "Ростислав" поливает врага картечью.
– На абордаж он, что ли, собрался? – крикнул боцману в ухо Михайлов. – Для того и палубы чистит?!
– На абордаж, ура! – воскликнул Родька, которому было велено торчать при Михайлове с сигнальной книгой, чтобы, вовремя ловя сигналы с флагмана и расшифровывая их, подсказывать Михайлову следующий маневр.
– Я те дам "ура!" – одернул Михайлов свое "ни то ни се". – В трюме запру до самого Кронштадта! Егоров, Ладынин, Крутиков, пошел на брасы, на топенанты! Ходом, бегом! Драй, драй, бакштаги в струну вытягивай!
– Господин капитан, глядите, глядите!
Михайлов повернулся и охнул. На "Ростиславе" загорелись паруса.
– Черт, черт! Они бьют зажигательными!
– Но как же? – изумился Родька. – Нам же Грейг запретил! Ради человеколюбия!
– Вот те и человеколюбие!
Внезапно сверху рухнул порядочный кусок перешибленного рея и пришелся Родьке разом по голове и плечу, мичман рухнул на палубу без чувств.
Михайлов огляделся, кому бы поручить доставку Колокольцева в кубрик, к лекарю. Но все, способные действовать, были на снастях, иные – с топорами, чтобы рубить поврежденный или горящий рангоут. Делать нечего – Михайлов, нагнувшись, подхватил Родьку под мышки и кое-как поволок меж пылающих обломков к трапу. Нога, на которую приходилось ступать, болела невыносимо, от жара перед глазами все плыло и туманилось. Рядом упал огненный шар, что горело – Михайлов не понял. Пушечный гром заполнил голову, соображение пропало, осталась одна мысль – убрать с палубы мальчишку.
Как он одолел узкие ступеньки трапа – Михайлов не помнил. Он даже не ведал, действительно ли спустился, втащив за собой Родьку, или это начался бред.
А потом бред и впрямь завладел им. Лекарь Стеллинский, огромный, как каменный болван для подпирания балкона, навис над ним, размахивая ручищами и беззвучно крича. Вдруг у него прорезался голос.
– Бедненькие мои! Парнишечки! Они же зеленые, аки трава майская! – причитал Стеллинский. – Господи, Господи, за что? Потерпи, Михайлов, паренька только перевяжу…
Потом была полная невнятица, где повторялось одно и то же – сверху вниз пролетали сорвавшиеся с мачт реи с горящими парусами, и вместе с ними летели молодые матросы, пропадая где-то внизу, а Михайлов выкрикивал команды, которых никто не слышал.
Опомнился он от капитанского голоса.
– Сейчас же в Кронштадт, – говорил Хомутов, – первым же транспортом, не то мы его потеряем.
– Меня? – чуть слышно спросил Михайлов.
– Тебя. Не двигайся. Сейчас начнут выносить раненых – отправим тебя с ними, с тобой будет Колокольцев…
– Мы победили?
– Мы их не пропустили. Тебе Колокольцев расскажет. Столице ничто пока не угрожает, они ушли. Лежи, лежи. Колокольцеву велено сопровождать тебя, найти наилучшего врача, сколько бы ни запросил. Не то хворь твоя кончится гангреной.
Кто-то приподнял капитану голову, поднес к губам питье, Михайлов сделал два глотка и опять оказался на палубе, окруженный горами разломанного и горящего рангоута.
Он очнулся уже на борту транспортного судна. Открыв глаза и приподняв голову, он попытался оглядеться.
– Алексей Иванович! – воскликнул Колокольцев с рукой в лубках и на перевязи, сидевший рядом с его койкой. – Слава богу! Вы потерпите, до Кронштадта не более шести часов ходу осталось. А потом сразу – ко мне, матушка моя за вами ходить будет, сестрицы!
– Это еще зачем?
– Как – зачем? Вы меня от смерти спасли, из огня вытащили! Мне Угрюмов рассказал: там, где я упал, палуба загорелась. А вы… вы…
– Что с ногой? Отчего я ее не чую?
– А это Стеллинский. Он все же набрался духу, ногу вам рассек, немного гноя выпустил, а что дальше делать – не знал. Вам и полегчало. Вы лежите, лежите…
– У меня еще есть нога? Не отнял?
– Есть, есть! – в Родькином голосе был совершенно неземной восторг.
Койка под Михайловым покачивалась, до ушей доносилось ритмичное поскрипывание и плеск забортной воды. Это радовало – знакомые мирные звуки… только их и хотелось слушать, а не стоны раненых…
– Что хоть было-то? – спросил он.
– Ничего я толком не понял, – вздохнул Колокольцев. – Мне руку с плечом взяли в лубки, велели сидеть смирно, да я сбежал. Взял в левую пистолет, вышел на дек…
– Пистолет-то зачем?
– Так совсем близко подошли, думал – хоть одного шведа сам сниму. Я стрелял – может, и попал, – честно признался Родька, хотя заготовил совсем другую историю – как своим выстрелом уложил шведского капитана.
Михайлов усмехнулся – сам бы он, да еще в такие годы, рассказывая про первый в жизни бой, поразил бы из одного пистолета пять-шесть неприятелей, и всех – прямо в лоб.
– Как наши держались? – спросил он.
– Лучше всех – "Болеслав", "Мечислав" и "Владислав", прочие чересчур близко к шведу не подходили. "Ростислав" отменно палил – их флагмана отогнал и выбил за линию. Потом еще три отступили. Но "Владислав" чересчур вперед вырвался, – тут его пятеро атаковали.
– Как это вышло? – Михайлов удивился: чтобы пять кораблей или фрегатов собрались и построились для такой атаки, нужно время, корабль – не лошадь, на пятачке не станцует.
– Не знаю. Матросы говорили, будто "Владислав" не сигналил, что уходит с края линии вперед, он какой-то иной сигнал подавал. Как все вышло – не поняли, – печально отвечал Родька. – Сильно его повредили. А помочь было некому…
– А потом?
– Потом шведы разом по сигналам сделали поворот фордевинд, а мы пришли на правый галс. Тут нам стало полегче.
Михайлов понял, что речь уже шла о "Мстиславце".
– А другим?
– Другим тяжко пришлось. Их "Принц Густав" славно дрался. Господин Хомутов сказал – чему ж дивиться, там командует вице-адмирал граф Вахтмейстер, это его флагман, а он моряк опытный, не то что герцог Карл, как бишь его. Этот граф сперва нашего "Вышеслава" потрепал, час с ним дрался, когда "Вышеслав" вышел из строя, его "Изяслав" сменил, получил до двух сотен пробоин, увалился за линию, тогда только господин Грейг решил этого "Принца" брать. Вот как "Ростслав" на него пошел – тут от него пух и перья полетели! Били его, били, и он спустил флаг!
– Отлично! А что "Владислав"?
– А "Владислава" у нас больше нет, шведы его взяли! Каким-то образом его загнали в середину их линии, и он сдался.
– А отбить?
– Господин Грейг велел господину Одинцову за ним гнаться! Так ведь нужного ветра для "Ростислава" не было! Вот шведы его и увели. И сами дали деру. Герцогского флагмана на буксирах тащили! Утром глядим – лишь клотики видны. Пошли к Свеаборгу.
– Как, они все ушли? – удивился Михайлов. – Все уцелели и ушли?
– Нет же! "Принц Густав" – наш! Сдался! Полтысячи человек на нем было! Граф Вахтмейстер Грейгу шпагу отдал!
– Значит, разменялись фигурами, как в шахматах… Считать ли сие победой?
– Считать! – уверенно сказал Родька. – Наших семнадцать судов против ихних двадцати трех! И мы их прочь погнали! Вы же знаете, у нас рекруты совсем зеленые, форштевень от фордевинда не отличают, а мы и с ними шведа прогнали – разве не победа?
– А "Ярославец"? А "Гектор"?
– Господин Грейг сказал – мы их вернем. Сказал – война только начинается.
– И то верно. Скорее бы мне поправиться! Но что же было с "Владиславом"? Колокольцев, ты же сигналы учил – что там за флаги были?
– Да я сам не видел, мне рассказали.
– Как все по-дурацки… Называется – впервые был в настоящем бою! Так и провалялся со своей гангреной, – сокрушался Михайлов. – Скорее бы в Кронштадт…
Ему казалось, что там, в любимом моряцком городке, хворь пройдет сама собой.
Когда его хотели снести на берег, он воспротивился, велел поскорее грузить на носилки тех, кто в них нуждается, Родька раздобыл ему палку, и Михайлов сошел с транспорта, но своими ногами.
Оказалось, что госпожа Колокольцева, сильно беспокоясь за сына, прибыла в Кронштадт, чтобы первой узнать новости о морской баталии и о судьбе Родьки. Для этого она взяла судно у кого-то из родственников – большого любителя устраивать на воде рóговую музыку. Это была целая галера, где помещалось кроме гребцов и четверки матросов не менее десяти гостей и десятка трех музыкантов. Сейчас на галеру перенесли раненых, назначенных к отправке в петербургский Морской госпиталь. Но отдавать Михайлова казенным эскулапам госпожа Колокольцева не пожелала. Поэтому его повезли не на Васильевский, в лоно родного семейства, а к Смольному. И это было мудро: теща, при всей любви к зятю, вряд ли нашла бы толкового доктора, поскольку с ним нужно сговариваться по-немецки, а она лишь по-французски полсотни слов помнит; госпожа же Колокольцева сразу притащила к михайловскому ложу ученого немца с такой суровой образиной, что маленький калмычонок, бывший в доме на посылках, посмотрел и разревелся.
Она бы и целую роту немцев пригнала к человеку, который спас сына от смерти. Тем более, что Родька так это ей расписал, словно не валялся в беспамятстве на палубе, а сидел в креслах, как зритель в партере, и самые любопытные детали разглядывал в подзорную трубку.
Михайлов по-немецки говорил и понимал. Немец оказался редким занудой, выспрашивал подробности, вплоть до веса упавшего на ногу топора. Он ногу щупал, поворачивал, нюхал, наконец заявил, что пациенту повезло – он берется исцелить эту хворобу с условием, что будут слушаться каждого его немецкого слова. И назвал хворь загадочно – нагноение внутренней гематомы.
Оказалось – нагноение засело глубоко, и вытягивать оттуда гной, который распространился вширь, дело непростое. Перевязки с мазями придется делать каждый день, но сперва – разрезать больное место и очистить все, что удастся. А если промедлить – образуется вечная язва, которая со временем потребует отъятия ступни.
– Ладно, режьте, – согласился Михайлов. – Только напоите меня чем покрепче, да чтоб я этого не видел…
Доктор послал за каким-то снадобьем собственного изобретения, которое ввергло Михайлова в тяжелый черный сон. Но слово немец сдержал – рану вычистил скрупулезно. А потом, как выяснилось, велел кормить пациента очень сытно, чтобы организм имел силы для борьбы с болезнью.
– Его счастье, сударыня, что он недолго на корабле пробыл, – объяснил доктор госпоже Колокольцевой, – и хорошо питался. Когда моряк возвращается из длительного плаванья, то три четверти недомоганий объясняются плохой пищей.
– Врет он! – сказал матери Родька, когда доктор ушел. – У нас в рационе и говядина, и свинина, даже матросы четырежды в неделю по полфунта мяса получают, что может быть полезнее? И рыбу нам жарят, и каши варят – гречневую и овсяную, и сухарей дают полтора фунта в день, сгрызть не успеваешь, и масло коровье, и пиво… и кур в клетках с собой берем!..
– Врет или не врет, а творог ты есть будешь. Достану самый лучший и жирный.
– Да при чем тут творог, когда кость сломана?
– Будешь – и все. А станешь перечить – посажу с девками корпию щипать. Ее господину Михайлову много потребуется.
Но Родька предпочел поселиться в одной комнате с капитаном и слушать истории о морских походах.
Михайлов любил похвастаться – водился за ним этот мелкий и радостный грешок. Он соблюдал чувство меры и не городил заведомой ерунды, только в своих историях всегда гляделся самым главным и самым неуязвимым молодцом. А в его арсенале было такое сокровище, как плаванье в составе эскадры вице-адмирала Сухотина в Средиземное море.