А среди того двора, что три терема стоят,
А среди того двора, что три терема стоят.
Что в первом терему красно солнце,
Красно солнце, то хозяин в дому.
Что в другом терему светел месяц,
Светел месяц, то хозяйка в дому.
Прасковья с Михайлой поклонились ряженым, и протянули им на серебряном блюде гостинцы - орехи, сахар и пряники. Тут же вынесли второе блюдо - с дымящимися на морозе чашами горячего сбитня.
- А скажи-ка, хозяин, - раздался звонкий голос, исходящий из-под маски с коровьми рогами, - девицы-то гадали сегодня у тебя на дому?"
- Как не гадать в Святки-то? - ответил Михайла.
- Ну, так, пойте, ряженые, подблюдную песню - приказало существо. "Пущай девицы послушают, может, коей и по сердцу придется!"
- Хлебу да соли долог век.
Слава!
Боярышне Марье боле того.
Кому мы спели, тому добро.
Ряженые, вертясь и подпрыгивая, повалили за ворота, а девицы, пристукивая ногами от холода, поспешили вслед за четой Воронцовых в горницы.
Одна Марьюшка осталась на дворе. Сполз платок с ее черных кос, и снежинки на них казались ранней сединой. Смотрела она вслед удаляющимся по Рождественке ряженым, и все не могла найти в их толпе коровьи рога.
Внезапно она вздрогнула - кто-то закрыл ей глаза холодными ладонями. Она повернулась, высвободившись из сильных рук, и в прорезях маски увидела ореховые глаза, обрамленные темными, длинными ресницами.
- Не пужайся, боярышня, - шепнуло ей существо с коровьими рогами, и Марьюшка на мгновение почувствовала, как к ее губам прижимаются теплые мужские губы.
- Матвей! - ахнула она, но юноша уже был за воротами двора Воронцовых - поминай, как звали.
Эпилог
Москва, 1550 год
Шатры для царской соколиной охоты раскинули под Звенигородом - царь, у которого было уже две дочери, ездил на богомолье в Саввино-Сторожевский монастырь - просить Всевышнего о сыне и наследнике.
Над крутым берегом реки вольный ветер полоскал царские стяги над шатрами. Сам Иван Васильевич, хоть больше и любил охоту зимнюю, особенно травлю медведей, наслаждался сейчас полетом хищных птиц в высоком, ясном небе.
Царское кресло стояло у выхода из шатра, рядом были разбросаны шкуры и бархатные подушки, на которых сидели ближние царю бояре.
- Батюшка-то твой, Матвей, охотник знатный, - сказал Иван Васильевич, наблюдая за тем, как Федор Вельяминов напускает вверх ловчего сокола. Птица поднялась в поднебесье "великим верхом", так, что глазу казалась едва заметной точкой, и, внезапно, кувыркаясь, полетела вниз, настигая цаплю.
- А ты сам чего не на коне? - спросил царь, положив руку на золотистые кудри Матвея.
"Пойди, кровь разгони-то".
- Я б лучше зимой, на медведя, - улыбнулся Матвей. "Тут что, - и добычу не сам берешь, и крови вовсе не видно".
- Крови, - протянул Иван Васильевич. "Ишь, ты какой, Матюша, крови возжелал - не рановато ли тебе?"
- Так государь, в двенадцать лет я первый раз на медведя пошел с батюшкой, - ответил Матвей. "Приобык я больше к той охоте. А батюшка что - ему любая охота по нраву".
- Однако ж смотри, - царь приложил ладонь к глазам, - уж третью цаплю вельяминовский сокол сбивает. Ну что ж с тобой делать, Матвей, - для тебя съездим, как снег встанет, потравим медведей. Чего не сделаешь ради любимца, - и царь нежно погладил Матвея по голове.
- И то я удивляюсь, - заметил Иван Васильевич после недолгого молчания, - как это твой батюшка на охоту выехал, жену молодую одну оставив? Говаривала мне царица, что непраздна мачеха-то твоя, правда ли, Матвей?
- Да, - неохотно ответил подросток. "С осени еще".
- Ох, же и молодец боярин Федор - усмехнулся царь. "Везде успевает. Вроде стар уже, а посмотри-ка на него - жену молодку обрюхатил. Да, небось, не в последний раз".
- На все воля Божья - тихо сказал Матвей.
- Да ты что, - царь погладил его по щеке. "Взревновал, что ли? Дурачок ты, Матюша. Ты ж Головин по матери-покойнице, богатства в вашем роду не считано, не обделит тебя батюшка, я уж присмотрю за этим".
Федор Вельяминов спешился, потрепал по холке своего вороного жеребца и, - как был, - с соколом на рукавице, подошел к креслу Ивана Васильевича, поклонившись земным поклоном.
- Сколько набили-то, боярин? - спросил царь.
- Цапель штук с двадцать, да куропаток и другой мелочи без счета - ответил Вельяминов.
- Ну, значит, и потрапезуем славно, - рассмеялся царь. "А то монашеская братия хоть и вкусно ест, да постно - три дня на горохе да рыбе провели, хватит нам яств иноческих!"
- Поднеси-ка сокола, Федор, - приказал царь. Птица, державшаяся за ловчую рукавицу боярина, была крепко привязана к ней, - за ноги, - ременным должиком, продетым в суконные опутенки. Голова сокола была покрыта бархатным клобучком, изукрашенным золотым шитьем и драгоценными каменьями.
Царь быстрым движением снял клобучок и погладил сокола по шее. Птица застыла, раскинув крылья, отвернув голову, и помстилось Вельяминову на мгновение, будто царь напоминает ему хищную птицу - четкий очерк профиля, горбатый нос, жесткие, спокойные глаза.
- Хорош у тебя сокол-то, Федор, - заметил царь. "Долго ль учил его?"
- Да вот уж больше года, - ответил Вельяминов. "А тех кречетов, что мне тесть на свадьбу в подарок прислал, - с Белого моря их доставили, - тех еще учу, а как готовы будут - вам, государь, в дар преподнесу. Сегодня уж выпускали их, на куропаток".
- Ну, спасибо тебе, боярин, уважил ты меня. А я тебя тоже уважить хочу, за сегодняшнюю охоту-то, - улыбнулся Иван Васильевич. "Правду ль говорят, что боярыня Феодосия в тягости?"
- Божией милостью, - ответил Вельяминов
- Ну, кроме Господа всемогущего, думаю, там кто-то еще постарался, а, Федор Васильевич? - улыбнулся царь. "Когда срок-то боярыне?"
- В начале лета ожидаем, с Божьей помощью, - ответил Вельяминов.
- Как опростается Федосья, зови на крестины, - сказал Иван Васильевич. "Восприемником буду".
Вельяминов в благодарность опустился на колени - честь великая для боярина, всем завидная, коли сам государь в крестные отцы к нему идет.
На ужине, когда стольники внесли блюда с жареными цаплями, Матвей Вельяминов наклонился к сидящему рядом Степану Воронцову.
- Как царь почивать уйдет, скачи в рощу, Степа, разговор у меня до тебя есть.
- Здесь бы и поговорили, - недоуменно сказал Степан, - для чего коням копыта бить?"
- В тайности разговор-то, - ответил Матвей, - а тут ушей чужих много. Тихо, царь на нас смотрит, - и оба отрока принялись за еду.
В полночь Матвей отвязал своего гнедого жеребца и пустил его рысью через поле в рощу.
Внизу, под обрывом, серебрилась река, ухал филин, легкие, быстрые облака набегали на полную луну. Пахло росой и цветущей степью, - с юга, оттуда где лежало Дикое Поле, - тянуло теплым, уже почти летним ветерком.
Гнедой под Матвеем чуть слышно заржал, почуяв рядом другую лошадь.
- Что у тебя? - перегнулся с седла Степа Воронцов.
- Погоди, спешимся, - Матвей легко соскочил на землю.
Хоша они были и ровесники, но Степан рядом с невысоким, худощавым Матвеем казался взрослым мужчиной, а не подростком.
- Грамотцу Марье передашь? - спросил Матвей, глядя в голубые глаза Степана, сейчас, в лунном свете, отливавшие серебром.
- Да ты, Матвей, никак разума лишился, - зло сказал Степан. "Потащил меня ночью за три версты, чтобы о какой-то грамотце молвить!"
- Дак Степа, - взмолился Матвей, - рассуди сам, куда ж за ужином про такое говорить, когда батюшки наши напротив нас за столом! Как есть невместно, ибо ежели узнают - Марью, быстро замуж спихнут в Пустозерск какой-нибудь, али куколем голову покроют! Ты что, Степа, этого для сестры единственной хочешь? Не говоря уже о том, что батюшка с меня три шкуры спустит!
- Да хоть бы и десять, мне-то какое дело, - ехидно ответил Степан. "Смотри, Матвей, ежели обиду Марье, какую причинишь - не жить тебе, знай это. Не посмотрю я, что царь тебя привечает - спуску не дам.
- Степа, - торопливо сказал юноша, - если бы дело за мной было, я бы хоша сейчас сватов заслал. Куда мне, еще шестнадцати не исполнилось. Сам-то, небось, тоже из родительских рук смотришь, Степан Михайлович, так что не будь так крутенек.
- Мне и сватов засылать не к кому, - усмехнулся Степан.
- А что ты этим хвалишься? - Матвей поднял бровь. "Инок нашелся, схимник какой! Не пришлась тебе еще девка по сердцу, так и сиди, помалкивай. А мне пришлась. Мне, Степан, без Марьи не жить. Другое дело, что молоды мы, и при царе я еще побыть должен. А так я б хоть завтра под венец с Марьей".
- Что в грамотце? - хмуро спросил Степан. "Смотри, Матвей, ежели ты Марью, на что невместное подбиваешь - я ж узнаю, и тогда тебе не только с твоим, но и с моим батюшкой иметь дело придется".
- А ты меня не пугай, Степа - задиристо ответил Матвей. "Сестру твою на невместное мне склонять не к чему - для сего срамные девки есть на Москве".
Юноша увидел, что Степан Воронцов покраснел и отвернулся.
- Ты что ж, не скоромился еще? - усмехнулся Матвей. "Айда с нами, как в Москву вернемся - иль ты девство до брачного венца решил хранить? А, Степа?" - и отрок игриво подтолкнул Воронцова.
- Кончай брехать-то, - угрюмо ответил Степан. "Вот же пустомеля ты, Матвей, и чем только ты Марье приглянулся - не разумею"
- Тем и приглянулся, Степа, что язык у меня хорошо подвешен, - рассмеялся Матвей. "Девки это ой как любят. Ну что, берешь грамотцу?"
- Давай, - помолчав, ответил Степан.
Он засунул грамоту в притороченную к седлу переметную суму, и, гикнув, поскакал обратно к шатрам. Матвей долго смотрел ему вослед.
Прасковья Воронцова сидела в крестовой горнице со старшей дочерью. Степан вот уже второй день был в отлучке с отцом - после царской охоты, едва побыв дома, они сразу уехали в подмосковные вотчины, - и, уложив Петю, боярыня вдруг подумала, что было бы хорошо посидеть с Машей, поговорить всерьез о сватовстве - еще прошлым Покровом заневестилась девка.
- Боярыня Голицына приезжала, - сказала Прасковья, искоса взглянув на Машу. Та сидела за вышиванием, низко склонив темноволосую голову. "Сватается к тебе наместник смоленский, боярин Иван Андреевич Куракин. Семья богатая, царь их привечает, что скажешь, дочка?".
- Не гонюсь я за златом-то, - пробормотала Марья.
- Так, дочка, не разумею я, что надо тебе? - Прасковья присела на лавку рядом с Марьей и попыталась ее обнять. Та только дернула плечом и отодвинулась.
Воронцова вздохнула. "Сватались к тебе и молодые, и постарше, и кто богаче, и кто бедней - так всем отказ был, ровно шест. Смотри, Марья, такой переборчивой быть тоже не следует - будешь так женихами бросаться, да никто и не захочет тебя брать - кому такая жена нравная нужна?
- Ну и ладно, - независимо сказала Марья. "Не найдется жениха по душе - иночество приму".
- Смотри, какая инокиня-то нашлась, - съязвила Прасковья. "Как что не по ней - сразу ангельским чином грозится. Думаешь, в монастырь тебя только за глаза твои красивые, лазоревые, возьмут? Матушки - они сначала смотрят, побрякивает у послушницы в ларце-то, или нет".
- Батюшка не обделит, - поджала губы Марья.
- А это уж батюшкино дело, ты к родителям-то в кису не заглядывай, захочет - уделит тебе что, не захочет - в одной рубашке в монастырь пойдешь. - Прасковья поднялась и зашагала по горнице. "Ты ж, Марья, белоручка, боярская дочь, не для черной работы тебя растили, не для горшков и ухватов".
- А ты меня, матушка, не пужай, - Марья отложила вышивание и прямо, дерзко посмотрела на Прасковью. "Надо будет - и за ухват возьмусь".
- Дура ты, Марья, и дурь, эту некому из тебя выбить, - спокойно сказала Прасковья. "Чего ты от женихов нос-то воротишь, не кривые, не косые, не убогие какие сватаются. Смотри, досидишься в девках - за вдовца старика только и возьмут, задницы его чадам подтирать".
- А что же? Вона Федосья Никитична - вышла ж замуж за вдовца старика, однако же, как я погляжу на нее, так, мнится мне, с Федором Васильевичем лучше ей живется, чем с молодым мужем, - ответила Марья.
- Молоко у тебя еще на губах не обсохло - о таком судить, - пробормотала Прасковья, а про себя подумала: "Ох, и глаз же у девки - ничего не скроется!"
- Так маменька, оно ж само видно - вона Федосья Никитична непраздна сейчас, а если посчитать - получается, как они повенчались, так она и понесла, - улыбнулась Марья.
- Она еще и считает, бесстыдница - Прасковья остановилась и вздохнула. "Ты Федосью Никитичну с собой не ровняй - вдова она была, не девка".
- Может, мне и повенчаться с кем, подождать, когда он преставится, да и выйти замуж за нареченного своего? - улыбнулась Марья.
- Совсем ты, дочь, умом повредилась, как я погляжу, - Прасковья взялась кончиками пальцев за виски. "У меня голова разболелась - с тобой говорить. И что это за нареченный у тебя возьмется, с неба свалится, али королевич иноземный к нам на Рождественку на белом коне приедет, встанет на колени, да и зачнет тебя молить - мол, выходи за меня, Марья, замуж?"
- Не с неба, и не на белом коне - улыбнулась Марья. "На гнедом коне, с Воздвиженки".
- Как есть, разум тебя покинул. - Прасковья села, облокотившись на стол. "Сколько раз уж тебе, что я, что батюшка говорили - не для тебя Матвей Вельяминов!"
- Не для меня? - Марья прищурилась. "А ежели я тебе, маменька, скажу, что я ему кольцо и ленту из косы спосылала уже? Обручены мы, матушка, нравится вам это с батюшкой или нет!"
- Что! - закричала Прасковья. "Срамница ты, Марья, как еще у тебя язык повернулся - семью так позорить!"
- Что ж тут позорного, матушка - недоуменно сказала Марья. "Девство свое я храню - ровно сейчас из купели крестильной, а что обещались мы друг другу с Матвеем - то дело наше.
Ты вона сама говаривала, что батюшка с матушкой, тебя венцом не неволили - мол, кто по сердцу придется, за того и выходи. Что ж плохого в том, что мне Матвей по сердцу, а я - ему?"
- Да потому что батюшка твой Михайло Степанович ко мне путем посватался, как положено, не в обход воли родительской!
- Какая разница-то, не пойму? - Марья выразительно закатила глаза.
- Вот сейчас отец вернется, он тебе задаст - сказала Прасковья. "Так задаст, что забудешь, как звали тебя, и обрученье твое вылетит у тебя из головы-то, вместе со всей дурью остальной, что там есть. В Смоленск взамуж поедешь!"
- Не поеду! - выпрямилась Марья, ровно струна. "В омут головой нырну, в инокини пойду, но ни за кого иного, окромя Матвея, вы меня не выдадите!"
- Поедешь! - приступила к дочери Прасковья.
- Не поеду! - повторила Марья, прикусив алую губу.
- Кто куда не поедет? - недоуменно спросил стоящий на пороге горницы Михайла Воронцов, переводя взгляд с жены на дочь, что стояли друг напротив друга, ровно кошки перед дракой.
Семейный совет решили собрать на Воздвиженке, у Вельяминовых. Марью оставили дома, под присмотром Степана и строгим наказом - на двор ни ногой.
- Может, спосылать за Федосьей? - спросила Прасковья у Федора Вельяминова.
- Ты что, сестра, - удивился Федор. "Не буду я жену на сносях из подмосковной сюда тащить. Упаси Господи, рожать еще в дороге вздумает. Нет, пусть сидит, где сидела, чрево бережет".
Прасковья только вздохнула, и подумала, что без Феодосии крику тут будет - не оберешься.
Федор Вельяминов посмотрел на стоящего посреди крестовой горницы Матвея и вздохнул.
Отрок, на удивление, виноватым не глядел - гордо вздернув голову, он посматривал на сидевших напротив Воронцовых и даже улыбался.
- Ум-то у тебя есть в голове, Матвей, иль лишился ты его? - устало спросил Федор. "Так девку ославить. Ты ж понимаешь, что ей теперь взамуж ни за кого достойного не выйти".
- Так, батюшка, для того и обручались мы, чтоб повенчаться с друг другом, а не с чужими какими - ответил Матвей. "Не нужно нам с Марьей никого иного".
- Обручились они! - Федор стукнул кулаком по столу так, что зазвенела посуда. "Молоды вы еще, обручаться-то без родительского благословения".
- Ну, вот и дайте нам его, - улыбаясь, сказал Матвей. "Ежели надо подождать с венчанием - так мы с Марьей подождем, время-то терпит".
- А про царя Ивана Васильевича ты подумал? - поинтересовался Федор. "Как он-то посмотрит на свадьбу твою?"
- А что это меняет, батюшка? - спросил Матвей. "Ты ж сам ближний боярин у царя, однако, ведь женат, и потомства сейчас ожидаешь".
- Мне, Матвей, шестой десяток, а тебе сколько? Забыл? - Федор подвинул к себе кувшин с квасом и жадно отпил. "С тобой говорить - ангельское терпение иметь надо, а я не ангел"
- Поэтому и объясняю я тебе, батюшка, - скромно сказал Матвей, "что с венчанием можно не торопиться. Войдем в возраст, так и повенчаемся".
- Три года, - внезапно сказал молчавший до этого Михайла Воронцов.
- Что три года? - удивился Матвей.
- Три года ждать будете?
- Долгонько как-то, - протянул Матвей.
- Он еще и торгуется - повернулся Михайла к боярину Вельяминову. "Нечего сказать, Федор Васильевич, хорош сынок-то у тебя".
- Ты, Матвей, совсем стыд потерял, - жестко сказал Федор. "Скажи спасибо, что я тебе спину кнутом не ободрал, за наглость твою. Мало того, что пьешь ты и гуляешь со своими дружками, с бабами срамными введешься, так еще и девицу из хорошей семьи вздумал опозорить!"
- Вот те крест, батюшка, - сказал Матвей, глядя прямо в глаза отцу, - не трогал я Марью даже единым пальцем. Чай, не дурак я, не понимаю я, что ли. Если и ждать будем венчания - так тоже друг друга не тронем".
- Если ждать будете! - Михайло Воронцов встал и широкими шагами подошел к окну. "Не "если", Матвей, а будете. Ты посмотри-то на себя, посмотри внимательно - какой отец, что дочь свою бережет, за тебя ее отдаст? Ты уж прости меня, Федор Васильевич, - повернулся он к Вельяминову, - хоша ты мне и сродственник по жене, но не сказать я этого не могу!"
- Да уж говори, - Федор махнул рукой. "Отца-то он не слушает, так, может, тебя хоть послушает!"
- Тебе ж еще шестнадцати не исполнилось, Матвей, - продолжил Воронцов, - ты ж как есть дитя еще. И Марья тоже - девка она хоть и видная, но разума у нее в голове нет, - ветер один. Что ж хорошего, детей венчать? Чай, не война сейчас, не мор на Москве. Да и потом - ты ж, Матвей, ровно баба, прости Господи, - перстни на пальцах, волосы завитые, на каблуки свои посмотри. Будто ты Иосиф Прекрасный, а не боярский сын".
- Что ж плохого, если… - начал Матвей.
- Ты помолчи, помолчи, послушай, что тебе разумные люди говорят, - тяжелым голосом прервал его Федор.
- Так вот, - через два Покрова на третий, ежели вы оба не передумаете за это время - повенчаем, - сказал Михайла. "Однако ж узнаю, что ты опять с девками и вином балуешься, Матвей - не видать тебе Марьи, ровно своих ушей. Я лучше своими руками на нее иночество вздену, чем такому никчемному парню ее отдам. К тому же в этом году у тебя брат, али сестра единокровные народятся, - у отца твоего и так забот достаточно будет, окромя свадьбы".