Феодосия, потянувшись, огладила ладонями свое набухшее чрево. Носила она на удивление легко, живот лишь чуть выдавался вперед, и со спины вовсе и не было заметно, что боярыня в тягости. Ее девичья талия лишь чуть-чуть раздалась, да округлились узкие бедра. Феодосия чуть усмехнулась, вспомнив, как Федор все никак не мог насытиться этими самыми бедрами и ее налитой, торчащей вверх грудью. Ей же самой было немного грустно - "вот и не девчонка уже более", - подумала Феодосия, "настал бабий твой век".
На Воробьевых горах было тихо, лишь чуть шумел ветерок в нежной листве дубов да жужжали ранние пчелы. Боярин Вельяминов отправил возок с женой сюда, в подмосковную, сразу после Пасхи. В городе было душно, и многолюдно, да еще и ходили слухи, что с юга, с Волги, вверх по Оке идет в Москву моровая язва.
Неуютно было на Москве, нищие не давали проходу на папертях церквей, скалили гнилые зубы, подлые людишки, не стесняясь самых родовитых бояр, лезли под копыта лошадей, наглыми голосами требуя подаяния.
Феодосия, хоть и не стала перечить мужу, однако же, с тоской сейчас смотрела сверху на плавающую в теплом полуденном мареве Москву. Федор приезжал только к вечеру, усталый, а днем она все сидела одна над книгами и рукописью своего травника, и лишь изредка к ней выбирались Прасковья Воронцова или Василиса Аксакова.
- У тех дети, - со вздохом подумала Феодосия, - з аботы, а я все сижу тут в ожидании". По расчетам повивальных бабок, она уже больше недели как должна была родить, но младенец, судя по всему, уютно устроился в ее чреве, и появляться на свет пока что не желал.
- Тело-то почти не изменилось", - поняла Феодосия, - а вот душа…". Едва приехав в имение, Феодосия жестоко, что было у нее совсем не в обычае, поссорилась с Федором. Показывая ей надворные постройки, муж, вдруг покраснев, сказал:
- Вон там мыльня. Как срок настанет, так… - он не закончил, и повел ее дальше.
Боярыня Вельяминова остановилась, где стояла, подобно жене Лота, ставшей соляным столпом.
- Не пойду я туда, и не думай даже, - резко ответила мужу Феодосия. "Я не зверь, какой лесной, чтобы ребенка своего в норе приносить".
- И где ж ты рожать предполагаешь? - изумленно спросил Федор.
- В Новгороде такого нет, чтобы роженицу с глаз людских прятать. Как время ей придет, так в верхней горнице ставят кровать особую, с перекладиной, чтобы держаться. Там и рожает, на свете Божьем, а, не прячась куда подальше. И младенец не темноту перед собой видит, а лица человеческие, и отец его на руки берет, как на свет появился.
Феодосия вспомнила, как они с отцом ходили навещать недавно родивших жен заморских купцов, и как те, в роскошных одеждах, склонялись над разукрашенными колыбелями своих сыновей и дочерей, вовсе не боясь ни сглаза, ни еще каких суеверий.
- И навещают родильницу родственники и друзья, с подарками, - жестко закончила Феодосия. "И ребенка не прячут от чужих глаз, а бывает и так, что и сам муж жене своей при родах помогает".
- Вот же, - Федор, видимо, хотел выругаться, но, вспомнив про чрево супруги, сдержался.
"Что иноземцам хорошо, то нам бывает некстати, Федосья. Тебе бы про это помнить пристало".
- Как попала на Москву, так и помню, Федор, - упрямо ответила боярыня и отошла от мужа, высоко вскинув голову.
- Вот она, кровь новгородская, - угрюмо подумал тогда Вельяминов. "Истинно сказано, вовек ее не истребить".
Феодосия, вспомнив этот разговор, досадливо поморщилась. Вроде и не ссорились с тех пор мужем, а все равно неприятно, какая-то непонятная боль во всем теле, будто что-то схватывает сердце и тут же отпускает.
На западе, над долиной Сетуни, вились дымки деревенек. Огромное, багровое солнце медленно заваливалось за горизонт, а, напротив, над Яузой и Китай-городом уже висело набухшее, темно-серое грозовое облако. Резкий холодный ветер завивал песок на берегу реки, вздувал барашками свинцовую воду. "Пора бы уже и в терем" - подумала Феодосия, и с усилием, стараясь не обращать внимания на слабую боль, встала.
Она тут же пошатнулась, схватившись рукой за ствол дерева. Теплая, прозрачная жидкость хлынула по ногам, собираясь в лужицу на примятой траве.
"Господи…, А Федора нет еще…, И Матвей на Москве. И повивальные бабки все, как на грех у царицы уже третий день".
Ходили слухи, что царица Анастасия, едва оправившись после тяжелых родов на исходе прошлой осени, опять понесла.
Феодосия, пошатываясь, побрела через луг к теремам. На дворе старая ключница, едва увидев ее, ахнула, и, отбросив ведро, подхватила на руки почти обомлевшую боярыню.
- Да что же это такое, боярыня-матушка? Схватывает? - ключница потормошила ее и кликнула других женщин.
- Пошли, кого ни найдешь, Василиса, верхом в усадьбу Воронцовых на Рождественке… - с усилием сказала Феодосия. "И к боярину…, в Кремль". Феодосия вдруг подумала, что Прасковья Воронцова могла уехать с детьми в подмосковную…, а Федор….ищи его по всей Москве.
Она не успела докончить мысль, и, скорчившись от ставшей почти нестерпимой боли, повисла на руках у женщин.
- Ну что стоите-то, тетери, - прикрикнула на баб Василиса. "Несите в мыльню, я сейчас верхового отправлю и вернусь".
- Не в мыльню…, в терем… - собравшись с силами, сказала Феодосия и тут же согнулась вдвое от сильной схватки.
Женщины, молча, понесли ее в мыльню. Над Москвой-рекой хлынул тяжелый грозовой дождь.
- Так что вот тебе, Матвей, наше решение - сказал Федор. "По нраву оно тебе, али не по нраву - других слов не жди. Через два Покрова на третий. Тебе к тому времени осьмнадцать исполнится - может и остепенишься".
- А сговор как же, батюшка? - осмелев, спросил Матвей.
- Пшел вон отсюда, щенок! - взорвался Федор. "Еще и сговор ему! Как настанет венчания год, так и поговорим о рукобитье".
- Так, батюшка, а вдруг Марья за это время….
- А это уж Божья воля, Матюша, - сладко сказала молчавшая до той поры Прасковья. "Ты, может, тоже какую девицу встретишь, что тебе больше по душе придется. Тако же и Марья - уж ты, зятек, не обессудь в этом случае. Не могу ж я перед свахами ворота закрывать - слухи пойдут, разговоры ненужные".
Матвей перевел глаза на отца и будущего тестя - те лишь усмехались в бороды.
- Ну и ладно, - горделиво сказал Матвей. "Будь, по-вашему. Все равно нам с Марьей иных не надобно".
В дверь горницы заколотили.
- Кого там еще несет? - нахмурился Федор. "Открой, Матвей".
Запыхавшийся гонец привалился к дверному косяку.
- Боярыня Феодосия…
- Что? - повалив лавку, вскочил Федор. "Что с ней?"
- Рожает….
- Гони за бабкой повивальной - приказал слуге Вельяминов.
- Нетути никого, у царицы все, - развел руками гонец. "Был я в Кремле, говорят, не велено хоть единой бабке куда-то ехать, вдруг нужна будет государыне".
- Я поеду с тобой, - поднялась Прасковья. "А ты, Михайла, скачи домой, невестушку-то нашу порадуй" - язвительно добавила она.
Феодосия корчилась, лежа на лавке, прижатая к ней сильными руками Василисы.
- Встать…, дай, - попыталась сказать она ключнице.
- Да ты что, матушка-боярыня, нельзя вставать-то тебе, - охнула Василиса.
- Открой окно, воздуха дай глотнуть мне! - закричала на нее Феодосия.
- Так мыльня же, откель тут окну взяться, - пожала плечами ключница. "Да еще ливень вон, какой на улице, гром с молниями. А ты дыши, матушка Феодосия, продыхивай схватки-то, не сжимайся"
- Дышала бы, было б чем! - злобно, сквозь стиснутые зубы, ответила ей боярыня и завизжала - неведомая доселе боль обхватила ее поясницу, будто стягивали на ней раскаленное железное кольцо.
- То, матушка, тужит уже тебя - Василиса еще сильнее прижала Феодосию к лавке. "Ты сейчас терпи, дело это не быстрое, потуги-то, будешь торопиться - разорвешься вся, что сзади, что спереди"
- Как терпеть-то, - простонала Феодосия, - когда боль такая! Ровно на дыбе вишу!"
- Иисус терпел и нам велел, - наставительно сказала ключница. "Ева-то в райском саду согрешила, а мы, бабы, по сей день расплачиваемся. Мужик, он что - утерся, да и в сторону, а нам страдать".
- Умру я, Василиса, - слабым голосом сказала боярыня. "Не переживу я боли этой"
- Так, матушка, все сие говорят. Однако ж опростаются, и потом опять с мужьями живут.
Наше дело бабское - рожать да кормить, другой судьбы нам не дадено.
На следующей потуге Феодосия поняла, что и не знала доселе, что такое боль настоящая.
Заглушая ее крики, над рекой били разряды грома.
Посадив Прасковью в возок, Федор сам сел за кучера. Нахлестывая коней, что есть силы, под непрекращающимся дождем, он просил у Всевышнего только одного. "Чтоб жива была, - думал Федор. "Господи, дай только, чтобы живая осталась, куда ж я без Федосьи, Иисусе, что ж я без нее делать-то буду!"
Только здесь, под ливнем, матерясь по-черному, когда колеса застревали в жирной московской грязи, толкая сильными руками возок, Федор понял, что нет у него пути иного, кроме как того, что он выбрал, увидев когда-то, во время, казавшееся сейчас таким давним, сероглазую жену свою.
Нет ему жизни без упрямства ее новгородского, без учености ее, без того, как смотрела она на мужа - ровно и нет никого на свете, окромя него, без ее улыбки - тихой, чуть заметной, без ее рук, что так ласково касались его, днем и ночью.
Федор соскочил на землю у ворот усадьбы. Прасковья вышла из возка, и оба они застыли, не обращая внимания на холодный дождь - над мыльней поднимался столб серого дыма.
Вельяминов очнулся и стал колотить в ворота. Отбросив с дороги открывшего их слугу, он побежал через двор к мыльне. Прасковья поспешила за ним.
Высадив одним ударом ноги дверь, Федор ворвался в низкую, застланную дымом комнатушку. Ключница лежала на полу без памяти, а Феодосия, наклонившись, и упираясь руками в стену, стояла, чуть постанывая сквозь зубы.
- Федосья! - бросился к ней Федор. "Что такое!"
- Федя, - слабо улыбнулась жена и повисла у него на шее. "Ты приехал…" - она вся ослабла в его руках.
- Откуда дым-то? - потормошил ее Федор.
- Молния ударила, - пробормотала Феодосия, не открывая глаз. "Вона в тот угол. Пожар занялся, Василиса-то и сомлела. А я ничего, мне на ногах легче, не так болит".
- Да ты, матушка, уж и опростаешься скоро, - опустившись на колени, сказала Прасковья.
"Ты не торопись только, головка-то уже внизу, сейчас медленно надо, ты уж потерпи, Федосеюшка. А ты чего, Федор, стоишь истуканом - неси жену в терем, иль ты хочешь, чтобы на пепелище она рожала?"
Феодосия, несмотря на боль, рассмеялась.
- Вот, вот, - приговаривала Прасковья, ты повиси у мужа на спине-то, вона она у него какая богатырская, он снесет.
В тереме Прасковья быстро погнала девок за горячей водой и холстами. "Федор, ты сзади ее обхвати-то, - скомандовала она, посадив Феодосию на край кровати, и поставив ее широко разведенные ноги на низкие скамейки. "А ты, матушка, как тужит тебя - так бери руки мужнины, он там на то и есть, чтобы тебе помогать".
Воронцова полила на руки масла и наклонилась.
- Головка-то прорезалась, - с удовлетворением сказала она. "Темные волосики, в отца!"
- Жжет! - закричала Феодосия. "Больно, ой, как больно!".
- Прасковья, дай я выйду! - взмолился Федор. "Нет мочи моей видеть, как она страдает".
- Да ты что, боярин, не муж ей что ли! - жестко ответила ему сестра. "Твоя жена твое дитя рожает, плоть и кровь твою - так будь с ней до конца!"
Федор закрыл глаза и шепнул Феодосии: "Ты, любовь моя, ежели больно тебе, так мне руки сожми, я здесь буду".
- Медленно, медленно, матушка, - приговаривала Прасковья, растирая Феодосию маслом.
"Ты у меня сейчас ровно девица невинная останешься, не спеши только, вот и плечики прорезались…"
Дитя - скользкое, быстрое, - нырнуло рыбкой в подставленные руки Прасковьи. Та ловко - пальцем, - очистила ему рот, и подняла вверх, чуть шлепнув понизу спинки.
Дитя вдохнуло полную грудь и звонко закричало.
- Дочку вам Бог дал, - улыбаясь, сказала Прасковья.
Феодосия в изнеможении откинулась на руки мужа.
- Ты, матушка, грудь-то дай, дитя приложим - Прасковья положила девочку на живот Феодосии. Младенец почмокал, и, найдя сосок, затих.
Федор чуть слышно, нежно, поцеловал Феодосию в сбившиеся, растрепанные волосы.
"Спасибо тебе", - сказал он, вдыхая давно забытый им запах - молока, новорожденного, колыбели, дома.
- А ты иди сейчас, боярин, поспи, да и приходи с утра-то. Небось тоже устал, - ворчливо сказала Прасковья, хлопоча над Феодосией. "Молодец ты сегодня был, Федор Вельяминов".
Проспав остаток ночи и половину утра, Федор застал сестру за трапезой.
- Как Федосья? Дитя как? - спросил он, глядя на улыбающуюся Прасковью.
- Спят, - рассмеялась она. "Дитя здоровое, красивое, пойдем в горницу-то, посмотришь".
Она приоткрыла дверь и, приложив палец к губам, указала Федору на колыбель. Дитя спало, и лицо его странно напомнило Федору цветок - такое нежное оно было в свете июньского утра.
Федор взял на руки младенца. Девочка открыла глаза и внимательно посмотрела на отца - в младенческой, невинной их синеве боярин вдруг увидел что-то совсем не детское - новорожденная глядела на него прямо и даже как-то дерзко. Она была маленькая, но крепкая, с круглой красивой головкой, покрытой длинными волосами.
- Как назовем-то дитя богоданное? - Федор посмотрел на Феодосию, что, проснувшись, полулежала на вышитых подушках. Ее тонкое северное лицо озарилось улыбкой, и она, одним быстрым движением, поднявшись на ноги, встала рядом с мужем. Федор обнял ее за плечи и поцеловал в прохладный висок.
- Марфа, - твердо сказала Феодосия. "Как мать, мою, а ту в честь Марфы Борецкой назвали".
Федор подавил тяжелый вздох. Только такая упрямица, как его жена, могла назвать невинного ребенка в честь страшной посадницы Марфы, грозы московских царей, столпа так до конца и не убиенного вольного новгородского духа.
- Марфа. Марфа Вельяминова, - произнес он, будто пробуя имя на вкус. Он поднес ребенка к распахнутому на реку окну. Грозовые тучи ушли, и весь город внизу был рассветный, розовый, золотистый, уже просыпающийся, звенящий колоколами, единственный такой на свете.
- Смотри, Марфа, это Москва! - сказал Федор, сглатывая комок в горле.
Лучи солнца упали дочери на голову, и Феодосия с Федором восхищенно увидели, как засветились ее волосы - чистой, роскошной бронзой.
Часть вторая
Москва, лето 1553 года
- Тихо, спит еще батюшка твой, Марфуша, не мешай ему, - услышал Федор Вельяминов ласковый голос жены
- Не ‘пит! Тятя не ‘пит! - раздался звонкий голосок Марфы. "У тяти аменины, он ‘пать не будет в праздник!
- Пусти ее, Федосья, - улыбнулся Федор. "Куда уж спать с таким шумом!"
Дверь отворилась, и Марфа молниеносно в нее прошмыгнула, сразу забравшись на постель.
- Проздравляю тебя, тятенька, с днем агела! - сказала она, потянув - довольно сильно, - Федора за волосы.
- А подарочек ты мне принесла, боярышня? - нежно спросил Федор и чуть пощекотал дочку под ребрами.
Марфа, - как всегда, - сразу скисла от смеха и завалилась отцу под бок.
- Да уж пыхтела неделю, старалась, делала, - улыбнулась Феодосия, присев на постель. "За трапезой отдаст". Федор покосился на Марфу и пощекотал ее еще - посильнее.
Пока девочка хохотала, Федор перегнулся через нее и быстро поцеловал жену, шепнув:
"Мало мне вчерашнего подарения твоего, Федосья, - еще хочу!"
- Не целуй маменьку! - раздался снизу требовательный голос. "Маменьку только мне можно целовати!"
- Ох, и жадина ты, боярышня! - Федор ловко поднял дочь за ноги и потряс. "Вот сейчас-то я всю жадность из тебя и вытрясу, ни капельки не останется".
Бронзовые кудри Марфы растрепались, щеки раскраснелись, Федор прижал ее к себе одной рукой, а второй - привлек к себе Феодосию.
- Маменьку я твою целую, Марфа, потому как люблю ее, - серьезно сказал Федор. "Ты ж тоже и меня целуешь, и ее, правда, ведь?"
Вместо ответа Марфа обхватила ручками - сколь хватило их, - обоих родителей, и прижалась к ним. "Это потому что я тебя, тятенька, и тебя, маменька, люблю уж не могу как!" - сказала она.
Федор поцеловал дочь в мягкие волосы и почувствовал, как совсем рядом с его большим сердцем бьется ее маленькое сердечко.
- А не хочешь ли ты, Марфуша, проверить, что там, в поварне заради именин моих готовится? - спросил ее Федор и подмигнул Феодосии.
- А пряника можно? - спросила Марфа у матери.
- Ну, заради дня ангела-то батюшкиного можно, - рассмеялась Федосья. "Беги на поварню к Василисе, Марфуша, скажи ей, что тятенька с маменькой разрешили".
Крохотные сафьяновые башмачки затопали по полу опочивальни, дверь заскрипела и Марфа - в вихре кудрей и развевающемся сарафане, скатилась вниз по лестнице.
- Не хочешь ли ты, Федосья Никитична, дверь закрыть, заради мужниных-то именин? - усмешливо спросил ее Федор.
Боярыня заперла дверь и вернулась к мужу. "Так вот, Федосья, - сказал ей Федор с нарочитой строгостью, - не была ты вчера щедра на подарок-то, не хочешь ли исправить это?"
- Дак уж не знаю, как тебе и угодить, - скромно потупила глаза Федосья. "Ты прикажи только, боярин, я уж постараюсь".
- Постараешься, Федосья, ой, как постараешься, - сказал Федор, расстегивая на жене домашний сарафан. "Так постараешься, что еще запросишь. А я ведь, Федосья, не как ты - на ласки не скуплюсь, так ведь?"
- Так, - изнемогающим голосом протянула боярыня. "Ты поучи меня, боярин, поначаль как следует, чтоб в следующий раз я податливей была".
- Я тебя сейчас так поучу, что ты у меня как шелковая будешь, - прошептал ей Федор. "Что сейчас, что потом, - как шелковая, поняла, Федосья?"
Марфуша заглянула в дверь поварни. Ключница Василиса хлопотала над огромным блюдом, где лежали саженные осетры.
- Тятенька с маменькой разрешили пряника, - выпалила Марфа, подбегая к Василисе.
"Маменька ‘казала что заради аменин можно!"
- Ох, боярышня, куда тебе пряников, ты ж сама ровно сахарная! - рассмеялась ключница, отмыкая поставец и протягивая девочке сладости.
- Я не ‘ахарная, - серьезно ответила Марфа, "я ‘ладенькая дочка тятина, так он говорит".
- Это уж точно, - сказала ключница. "Ну, беги, а хочешь, посиди тут, с пряником-то".
- А ты мне дай чего помочь, - обсасывая пряник, сказала Марфуша, - а я потом тятеньке
‘кажу - это я для тебя приготовила! Он и радый будет".
- Да уж он радый, только глядючи на тебя, - Василиса нежно привлекла к себе девочку и поцеловала в румяную щечку. "Ты же у нас умница-красавица!"
- А я пряник и доела, - сообщила Марфа, облизывая розовые губки. "Таперича готовить чего хочу".
- Ну что ж с тобой делать, - вздохнула Василиса. "На тебе орехи-то, полущи".
Марфа склонилась над решетом орехов, а Василиса, посмотрев на нее, как всегда подумала: "И уродилась же на свет милая такая!"
Бронзовые косы, зеленые глаза, щеки - будто лепестки розы, длинные ресницы - как в годик начала говорить боярышня, так и не остановить ее было после. Сейчас, в три года, она уже бойко читала, считала на пальцах, и Феодосия начала учить ее письму.