- Возраст - пятьдесят два года. Не женат…
- Что?
- То именно: не женат! Черным по белому. Дальше вес, рост, чем болел раньше, награды… Читать?
- Но почему - не женат?
- Стало быть, разведен и не хочет об этом вспоминать. Участвовал. Ранен дважды: в грудь и в ногу. Два ордена Красного Знамени и три медали. Расширение легких. Глухие тона сердца…
- Ну, шрамы я сама видела, а расширение легких и сердца - это от гор. Он мне много интересного рассказал. Но почему он не женат?
- Вот вы и спросите! А понравится - так и выходите за него. Что ж вы не записываете, Тамара Константиновна? Или так запомните?
- Помолчи, Валя!
- Вам хорошо командовать, а если нас кто услышит? - Как видно, угар от обещания прислать мужа по почте у Вали проходил. - Я пойду взгляну…
- Иди, иди…
Послышался шум отодвигаемого стула, и Чердынцев, встав на цыпочки, тихо отступил в темный коридор. Переждав там за пальмой, пока стихли шаги вернувшейся в дежурную комнату Вали, он медленно поплелся к себе. Снотворного ему больше не хотелось, хотя надежд на спокойный сон и не прибавилось.
Утром он до завтрака ушел в город. Ни на пляж, ни куда-либо еще, где ему на глаза попала бы Волошина, идти не хотелось.
У него еще больше месяца отпуска. Будем считать, что здесь отдохнуть не удалось. Самое правильное сейчас - уйти в подполье. Оно у Чердынцева огромно, как весь мир, а точек соприкосновения с этой молодой дамой никаких. И в то же время он не обидит ее. Он просто исчезнет. Никогда он не обижал ни детей, ни женщин, постарается и впредь этого не делать.
На "Петре Великом", уходившем в Батуми, оказались свободные каюты. Теплоход не очень комфортабельный, курортникам подавай либо "Россию", либо "Победу"! Тем лучше, пусть будет "Петр"!
В Батуми он совсем забыл об этом странном эпизоде. Ходил с рыбаками в море ловить тунца, сидел вместе с ними в кофейне у дяди Саши, на пороге которой и на тротуаре из каменных плит всегда ждали прихода удачливых друзей и играли в нарды местные кофепийцы, пока кто-нибудь не пригласит на чашечку кофе, приглашал и сам всю ожидающую ораву и чувствовал себя прямо-таки первобытным человеком, за тем лишь исключением, что кофе и обеды для него готовили на газовой плите. А потом, когда устал от отдыха, вернулся на Памир. И все кончилось, как будто ничего и не было…
Глава вторая
1
Нет, кое-что осталось.
Осталась внезапная тоска, которая вдруг охватывала Чердынцева в самое неподходящее время: когда не удавалась какая-нибудь самоважнейшая работа; когда из Академии приходил пакет, с анализом проделанных группой Чердынцева расчетов и оказывалось, что счетно-решающая электронная машина "Молния" отнюдь не согласна с их оптимистическими выводами; когда начинались недельные бураны на леднике и станцию заносило снегами так, что приходилось прокапывать норы к дверям или выбираться через специальный лаз на крыше…
Тогда тоска бывала непереносимой, и Чердынцев слонялся по станции, словно терьякеш , хотя сотрудники знали, что их руководитель и вина почти в рот не берет, особенно зимой. Летом, после обхода ледника, если сотрудник искупался в ледяных озерах, он выдавал "пострадавшим" немного спирта и сам, случалось, принимал его, как противопростудное.
Однажды зимой почтальон, тот самый, который погиб потом под Темирханом, как предполагал Адылов, доставил на станцию частное письмо, адресованное начальнику. Чердынцева не было дома - ушел на проверку верхних датчиков на плоскогорье: туда уходили с ночевкой, а бывало, что застревали и на неделю из-за метелей в Ледовом приюте, - стоял там каркасный домик на две койки с печкой и запасом топлива и пищи. Каракозов и Галанин, делившие власть и ответственность на станции в случае отсутствия начальника, долго разглядывали обычный "гражданский" конверт с размашисто написанным адресом. "От женщины!" - брякнул Галанин, но Каракозов не поверил. Письмо было положено на письменный стол начальника и ожидало его еще трое суток. Галанин, "начальник" радиостанции, поговорил даже с гляциологами, дежурившими на леднике Федченко, об этом таинственном письме. Гляциологов - раз-два и обчелся, они друг о друге знают все. Федченковцы не поверили, что Александр Николаевич может получать письма от женщин. Обо всем этом Чердынцев узнал уже весной, встретясь с федченковцами на зональной конференции. А тогда он получил письмо на третьи сутки.
Он с трудом разогнул обмороженными пальцами плотный белый лист, и в глаза словно ударил отблеск моря. Впрочем, он тут же прогнал эти ненужные воспоминания. И читал письмо уже с отчужденным любопытством.
"Почему Вы тогда уехали так внезапно? Я чем-нибудь обидела Вас?"
Подбросив этот коварный вопрос, Волошина переходила к тому, что она именовала "деловой частью письма". Ей, видите ли, удалось убедить своего редактора, что надо немедленно, "в самом срочном порядке", осветить в газете работу гляциологов на Памире и новейшие воззрения ученых на прямую связь между горными льдообразованиями и орошением пустынных земель… - Она, как видно, не теряла времени даром, даже терминологию изучила.
"Мне тридцать лет (она так и писала: "Мне тридцать лет"), я крепка и вынослива, много путешествовала по Союзу, бывала в Арктике и на Чукотке… Не буду утверждать, что у меня крупное дарование журналиста, но работать я умею, и очерки мои получают хорошую оценку читателей. Я уверена, что вмешательство прессы (боже, какие громкие слова!) поможет Вам, Александр Николаевич, в Вашей трудной борьбе…"
Письмо было вполне деловое, он так же деловито и сухо ответил ей, что на станции работают только опытные альпинисты и скалолазы и он лишен возможности пригласить в эти трудные условия новичка, да еще женщину. Ответил и постарался забыть.
Но забыть оказалось труднее, чем вспомнить! И в одно из посещений Темирхана он не поленился заглянуть в районную библиотеку, где и просидел целый день, листая подшивку газеты, в которой работала Волошина. Перелистал ее за все четыре года, пока не добрался до самых маленьких заметок, подписанных ее именем, с которых она только еще начинала работу. И был немало удивлен тем, о чем она писала. Нет, Адылов был неправ, когда сказал, что она пишет о том, почему Федор не любит Машу и что Маша должна сделать, чтобы Федя ее полюбил.
Волошина писала преимущественно о людях странной и неробкой судьбы. Ее герои шли через жизнь своей дорогой, делали открытия, совершали поступки, порой попадали в немилость, но продолжали свою работу. Может быть, у этой журналистки особый глаз, если она умеет выискивать среди десятков тысяч людей именно тех, кто и должен был по праву привлечь ее внимание? Может быть, она и Чердынцева-то отыскала тогда именно по сходности его судьбы с судьбами многих, о ком она уже написала?
Это была лестная мысль, но, подумав, Чердынцев решил, что поступил правильно: и тогда, когда бежал от ее праздного, как ему показалось, любопытства, и теперь, ответив ей отказом на ее просьбу. И дело у него маленькое, и условия трудные.
А кончилось все тем, что он гонится за ней по леднику…
Мало того, что гонится… Он точно знает, что на пороге второго километра, у Белой скалы, бедная Тамара Константиновна будет очень сожалеть, что нелегкая занесла ее на Памир. И Чердынцеву придется читать ей лекцию о методах восхождения и тащить ее на плечах. На один-то день все равно придется принять ее гостьей, не прогонишь же вот так, с дороги…
Он шагал и шагал по отмеченной вехами тропинке, то перепрыгивая с камня на камень, то осторожно пробираясь по краю камнепада, то выходя на бурый лед, - здесь ледник шумно таял. Звеня, катились прозрачные струйки, скапливались в лужицы, в озерца, в потоки. Покрытый вечной пылью разрушающихся гор, лед был чист лишь там, где озерца только что стекли, проточив себе русло, но завтра и эти прозрачно-кристальные впадины потемнеют, потому что пыль веков выступит и снизу, и, невидимая, осядет сверху, где все так же, как миллионы лет назад, разрушаются горы…
Он перевалил и второй километр у Шумного потока, и третий у приметного тура, сложенного лет восемьдесят назад первооткрывателями ледника. Правда, первооткрыватели прошли по леднику всего лишь три или четыре километра - тогда язык ледника опускался несколько ниже, - и обессилели. Это были не альпинисты, а ученые. Но ученые тоже выполнили обычай восходителей и сложили тур. Теперь тур определяет половину дороги от Фанского ущелья до станции гляциологов, а гляциологи выяснили, что Фанский ледник протянулся на восемьдесят километров и имеет притоки почти со всех окружающих гор.
А вот и четвертая километровая отметка - металлический шест, на котором Чердынцев когда-то укрепил жестяной флюгер, просто так, из озорства. Флюгер до сих пор вращается, хотя и поскрипывает. Четвертый километр тоже очень трудный. Заплечный мешок начинает придавливать к земле даже опытного Чердынцева, а между тем неопытной женщины в красном костюме все не видно…
Но последние два километра - крутой перепад, по сто метров на каждый километр, там-то он обязательно ее настигнет. И лучше поговорить с ней наедине, сказать, что тут женщины не ко двору, особенно если они красивы. Чердынцев ведет станцию уже десять лет и ни разу не допускал сюда ни одной из них. Он знает, что может получиться на станции с их появлением. Или на зимовке. Или на рыбном траулере, находящемся в плаванье по полгода. А начни он такой откровенный разговор с Волошиной прямо на станции, обязательно найдутся умники, которые станут защищать ее "право на творчество"! Еще бы, а вдруг они станут героями ее произведений? А может, кто-то возмечтает стать и героем ее романа. В такой дыре, какой, в сущности, является их гляциологическая станция, мечтательность и всяческие фантазии принимают форму болезни. Как у людей, оторванных от родины, начинается ностальгия… А ребята все здоровые, крепкие, им, конечно, снятся разные любовные сны, хотя Чердынцев и гоняет их по леднику почти круглые сутки.
За этими тревожными мыслями Чердынцев на пятом километре сбил дыхание, чего с ним раньше никогда не приключалось. Он-то знает, почему дыхание сбилось. Надо немного постоять, но рюкзак снимать опасно. Потом вскинешь его на плечи - и опять задышишь часто. Три тысячи метров над уровнем моря сказываются, воздух тут довольно разреженный, похож на крепкий морозный, хотя солнце обжигает так, словно вокруг и не апрель, а июль. Впрочем, это только до восемнадцати часов, потом начнется падение температуры. У них на станции бывает и так: в полдень двадцать пять градусов, а через пять-шесть часов - минус три-четыре. Тоже не очень приятная перемена для Волошиной… Впрочем, он ведь решил, что Волошина будет испытывать эти перемены не больше суток…
Он еще стоял, всматриваясь в кривую линию подъема, как что-то тревожное ударило его в сердце. Что бы могло так его встревожить? В воздухе тишина, слабый ветерок не предвещал ничего опасного. Значит, что-то пугающее попало в поле зрения? Он снова оглядел подъем, металлические вехи - они стояли довольно часто, так, чтобы с самого крутого поворота можно было заметить следующую, затем поднял взор выше, туда, где тропа пересекала боковой язык ледника и снова уходила на целик, на склон горы. Когда строили станцию, Чердынцев сам спроектировал эту горную тропу с таким расчетом, чтобы как можно меньше идти по льду. Путь по леднику, хотя он и заполняет ущелье глубиной восемьсот метров, все равно опаснее для путника, чем по земле или склону горы.
Горцы из кишлака Темирхан помогли тропу пробить, перебросили в двух местах овринги через провалы, а саперы из военного округа взорвали несколько выступов. Теперь тропа безопасна, только на шестом километре она пересекает язык ледника…
Он снова оглядел склон ледника, загроможденный камнями, усеянный бурой пылью, на котором лишь редко-редко сверкали полосы чистого льда, а на самом-то деле эти полосы были озерцами или, что еще хуже, трещинами, глубина которых порой достигала сотен метров.
Тревога снова ударила в сердце. Но теперь он в и д е л.
На ледниковом склоне, в стороне от провешенной тропы, лежало что-то красное. С такого расстояния это красное было похоже на ту нитку, что осталась на валуне морены.
Но это была не нитка. Может быть, полоска. Может быть, палка. Скорее всего, палка. Та самая рукоятка красного дерева, которой восхищался Адылов. Увидеть это можно было только от ощущения тревоги. Очень может быть, там ничего и нет. Ни полоски, ни палки. Просто рябь в глазах. Но так как сердце тревожно ныло, то Чердынцев все отчетливее видел это красное.
Он так убыстрил шаг, что левую, простреленную ногу сразу сдавила судорога, она словно бы медленно каменела от напряжения. Но он не думал ни о боли, ни о сорванном дыхании, он вообще ни о чем не думал, он только видел красную полоску, и полоска то расширялась в глазах до размеров неподвижного женского тела, то сокращалась до волосинки, до ворсинки и, однако, все время присутствовала в поле его зрения, даже и тогда, когда он смотрел только под ноги, искал, как бы поудобнее перепрыгнуть через трещину, как прочнее встать на скользкий камень. Но, сделав удачный шаг, преодолев препятствие, он снова оглядывал склон, и опять красное было главным из всего, что он видел.
Чердынцев спустился в щель между моренными валунами, и красное исчезло. Он знал: миновав щель, он увидит, что это такое. Оно лежит справа от дорожки, на чистом льду, а может быть, плавает в воде озера - на леднике вода издали не видна, виден лишь омытый ею донный лед.
Щель он миновал прыжками и сразу повернул направо. В озерце плавала отломленная рукоятка ледоруба.
Вообще-то она выглядела вполне мирно - ненужная палка, плавающая в воде? Она была отломлена у самого обушка, где обычно непрочные вещи и ломаются. Такой ледоруб ничем и не мог быть, кроме как игрушкой.
Чердынцев оглядел крутой склон, на котором ледоруб понадобился человеку, обманул человека и, возможно, повредил человеку. Склон был пуст до очередной моренной гряды. И Чердынцев опять запрыгал через трещины и камни, опираясь на свой надежный и крепкий ледоруб.
Красное пятно, которое он теперь боялся увидеть, находилось чуть выше морены. Женщина сидела на камне, в сторонке от тропы, и к этому камню было прорублено несколько ступенек тем самым ледорубом, отломленная рукоятка которого скатилась на сто метров вниз.
- Как хорошо, что вы не остались ночевать в этом противном кишлаке! - капризным голосом, как говорят уставшие во время прогулки дети, сказала Волошина. - Надеюсь, что вы, Александр Николаевич, поможете мне в память о старой дружбе. Я, кажется, сломала ногу.
Чердынцев перешагнул мелкие зарубки через одну ("Разве так рубят ступени в круто падающем леднике?" - подумал он), сбросил с плеч мешок и поставил его рядом с ее мешком. Даже рюкзак у Волошиной был красного цвета.
- Вы и не поздоровались со мной! - укорила она, протягивая загорелую руку.
"Ну, милая, если бы у тебя была переломлена нога, ты бы тут не кокетничала!" - неприязненно подумал он, но протянутую руку пожал.
- Что вам понадобилось на льду?
- Я хотела посмотреть, далеко ли еще до станции. Тот сердитый начальник милиции, что довез меня до ущелья, сказал, что тут меньше таша пути. А я прошла километров девять и никакой станции не нашла.
- До станции всего шесть километров. Вы прошли пять с половиной. Станция на береговой площадке у подножия этой горы. Отсюда ее не видно.
- Спасибо, я и сама уже поняла это. Может быть, вы поторопитесь за помощью?
- Единственная помощь, которую я оказал бы вам с удовольствием, - это отправить вас обратно в Темирхан. Разувайтесь!
- Я не могу, больно! - произнесла она, не сделав ни одного движения.
- Если башмак стану снимать я, вам будет еще больнее! - сухо сказал Чердынцев.
- Вы всегда так любезны с гостями? - спросила она, осторожно развязывая шнурок на башмаке. Башмаки были модные, заграничные, с двойной подошвой и новенькими блестящими триконями - шипами. - Я надеялась на более теплую встречу. Ведь мы все-таки старые знакомые…
Он пропустил мимо ушей это, внимательно следя за ее пальцами, расстегивающими шнурок. Ну конечно, никакого перелома нет. Может быть, растяжение связок. В самом крайнем случае - вывих. Теперь, когда он уже отдышался после полуторакилометрового пробега, ему даже захотелось, чтобы у этой строптивой гостьи оказался перелом пяточной кости. Хотя, нет, с таким переломом ее ни на арбе, ни на ишаке, ни на "газике" в город не вывезешь, лучше просто вывих…
Она распутала, наконец, красные шнурки на красных своих башмаках, на которых только трикони серо-стальные, как и полагается гвоздям. ("Не догадалась смазать их губной помадой", - подумал Чердынцев), - и теперь со страхом глядела на своего спасителя. Чердынцев присел на соседний камень, осторожно ощупал ногу через ботинок.
Волошина не взвизгивала, не кричала, она только накрепко зажмурилась и вся как-то сжалась. Чердынцев, ощупывая лодыжку, ловко ухватился за каблук башмака и одним резким движением снял его. Волошина только ойкнула, широко распахнула глаза и жалобно поглядела на мучителя.
- Вы уж лучше сидите с закрытыми глазами, - проворчал он.
Теперь он ощупывал пятку. Конечно, никакого перелома не было. Просто путешественница оступилась. Вывих. Но прошло уже не меньше получаса, нога затекла. Теперь этой женщине и вправду придется тяжеловато.
- Упритесь покрепче в мою ногу, - посоветовал он. И подумал: "Хорошо бы еще привязать тебя к этому камню, чтобы ты не вздумала брыкаться!" А сам все выбирал мгновение для последнего движения. Затем резко дернул ступню вниз, чуть поворачивая ее, и одновременно с ее воплем и бессмысленной попыткой вскочить, сказал: - Сидите! Все! - Он взял башмак и обул ей на ногу. - Шнурки завяжете сами?
Она сидела, ошеломленная болью, тараща заплаканные глаза, которые за поволокой слез казались еще больше, и словно бы прислушивалась, не вернутся ли ее страдания. Чердынцев встал, накинул на плечи свой тяжелый рюкзак, взял и ее мешок, перекинул одну лямку через плечо, протянул ей свой ледоруб и приказал:
- Шнуруйте башмак как можно туже - и пошли!
- Как? - Она не сделала ни одного движения, только взгляд ее стал испуганным.
- Ножками, ножками! - как маленькой, сказал он. - Не сидеть же здесь всю ночь.
- Но я не могу! - как можно убедительнее сказала она.
- Сможете! Вставайте!