Эскадры туда по желанию государыни отправлялись ежегодно, она даже собиралась купить у неаполитанского короля островок, Линозу или Лампедузу, чтобы поставить там базу для русского флота – нужно же где-то отдыхать при переходах из Балтийского моря в Черное и обратно. Шесть лет назад побывал в Италии и Михайлов.
Уж как там было на самом деле – знал лишь он один, а Родьке рассказывал, что вся эскадра, попав на Балтике в жесточайшую бурю, маялась морской болезнью, разумеется, кроме него, Михайлова.
– И коли тебе предложат лечиться горячим шоколадам – ты такого советчика гони в шею, – поучал Михайлов. – Наши гардемарины все запасы шоколада вмиг извели, и что? Отдали морским гадам на пропитанье. Тут одно есть средство – именуется привычкой. И то не всегда помогает.
– Как это – не всегда? – удивился Родька.
– Зависит от того, на каком ты судне. Если, скажем, освоился на крупном, типа "Ростислава" и не маешься, а перейдешь на какой-нибудь катер – тут-то тебя и припечет.
Михайлов был благодарен слушателю за вопросы – пока говоришь и вспоминаешь, боль в ноге вроде бы утихает.
– А какие в Италии женщины? – напрямик спросил Родька.
Вопрос о женщинах волновал парня чрезвычайно – после почти монастырской жизни в стенах Морского корпуса он сразу попал на борт "Мстиславца", где, разумеется, дам не водилось. Так хотя бы поговорить о них!
Михайлов хмыкнул. Похвастаться любовью итальянской графини было бы несложно – только у него случилось всего лишь небольшое приключение с булочницей, у которой он брал вкусную выпечку.
– Мне больше понравились португальские, – небрежно сообщил он, и это было чистой правдой. – Наши по сравнению с ними бледны, скучны.
И неожиданно вспомнилась та, что не была ни бледна, ни скучна, а напротив – весьма румяна и весела, а под румянцем – смугловатая кожа.
– Сгинь, рассыпься, нечистая сила, – мысленно пожелал Александре Михайлов и продолжал уже вслух: – Я знавал там молодую графиню с талией нимфы и с физиономией самой соблазнительной. Глаза у нее были черные, плутовские, а волосы – Колокольцев, у нас ты таких не увидишь. У дам была мода – носить их распущенными, и они достигали до пят, но представь мое удивление: когда графиня повернулась ко мне спиной, я увидел у нее на затылке узел, да какой! То есть к той длине, что была на виду, следовало прибавить по меньшей мере аршин!
– Так не бывает!
– Бывает, друг мой…
– Это шиньон! – объявил Родька. Имея моложавую сорокалетнюю матушку и двух сестер того возраста, когда уже стараются выглядеть дамами, он знал кое-какие затеи прелестниц.
– Нет, ты уж мне поверь…
– Алексей Иванович! Неужто вы те волосы распускали?..
– Ну… ну, не могу ж я тебе такие подробности говорить…
Это не было враньем, не было, разумеется, и правдой – а лишь искусным, отточенным хвастовством.
– А что итальянки? – осторожно спросил Родька.
– Итальянки, на мой взгляд, не так хороши, – признался Михайлов. – Я волочился от скуки за одной певицей, так она, веришь ли, не знала грамоты. Но пела прелестно. Однако жениться на итальянке и жить с ней в Италии нельзя – у них там престранные нравы. Там девицу из хорошей семьи отдают в монастырь, откуда выйдя, она тут же отправляется под венец с женихом, которого нашла ей родня. Думаешь, эта неопытная жена станет сохранять ему верность долее двух недель? Ошибаешься!
– Как же про то сделалось известно?
– У них обычай – жена, едва из-под венца, окружена бывает поклонниками, из них выбирает одного, – он и становится ее узаконенным избранником, что ли, и зовется "чичисбеем". Муж ничего не может возразить – так принято. Что там между женой и чичисбеем на самом деле происходит – никто не знает, а только он ее сопровождает в театры и на гулянья, дарит ей цветы и сладости, ветет себя, словом, как нежнейший супруг. Вообрази, что ты, женившись на итальянке, заполучил себе в дом такого чичисбея! Да ты на второй день его пристрелишь!
Родька расхохотался.
– Нет, моряку такая ни к чему, – уверенно сказал он. – Моя будет такова же, как матушка, что батюшку по году и более из плаванья ждала. А итальянские вина? Так же ненадежны, как итальянские жены?
– Вин я там перепробовал немало, – похвастался Михайлов. – Они легки, пить их можно целыми кувшинами. Выпил, казалось бы, ведро – а захмелел чуть-чуть. Хотя, может, другие и пьянеют, меня-то вообще хмель ничуть не берет.
– А после прощального пира в трактире? – тут же напомнил Родька. – Когда вас под руки на "Мстиславца" привели и насилу на борт втащили?
– Ты видел это? – резко приподнявшись, спросил Михайлов.
– Видел.
– А кто меня вел?
– Алексей Иванович, я этих господ в лицо не знаю. Я забеспокоился, мало ли что… и я к вам потом в каюту заглянул. Может, укрыть или воды принести. Вы спали… а сундучок ваш с лоциями и картами открыт был… Я закрыл и задвинул на место…
Другого способа сообщить Михайлову, что два незнакомца, похоже, копались в его имуществе, Родька не придумал.
– Так. Начнем сначала. Два человека привели меня и подняли на борт, – задумчиво сказал Михайлов. – Их ведь не только ты видел, их наверняка видели другие люди.
– На "Мстиславце" очень мало народа осталось. Меня же в трактир не взяли, а наши тоже где-то гуляли! – имея в виду новоявленных мичманов, пожаловался Родька. – А куда мне было деваться?
– И все же? – голос Михайлова был строг.
– Шлюпку заметил вахтенный с бака. Но как она швартовалась, – не видел, – подумав, вспомнил Родька. – Концы кидали Егоров и Волков, они же штормтрап спустили… Их больше нет, Алексей Иванович…
– Плохо. Нужно найти тех, кто привел меня в каюту. Ты можешь выходить из дома?
– Могу-то могу…
– Доехать до порта на извозчике? Узнать, где теперь "Мстиславец"?
– Да! Могу!
Сказав это, Родька знал, что убегать из дому придется тайком от матери. Госпожа Колокольцева полагала, что лечить перелом костей можно только под крышей родного дома, не выходя даже на речной берег подышать воздухом.
– И вот что. Надо поискать одного человека на Васильевском. Принеси бумагу, перо, я адрес запишу. Это отставной мичман Владимир Новиков. Он с виду – простак простаком, но человек толковый. Смотри только, в его доме чувств не лишись. У него там крокодилы!
Разумеется, Михайлов не добавил, что крокодил всего один, да и тот сушеный.
Вылазку Родька совершил на следующий день, когда доктор пришел самолично делать капитану перевязку. В комнату к Михайлову явилась госпожа Колокольцева, и доктор, показывая ей вонючие тряпицы с комьями корпии и белыми пятнами слизи, объяснял, сколько долго придется продолжать лечение, а также требовал щипать корпию из чистой льняной ткани.
При этом присутствовал старый лакей Колокольцевых, которого звали почтительно – Кир Федорович. Ему был доверен уход за больным. Лакей слушал немецкие речи и, как все считали, ничего в них не понял. Но, когда доктор ушел, явился к барыне и просил послать его за лекарством в лес.
– Мох такой есть, торфяной мох, его многие знают. К ранам хорошо класть, не загниют и затянутся скоро. Он всю гадость из них вытягивает. Дозвольте принести!
Госпожа Колокольцева подумала – и согласилась.
Кир Федорович оделся попроще, взял мешок и пошел искать по улицам какого-нибудь чухонца, что привез товар – дрова или уголь. Он полагал за малую плату доехать с ним до его родной деревни, сходить в лес, там переночевать и с тем же чухонцем вернуться в город.
А Родька, видя, что мать о нем временно забыла, сбежал и направился в гавань, рассудив, что там кормится немало лодочников, что ходят в Кронштадт, и они должны знать новости.
Вернулся он четыре часа спустя – его уже искали по всем закоулкам, а госпожа Колокольцева, которую отпаивали лавровишневыми каплями, твердила, что гадкий мальчишка сбежал в Кронштадт и далее – на войну. Выслушав все, что в таких случаях мать говорит сыну, Родька поклялся сидеть дома безвылазно, пока не заживут рука и плечо, и пошел докладывать о своих подвигах Михайлову.
– "Мстиславец" со всей эскадрой стоит сейчас у острова Сескар, дырки латает, только капитан у него другой, господин Бакеев, а господин Хомутов лечит раны, теперь, – торопливо сообщил Родька. – А государыня сердита! Фондезина от дел отстранили за бестолковость! Шведы взяли "Владислава". А Валронта, Баранова и Коковцева под суд отдадут! При дворе говорят – государыня сказала, будто эти капитаны виселицы заслужили! И многие так считают! Пока на "Вышеславе" с "Изяславом" люди гибли, пока "Владислав" из последних сил бился, "Иоанн Богослов", "Память Евстафия" и "Дерись" за линией отсиживались! В Кронштадт пришли "Бесслав", "Болеслав" и "Мечеслав", фрегаты "Премислав" и "Слава", а "Принца Густава" "Надежда благополучия" на веревочке, как шавку, привела!
– Потери известны? – перебил Михайлов.
– Да. Наших – более полутысячи…
– Ох… – вздохнул Михайлов и крепко задумался. В Гогландском сражении ему кое-что сильно не нравилось. Судьба "Владислава" – это раз. И странное поведение трех кораблей – это два.
Какое отношение к военным делам имели загадочные господа, копавшиеся в сундучке и укравшие перстень, Михайлов взять в толк не мог. Но он умел сводить концы с концами. Получалось, что пир устроили офицеры с "Дерись", они пригласили офицеров с "Мстиславца" и с "Брячислава", кто-то из участников пира приволок бесчувственного Михайлова в каюту, и это же судно, "Дерись", в сражении отнюдь не дралось, а опозорилось.
Если бы его притащили свои – на следующий день уж что-нибудь да сказали бы… А тут молчок. Неужто и впрямь единственный, кто видел этих двоих, – бывший гардемарин, а ныне – "ни то ни се" Колокольцев?
Может ли статься, что один из них – Майков, который на пирушке не отходил и умные беседы затевал? И что скажут на сей предмет Новиков с Усовым, коим было поручено разведать про Майкова?
– У господина Новикова я тоже побывал, дал ему наш адрес, – сказал Родька. – Он обещался вскоре быть, сказывал – есть кое-что занятное.
Глава девятая
Соперницы
Александра придумывала подступы к повивальной бабке Ольберг. Ученая повивальная бабка знает, надо полагать, высший свет, ее зовут в самые богатые дома. Похоже, дитя, невольно утащившее с собой конверт, не простого роду-племени. И добраться до него будет трудно. Пока доберешься – как раз пакет и вскроют…
Но ее с детства учили делать все возможное для достижения цели. Вот только цели подходящей в жизни как-то не случилось.
Сейчас она, впрочем, была – не столько найти какое-то непонятное письмо, сколько привязать к себе Нерецкого. Что выгоднее для влюбленной женщины, чем попавший в беду избранник? Тут его бери голыми руками!
Наконец предлог для визита к госпоже Ольберг был найден.
Александра принарядилась, велела закладывать экипаж и покатила на Вторую Мещанскую. Мавруша хотела ехать с ней, полагая, что опекунша в таком виде собралась на гулянье, но получила отказ. Тогда она стала допытываться, скоро ли будет музыкальный вечер. Подоплека этих вопросов Александре была ясна.
– Какие вечера, когда война? Того гляди, придется уезжать из столицы в Спиридоново! – сказала она.
Положение на суше было не таким уж скверным. Да, шведская армия в тридцать шесть тысяч человек во граве с самим королем перешла финскую границу, и что? До Санкт-Петербурга ей было очень далеко. Все это войско налетело на малую крепостцу Нейшлот, где и гарнизона-то было чуть более двухсот человек. Густав шведский прислал коменданту Нейшлота Кузьмину ультиматум – потребовал открыть ворота и впустить своих солдат. Как на грех, Кузьмин был однорукий. Он ответил красиво: открыть ворота нечем, одна-де у меня рука, и в той шпагу держу, пусть его величество сам потрудится. Густав, видно, осознал свое комическое положение и не стал бросать всех тридцать шесть тысяч вояк на одну крепостцу, а, дня два постреляв по стенам, затеял вялотекущую осаду, меж тем шведское войско принялось грабить окрестности Нейшлота. При этом король грозился превзойти подвигами своего далекого предка Густава Адольфа, действительно знатного полководца, а также завершить все предприятия другого предка, более близкого – Карла Двенадцатого. Государыня заметила: что ж, мол, сие сбыться может, Карл Двенадцатый начал разорение Швеции, Густав Третий окончательно ее погубит, и турецкие деньги не помогут.
Но растолковывать вчерашней смольнянке политические и военные тонкости Александра не стала. Тем более, что, хотя русский флот и могуч, ему предстоит нешуточная стычка со шведским. Должен победить. Должен! Но всякое бывает…
Мысли о флотских делах допекали Александру, пока она ехала на Вторую Мещанскую. Как у всякой жительницы Санкт-Петербурга, у нее были знакомые морские офицеры, и все, кто не воевал с турками, уже отправились в Кронштадт. И Михайлов тоже был в Кронштадте…
Если бы расстались с ним склочно, с воплями и угрозами, было бы легче. Можно было бы думать о нем плохо. А так – ведь и не придерешься. Все понял и ушел. За это можно было разве что поблагодарить.
Экипаж остановился напротив губернаторского дома, Александра вышла, оправила юбки. На ней был очень изящный наряд – редингот кармелитового цвета, разумеется, полосатый, со скромным воланом вокруг выреза, и меж его широко разошедшимися полами – простая юбка, изысканного бланжевого цвета, – никаких лент, лишь кружева, прикрывающие декольте, и простая шляпа со скромной кокардой. Казалось бы, все очень просто, но если госпожа Ольберг пользует знатных дам, то поймет цену этой простоты, да и знает наверняка, что приличная женщина с утра, расфуфырясь, не выезжает.
Дворник, как полагается, стоял у ворот.
– Здесь ли квартирует госпожа Ольберг, любезный? – спросила Александра.
– Здесь, сударыня. Все второе жилье занимает, – доложил дворник.
Дом был трехэтажный – выходит, Нерецкий жил наверху.
– А что, есть ли в третьем жилье свободная квартира?
Обычно на такой вопрос простой человек принимается перечислять всех обитателей дома, но дворник был то ли умен, то ли предупрежден.
– Там их две всего, так одна пустует, – и добавил явно перенятым у какого-то щеголя тоном: – к вашей милости услугам!
У Александры была заготовлена плата дворнику, который еще мог пригодиться, – десятикопеечная монета, хотя его ответ и двух копеек не стоил, а дальше будет видно.
Дворник, отставив метлу, отворил дверь, от которой почти сразу начиналась лестница, и Александра поднялась. На стук в дверь отозвались немецким "веристдас", потом отворили. Прислужница повивальной бабки, белобрысая девица, провела Александру через сени в небольшую гостиную. Хозяйка поднялась ей навстречу – тут Александра и лишилась дара речи.
Ей доводилось иметь дело с повитухами – когда рожала кузина Софья, роды были так трудны и длительны, что в дом назвали и врачей, и повивальных бабок, и даже каких-то совсем безумных старух. Александра сидела с ней, держала за руки, утешала и клялась в душе, что рожать не станет ни за что. Правда, ей было тогда около двадцати лет. Запомнилось, что повитуха – крупная крикливая тетка, в годах, никак не менее сорока, а то и пятидесяти, одетая просто, в большом переднике и с закатанными рукавами, а рожа у нее круглая и щекастая.
Тут же Александре явилась женщина ее лет, тонкая, белокурая, в изящном домашнем чепце и утреннем платье, которого и графиня бы не постыдилась. Она улыбнулась не хуже госпожи Ржевской, которая считалась одной из самых обходительных столичных дам, предложила сесть, причем вопросов не задавала – явившись к повивальной бабке, посетительница и без расспросов наговорит больше, чем требуется.
Более того – эта женщина, встав, отложила в сторону валик для плетения кружев с коклюшками, которых было не менее шестнадцати пар – значит, плелась не простая скромная полоска для оторочки нижней юбки, а нечто нарядное, причудливое, требующее мастерства.
– Говорите ли вы по-французски? – спросила Александра и на этом же языке получила положительный ответ.
– Я оказалась в неловком положении.
– Да, понимаю.
– Не в том, о котором вы подумали. Видите ли, я хочу выйти замуж, и у меня есть жених. Но он очень нерешительный господин и все никак не может сделать формальное предложение.
– Такое случается, – подтвердила госпожа Ольберг.
– Я думаю, если окажется, что я в ожидании, он наберется духу и предложит мне руку и сердце. Тем более, что у меня влиятельные родственники… Но я в беспокойстве. Видите ли, я вдова. За два года замужней жизни я не смогла зачать дитя, хотя делалось все возможное.
Тут Александра несколько покривила душой – муж, будучи старше нее на четверть века, не имел большой склонности к амурным шалостям. Поглядывая на бодрого и деятельного господина Ржевского, который также был порядком старше супруги, и при этом их соединяла истинная и неподдельная привязанность, Александра чуточку завидовала: она могла бы полюбить человека в годах, если бы он не ленился и хоть попытался воспитать из неопытной молодой супруги способную наслаждаться женщину. Покойный Василий Фомич совершал некоторые усилия для рождения дитяти – но мог бы, как впоследствии поняла Александра, удвоить и даже утроить их количество.
– Я понимаю вас, – госпожа Ольберг покивала и даже придала красивому, самую чуточку нарумяненному и безукоризненно правильному личику сочувственное выражение.
– И потом, когда мужа не стало… я ни разу не ощущала беспокойства по этому поводу… Одним словом, я желаю знать, что со мной! Могу ли я родить дитя? Или для этого нужно как-то лечиться?
– Я рада, что вы пришли ко мне. Русские женщины обращаются к каким-то подозрительным особам, те их пичкают ужасными вещами, чудо, что они выживают, – сказала госпожа Ольберг. – Или же устраивают сущее колдовство – увешивают спальню пучками ивовых прутьев, поджигают какие-то сухие травы и коптят в дыму бедную женщину…
– Вы вовсе не верите в народные средства? – осведомилась Александра.
– Иные приносят пользу. Я знаю, что женщине, желающей стать матерью, нужно есть больше орехов. Как они действуют – врачи не понимают, но дети рождаются. Угодно ли кофею?
– С удовольствием!
– Вас не смутит, если я буду вас расспрашивать о самых тайных проявлениях натуры?
– Я для того и пришла.
Белобрысая девица принесла серебряный поднос, а на нем – модный серебряный сервиз-дежене. Похоже, госпожа Ольберг прекрасно зарабатывала.
Она стала задавать дотошные вопросы, и Александра отвечала, как умела.
На самом деле бесплодие Александры как раз народными средствами и объяснялось. Старая нянька, давно получившая вольную, но жившая на покое в Спиридонове, снабжала ее сушеными букетиками для заваривания настоя. Что там было – Александра даже не спрашивала.
Потом госпоже Ольберг принесли две записки, она стала их читать. Александра с любопытством разглядывала красиво убранную гостиную – ей понравились даже акварели в скромных позолоченных рамках, пейзажи с развалинами замков, а по этой части она была грамотной и придирчивой ценительницей.
На кухне что-то с дребезгом упало. В соседней комнате запищала птица – может, обычный чижик, может, щегол, – в птицах Александра не разбиралась. Белобрысая фрейлейн что-то крикнула по-немецки в окошко.
А следующий звук, который достиг ушей Александры, был стук, похожий на перестук каблуков. И доносился он сверху.