- Наемники, - скривился Ули Шпигель, - хороших солдат из них сделать можно, тут я не спорю, но доверять им… Вы уж мне поверьте!
Шпигель знал, о чем говорил, он сам был когда–то наемником.
Это была прелюдия. Главный разговор был впереди. А о чем говорить, как о не запрещенной в лагере теме? У всех были на этот счет свои соображения, наблюдения, планы.
- Тыл есть тыл, здесь все отлажено, - начал фон Клеффель, - но вы даже представить себе не можете, какие тяготы мы испытывали во время наступления летом сорок первого года. Наше наступление было столь стремительным, а просторы этой страны столь обширными, что мы далеко оторвались от наших баз снабжения и, что самое ужасное, от полевых борделей, - добрался он наконец до сути вопроса. - Местное женское население задействовать нельзя под угрозой трибунала. Хоть вой! Хоть узлом завязывай! Надо отдать должное верховному командованию - тогда оно быстро отреагировало. Начальник генерального штаба сухопутных войск генерал Гальдер лично отдал приказ тыловым подразделениям снабдить бордели трофейным транспортом. Представьте: мы идем на рысях к Москве, а за нами на полуторатонном грузовичке следуют проститутки в точном соответствии со штатной численностью - по одной на сто солдат и 75 унтер–офицеров во главе с красавицей Эммой, она ублажала офицеров.
- Что с ними стало, герр подполковник? - спросил Кнауф.
- Попали в плен при нашем тактическом отступлении.
- Жаль, - сказал Кнауф.
- Ничего не поделаешь, война, - бодро сказал фон Клеффель, - потери неизбежны.
- Место выбывших бойцов займут сотни новых! - возвестил Ули Шпигель голосом доктора Геббельса.
- Все равно жалко девчушек, - сказал Кнауф.
- Они не пропадут, - успокоил его Ули Шпигель, - большевики тоже люди, по крайней мере в этом отношении. И среди них есть настоящие мужчины, это следует из того, как они сражаются.
- А здесь, повторюсь, все прекрасно отлажено, - вернулся к прерванному рассказу фон Клеффель. - Я побывал с инспекцией в нескольких пуффах. Обстановка излишне спартанская, но контингент вполне удовлетворительный, хотя и не дотягивает до уровня офицерских борделей. У нас отбор был жесткий: рост - не ниже 175 см, бюст - В и больше, волосы - светлые, глаза - голубые или светло–серые, манеры - хорошие. И, конечно, это были истинные немки, выросшие в германских землях. Здесь же, как я выяснил, преимущественно фольксдойче. На их примере можно наблюдать, сколь губительно для внешности, языка, манер и чувства долга даже кратковременное пребывание под властью большевиков. Никакой старательности! У меня даже возникло подозрение, что среди них есть полукровки, обманом прокравшиеся в бордель.
- Есть, - подтвердил Диц.
Он считался у них главным экспертом по неарийкам. Скорее он был пробником: если шарахается от девицы, значит, точно - неарийка. Суд нанес ему серьезную психическую травму.
- Моя Гретхен не такая, - поспешил добавить он, - она из Галле, мы почти земляки.
Ему не терпелось поговорить о своей подружке и опередить в этом своего закадычного дружка Кнауфа. Они оба завели себе постоянных подружек, сегодня у них было четвертое свидание под крышей пуффа. И они уже два раза выгуливали своих пассий после работы в городском парке и угощали их пивом. Диц расписал все в красках.
- Ты надеешься, что она даст тебе в кустах по любви? - спросил Юрген.
- Три рейхсмарки - тоже деньги небольшие, - встрял Ули Шпигель, - она и так отдается практически даром, можно сказать, по любви.
- Из любви к искусству, - уточнил фон Клеффель.
- А ведь Гретхен еще отдает половину жалованья в фонд поддержки раненых, - сказал Диц. - У нее очень тяжелая работа. Она очень устает. У них норма выработки - шестьсот клиентов в месяц, это без учета сверхурочных и повышенных обязательств. Но она не жалуется, ведь Гретхен пошла на фронт доброволкой. Она отличная девушка! Мы собираемся пожениться после окончания войны. Никому в голову не пришло рассмеяться.
- Из проституток выходят верные жены, - сказал фон Клеффель.
- И у нее будет пенсия после увольнения со службы, - добавил Вайнхольд. - Ведь она служащая военного ведомства? - Диц утвердительно кивнул. Вайнхольд посмотрел на часы и поспешно поднялся: - Товарищи, половина двенадцатого! Нам пора в госпиталь!
Госпиталь располагался неподалеку от железнодорожного вокзала. В нем и при прежней власти размещалась больница, так что немецкой администрации не пришлось ничего особо переделывать. Лишь сменили медицинский персонал и завезли необходимое оборудование, которое либо отсутствовало вовсе, либо было растащено местными жителями. Да еще посетителей, поднимающихся по центральной лестнице, теперь встречал не Сталин в полувоенном френче, а фюрер, изображенный в полный рост, в длинном кожаном пальто.
Это было довольно помпезное пятиэтажное здание с восемью круглыми колоннами при входе и длинными боковыми крыльями. Раньше оно располагалось в парке, но от него осталось лишь несколько групп берез на задах, все остальные деревья были спилены и выкорчеваны, а клумбы сровнены с землей. Кто–то говорил, что это последствия жестоких боев, развернувшихся у этого здания на первом этапе войны, другие предрекали, что территория специально расчищена в ожидании наплыва раненых с полей будущих сражений. Как бы то ни было, образовался обширный двор, в котором прогуливались выздоравливающие и посетители. Вся территория была обнесена металлической кованой оградой. Решетка была старая.
Они предъявили свои аусвайсы дежурным у ворот, пересекли двор и вошли в здание. Лишь Юрген немного задержался, чтобы перекинуться парой слов с Берндом Клоппом и угостить его сигаретой. Они с Юргеном вполне могли бы быть приятелями, но судьба свела их только тут. Клопп до призыва в армию работал электриком на верфи в Гамбурге. Теперь Клопп был ефрейтор, и у него не было ступней ног - подорвался на мине. Его возили на прогулку в госпитальной коляске, бодрая улыбка не сходила с его лица. "Вернусь домой и буду ремонтировать радиоприемники", - говорил он. Он никогда не унывал, Бернд Клопп.
Юрген догнал товарищей у дверей палаты, где лежали Зальм и Кинцель. Зальм приветливо помахал им рукой. Кинцель повернул голову - он лежал на животе, втянул носом воздух, сказал с тоской:
- Пиво пили.
- Эрих, дорогой, - поспешил к нему Вайнхольд, - мы бы с радостью принесли тебе пива, но ведь приносить спиртные напитки в госпиталь и тем более распивать их запрещено. Но что я тебе принес взамен?! - загадочно улыбаясь, он полез в карман кителя, потомил немного друга ожиданием, извлек банку датских сардин. - Вот чем мы сегодня побалуем нашего здоровяка!
Юрген терпеть не мог этого сюсюканья.
- Привет, Кинцель, - сказал он, - твоя задница выглядит сегодня намного лучше. - И сел на стул у кровати Зальма, потеснив Кнауфа.
Зальм был бледен, его щеки ввалились, запавшие глаза горели лихорадочным огнем. Впрочем, не только лихорадочным.
- Как я рад видеть вас, мои молодые друзья! - сказал он приподнятым голосом. - Сейчас как никогда раньше я чувствую духовную близость с вами. Побывав за гранью этого мира, я полностью избавился от экзистенциальных мыслей о смерти и возлюбит жизнь во всех ее проявлениях. Я ощущаю такую жажду жизни, как в юношеские годы! Я ощущаю себя вашим сверстником, друзья мои!
- Складывается впечатление, Зальм, - заметил фон Клеффель, устроившийся на подоконнике, - что вас шандарахнуло не по ноге, а по голове, вы стали говорить совсем другим языком.
- Вот именно что по голове и именно что шандарахнуло, - подхватил Зальм, - и очень хорошо, что шандарахнуло. Я стал другим человеком. Я даже стал вспоминать о жене… Вы ведь даже не знали, что у меня была жена, не так ли?
Он спрашивал об этом при каждом их посещении. В первый раз они действительно были поражены. Изобразили изумление и сейчас, легонько похлопали его по плечу, Кнауф всплеснул руками: "Во дает старина Зальм!"
- Почему - была? - поднял брови фон Клеффель.
- Вот видите! Я настолько подавил в себе всякие воспоминания о Марте, я заставил себя сделать это, чтобы не причинять лишних страданий ни себе, ни, главное, ей, что уже не воспринимал ее как реально существующего человека, она стала эфемерной, недостижимой мечтой, идеалом, ангелом. И вот этот ангел стал облекаться плотью, Марта является мне во сне, я представляю себе, как возвращаюсь домой, обнимаю ее, провожу рукой… - он запнулся.
- Дальше можете не продолжать, - сказал фон Клеффель, - эти переживания нам всем хорошо знакомы. Вы действительно скинули добрый десяток лет!
- Вот только как Марта встретит меня? - забеспокоился Зальм.
- Отлично встретит, - заверил его фон Клеффель. - Женщины обожают героев!
- Но моя нога?..
- Вы компенсируете эту несущественную потерю молодым задором! И языком. Женщины любят возвышенные слова, у вас это стало хорошо получаться.
- У вас все будет хорошо, - сказал Юрген. Он неожиданно для себя расчувствовался.
- Да–да, мой друг, - схватил его за руку Зальм. - Я верю, что и меня, и вас, всех нас ждет долгая жизнь, и что в ней будет много–много хорошего.
- Аминь, - возгласил вошедший Толстяк Бебе и широко улыбнулся: - Привет, друзья!
Рана Толстяка Бебе действительно оказалась царапиной, она практически зажила, и его уже можно было выписывать. Но он обратился к командованию с рапортом, в котором просил разрешить ему на время пребывания батальона в городе ухаживать за ранеными товарищами. Майор Фрике не возражал, администрация госпиталя тем более - такого безотказного помощника, готового выполнять любую, самую грязную работу, надо было еще поискать.
Толстяк Бебе пересказал им несколько забавных историй, услышанных им от других раненых. Они отлично провели время. Ровно в два они покинули палату.
- Auf Wiedersehen! - сказали они на прощание. Они не сомневались, что через несколько дней вновь придут сюда. Их недоукомплектованный батальон никак не могли за это время послать на фронт. А что еще могло помешать им прийти сюда? На каменных ступенях крыльца госпиталя Юрген чуть замешкался. Он кинул быстрый взгляд в сторону ограды, слегка кивнул головой.
- Юрген, ты с нами? - спросил Курт Кнауф. - Мы в "Веселую Магдалину".
- Может быть, подойду попозже, - ответил Юр–ген, - хочу с Клоппом поболтать.
- Передай ему от меня сигарету, - Кнауф полез за пачкой.
- Место сбора - лагерь! - провозгласил фон Клеффель. - Всем удачи, господа!
Он поспешил к воротам, свернул налево по улице, ведущей к железнодорожному вокзалу, в районе которого располагалось большинство пуффов. За ним потянулись остальные. Юрген подождал, когда они минуют ворота, и быстрым шагом направился туда же, но повернул направо, на улицу, ведущую на окраину города.
Das war ein Huebsches Fraulein
Это была красавица. Настоящая русская красавица. Дело было не в том, что Юрген давно не видел девушек. С голодухи любая девчонка покажется красивой. Нет, она действительно была красавицей, он таких никогда не встречал. И она была русской. Крупная, но с тонкой талией, с округлыми коленями и плечами, она была не похожа на угловатых и колючих немецких девушек Высокие скулы, полные губы, каштановый локон, выбивающийся из–под синего платка, и коса с руку длиной и толщиной, огибающая шею и спускающаяся на высокую грудь. И еще глаза - крупные, мечтательные, полусонные. Они смотрели на него.
Этот взгляд Юрген почувствовал кожей, когда спускался с друзьями по ступенькам после их первого посещения госпиталя. Он вздрогнул и принялся оглядываться вокруг, ничего не заметил, приподнялся на цыпочки, вытянул шею и вновь провел глазами по госпитальному двору, по гуляющим выздоравливающим в пижамах, по спешащим по своим делам врачам и санитарам в халатах, по посетителям в военной форме, по всему этому скопищу мужчин, пока не наткнулся взглядом на нее. Она стояла у металлической решетки, опоясывавшей госпиталь, и смотрела на него. В этом не было сомнения. Он поймал ее взгляд и стал втягивать в себя. Она подалась вперед, прижалась грудью к решетке, вцепилась руками в ее прутья. Потом вдруг оттолкнулась, повернулась и пошла прочь, как уходит крупная рыба, попавшаяся на крючок рыболова. И она так же мощно потянула Юргена за собой. И он, связанный с ней невидимой леской, послушно пошел за ней, забыв обо всем на свете.
Догнал ее Юрген через два квартала. Пошел рядом. Она бросила на него быстрый взгляд и тут же отвела его. Она не сказала ни слова и не ускорила, не замедлила свой шаг.
- Ты меня высматривала? - спросил Юрген по–русски.
- Тебя, - ответила она после небольшой паузы. Она не была удивлена. Она всегда так отвечала, как будто смысл вопроса долго доходил до нее, как будто слова заражались ее полусонной медлительностью. - Марина, - сказала она через несколько шагов.
- Нет, мы из пехоты, откуда здесь взяться морякам? - улыбнулся Юрген.
- Меня зовут Мариной, - сказала девушка и улыбнулась. - А тебя как?
- Юрген, - он поперхнулся и тут же исправился: - Юра.
- Так ты русский?
- Русский. Немец, - он уже подхватил вирус медлительности, ответов с долгими перерывами, отчего сказанное зачастую приобретало другой смысл.
- Как интересно! А по–русски говоришь как русский.
- А по–немецки как немец.
- Как интересно! Пойдем в лес.
Юрген подумал, что Марина, наверно, не хотела, чтобы ее кто–то увидел прогуливающейся с немецким солдатом. Он поспешно согласился. Он бы на что угодно согласился, лишь бы быть рядом с Мариной.
- Здесь хорошо, тихо, - сказала Марина, когда они опустились на траву в лесу.
- Тихо, - эхом откликнулся Юрген, - особенно после фронта.
- Ты давно на фронте?
- Четыре месяца.
- Четыре месяца? А выглядишь старше.
- Меня не сразу призвали.
- Почему?
- В тюрьме сидел, - ответил Юрген и поспешил разъяснить, - с нацистом одним подрался, вот и посадили.
- Фашисты… - протянула Марина.
- Да.
- Ты их не любишь?
- Как их можно любить? Я красивых девушек люблю. Таких, как ты, - Юрген попытался сменить тему разговора.
- А там, где ты жил, девушки красивые?
- По сравнению с тобой - дурнушки.
- А где ты жил?
- В Гамбурге. Я на верфи в порту работал.
- Так ты рабочий?
- Да, - Юрген осторожно положил руку на плечо Марины. - Хорошо здесь, - сказал он, - тихо, - и чуть прижал девушку к себе.
- Тихо, - эхом отозвалась Марина и положила голову ему на плечо. - А ты партизан не боишься?
- Не боюсь, - ответил Юрген.
Не до партизан ему в тот момент было. Он бы и не вспомнил о них, кабы не слова Марины. Их, конечно, предупреждали перед первым выходом в город и ужасы всякие рассказывали, но их после проведенных боев трудно было чем–либо напугать. Они сами всем этим тыловым умникам могли такое порассказать, что те бы три дня с толчка не слезали от страха. Вот так! Да что там говорить! Пленных Юрген видел, полицаев видел, разговоры о партизанах слышал, но…
- Никогда не видел живого партизана, - сказал он.
- Откуда ты можешь это знать? Они же ничем не отличаются от обычных людей. Они и есть обычные советские люди. Рабочие. Колхозники. Учителя. Молодые парни, которых не успели призвать в армию.
- И молодые красивые девушки, - вклинился Юрген в паузу. - Ой, боюсь! Помогите! - крикнул он, как можно тише крикнул, а ну как кто услышит, сунется сдуру, этого только не хватало. - На меня напала партизанка! - Он притянул Марину к себе, начал шутливо бороться с ней, она приняла игру, тоже стала бороться с ним. Юрген упал на спину, потянул за собой Марину, прижал ее грудь к своей груди. - О, партизанка взяла меня в плен! Я побежден! Я сражен! Сдаюсь! - Он раскинул руки в стороны.
Марина пригвоздила их к земле своими руками, чуть приподнялась.
- Сдаешься?! - воскликнула она, дунула вверх, отгоняя упавшую на глаз прядку волос, потом крепко сжала губы, чтобы, наверно, самой не рассмеяться, прищурила глаза. Она была очень смешной в тот момент, Юрген сам едва сдерживался, чтобы не рассмеяться. - Хенде хох! - сказала Марина.
- Не могу хенде хох, - расхохотался Юрген, - только "Гитлер капут" могу. Гитлер капут! - крикнул он.
Убедительно получилось. Марина тоже зашлась в смехе:
- Гитлер капут!
Конец ее тяжелой косы мотался из стороны в сторону, бил Юргена по щекам, по носу, по глазам.
- Изуверская русская пытка - пытка девичьей косой! - закричал он. - Я требую соблюдения прав военнопленного.
- Ах, он требует! - Марина схватила косу правой рукой и принялась ее кончиком щекотать Юргену нос. - Вот, получай, получай!
Юрген морщил нос, уворачивался, чихал, потом резко вывернулся, опрокинул девушку на спину, лег на нее, в свою очередь, прижав ее руки к земле.
- Попалась, партизанка! - сквозь зубы сказал он и постарался изобразить "зверское" лицо. - Ну, теперь берегись! - и он впился в ее губы.
Она обмякла. Юрген провел пальцами по ее руке, по длинной шее с пульсировавшей жилой, спустился к груди, потом скользнул еще ниже, к бедрам. Марина уперлась руками ему в грудь, чуть отодвинула от себя.
- Ты очень спешишь, - сказала она тихо.
"Я очень спешу, - подумал Юрген по–немецки, - чай, не с портовой девчонкой. Она не такая. Так можно только все испортить". Портить не хотелось. Юрген отодвинулся, сел рядом с Мариной.
- Я влюбился в тебя с первого взгляда, - сказал он.
- Даже так?
- Только так и бывает.
- Наверно. Я не знаю.
- Еще не знаешь?
- Мне надо разобраться в себе.
Юрген увидел кустик незабудок, сорвал несколько побегов, протянул Марине, продекламировал, подбирая слова:
Совсем одинокий и покинутый
На отвесной скале,
Гордый, под синим небом
Стоял маленький цветочек.
Я не смог устоять,
Я сорвал цветочек
И подарил его красивейшей
Самой любимой Марине.
- Спасибо, - сказала Марина, - мне никто никогда не дарил цветов, - она потянулась и поцеловала Юргена в щеку.
- А песни тебе пели? - спросил он.
- Песни пели, - со смущением ответила Марина.
- Ну уж немецкие точно не пели! Это ведь я тебе песню перевел. Плохо, как сумел. По–немецки она лучше звучит. Ее один мой друг любил петь.
- Любил…
- Он погиб. На фронте. Неделю назад. Эх, он бы спел!
- Ты спой.
И Юрген спел:
Ganz einsam und verlassen
An einer Felsenwand,
Stolz unter blauem Himme!
Ein kleines Blümlein stand.
Ich könnt' nicht widerstehen,
Ich brach das Blümelein,
Und schenkte es dem schönsten,
Herzliebsten Mägdelein.
- Красивая песня, - сказала Марина, - только там имени моего нет.
- Ой, - спохватился Юрген, - какой же я дурак! Пропел, как в песне: Магделайн, Магдалина. Она так и называется, песня.
- Все правильно. У нас говорят: из песни слово не выкинешь.
- Надо как–то прикрепить букетик к платью, - сказал Юрген, - синие цветы, синий платок, красиво будет.
- Синий платок, - сказала Марина и вдруг пропела: