Скромненький синий платочек
Падал с опущенных плеч.
Ты провожала, но обещала
Синий платочек сберечь.
- Тоже красивая песня, - сказал Юрген, - я такую не слышал. Она что, новая?
- Новая, - сказала Марина.
- А о чем она? О любви?
- О любви, - ответила Марина, но даже для нее ответ сильно припозднился.
Юрген, почувствовав это, стал приставать к ней с расспросами, с просьбой спеть всю песню. Наконец Марина тихо запела:
Двадцать второго июня
Ровно в четыре часа
Киев бомбили, нам объявили,
Что началася война.
Она замолчала.
- Война, - сказал Юрген поникшим голосом, - как же я ненавижу войну!
- Я тоже. Мне надо идти. Меня ждут.
- Мы увидимся еще раз?
- Да. Наверно. Конечно. Я постараюсь.
- Где? Когда?
- Ты еще придешь в госпиталь?
- Да, непременно, у меня там друзья.
- Я буду ждать тебя там.
Следующей увольнительной пришлось ждать пять дней. Юрген весь извелся. Он представлял, как Марина каждый день приходит к госпиталю и ждет его, стоя у решетки, отбиваясь от приставаний немецких солдат. Он боялся, что она подумает, будто он забыл ее, и в какой–то из дней не придет к госпиталю, именно в тот день, когда туда придет он. И он никогда больше не увидит ее, никогда не найдет ее, ведь он не знал, где ее искать, и кто она, и чем занимается.
Она ждала его. Он поймал ее взгляд и слегка кивнул. Он не хотел, чтобы товарищи увидели ее, он не хотел делиться с ними своей радостью, он не хотел показывать им свое сокровище. Она принадлежала только ему, ему одному.
Марина тоже едва заметно кивнула, повернулась и пошла прочь, как в прошлый раз. Юрген пошел за ней, пытаясь запомнить дорогу. Впереди уже маячил лес, но Марина вдруг повернула в сторону и пошла по крайней улице, узкой, в глубоких рытвинах, в которых, несмотря на жаркую, сухую погоду, стояла вода. Улица была застроена одноэтажными домишками, редко расположенными, как в деревне. Мертвенная тишина, ни клохтанья кур, ни криков играющих детей, ни переругивания хозяек. Единственный человек на улице - мужчина в пузырящемся поношенном пиджаке и кирзовых сапогах, засаленная кепка надвинута на глаза, лицо укрыто густой бородой. Он сидел на лавочке перед одним из домов и курил самокрутку. Когда Юрген проходил мимо, мужчина вскинул на него глаза, в них горела ненависть, молодая, рвущаяся в бой ненависть. "Это, наверно, партизан", - мелькнула мысль.
Марина миновала еще три дома, открыла калитку небольшого палисадника, подошла к дому, толкнула дверь, скрылась внутри. Широко распахнутая калитка и двери дома гостеприимно приглашали: заходи! Юрген закрыл калитку, повернул вертушку, затворил за собой дверь, тихо задвинул щеколду.
Марина стояла перед ним в полумраке сеней. Ее фигура рельефно выделялась на фоне светлого прямоугольника открытой в комнату двери.
- Я приходила каждый день, - сказала она.
- Я думал о тебе каждый день, - сказал Юрген, - все дни напролет.
Он подошел и обнял ее. Она замерла в его объятиях, потом чуть отстранилась, отодвинула его руками.
- Давай пить чай! - произнесла она вымученно приподнятым голосом.
"Э, нет, в это болото ты меня не заманишь, - подумал Юрген, - знаю я этот русский чай, три часа разговоров". Он быстро огляделся. Все двери в доме были нараспашку. В дальней комнате виднелась высокая кровать, такая же, как у фрау Клаудии, на ней стояла пирамида из подушек, накрытая кружевным покрывалом. "Нам надо туда", - наметил цель Юрген.
Путь к высоте занял полчаса. Юрген и завлекал противника, и теснил его, обжимал с флангов и обходил с тылу, наконец, опрокинул и пошел в штыковую атаку. Штык, как всегда, решил дело. Марина лежала рядом с ним, покорная, расслабленная, раскрасневшаяся.
- Ты не думай, - сказала она.
- Ни одной мысли! - искренне ответил Юрген. Он забыл о ее манере.
- Я не такая, - продолжила Марина.
- Я знаю. Война.
- Да. Не знаешь, что будет с тобой завтра.
- И будет ли оно.
- Только сегодняшний день - твой.
- Наш. Иди ко мне.
Утолив первую страсть, они занимались любовью долго и неспешно. Стонала кровать, стонала Марина, Юрген шептал нежные немецкие слова.
- Ты лихой парень, - сказала Марина, устроившись у него на плече, - ты где служишь?
- Himmelfahrtskommando, - по инерции сказал Юрген.
- А это что такое?
- Команда вознесения, смертники, - Марина испуганно прижалась к нему, Юрген поспешил успокоить ее: - На войне все - смертники. Просто кому–то везет, кому–то нет. Мне повезло. Дважды. Я остался жив и встретил тебя. Иди ко мне.
- Подожди. Дай передохнуть. Так ты где служишь? - повторила она свой вопрос.
- Штрафной батальон. Мы все чем–то провинились. Начальство считает, что мы все виноваты перед Германией. И что нам нечего терять. И оно не боится нас потерять. Вот и посылает в самое пекло. Нас разнесли недавно, - Юрген остановился, вспоминая, какое выражение использовал отец в своих рассказах, - в пух и прах.
- А вы где стоите? В военном городке?
- Каком городке? - не понял Юрген.
- Это казармы. За высоченной стеной. Там в мирное время воинская часть стояла. Остановка трамвая так называлась: военный городок. Теперь там немцы стоят.
- Нет, у нас свой лагерь, и своя стена, из колючей проволоки.
- Это потому, что вы штрафники? Или вы партизан боитесь?
- Потому что так положено, по уставу, - усмехнулся Юрген, - у нас уставы - строгие.
- У нас тоже знаешь какие строгие!
- Знаю. Только у нас их еще и выполняют. У нас командир такой, зверь, все от точки до точки. Караулы, пароли, пропуска, обыск на выходе, обыск на входе, - из глубин памяти всплыл рассказ старшего брата, он улыбнулся. - Бутылку водки не пронесешь. А уж девчонку провести… Иди ко мне.
Он получил заслуженную награду.
- Ты славный, - сказал Марина на прощание.
- Я приду к тебе, как только смогу.
- Я буду ждать тебя. У госпиталя.
Он вроде бы точно запомнил дорогу, но в какой–то момент почувствовал, что заплутался. Юрген остановился на перекрестке, оглядываясь. Мелькнула фигура бородатого мужчины в пузырящемся пиджаке и кирзовых сапогах, в надвинутой на глаза кепке, но тут же Юрген увидел здание госпиталя и, обрадовавшись, направился к нему. Через несколько кварталов Юргену показалось, что кто–то окликнул его по имени, он оглянулся и вновь увидел знакомую фигуру. "Ну–ну", - только и подумал он. Вдруг вспомнилось, как однажды в Гамбурге он выскользнул ночью из окна квартиры одной девчонки, она жила на первом этаже, а у дверей подъезда его ждал какой–то тип, он был ее прежним дружком, он долго шел за ним, а в каком–то глухом переулке решил поквитаться с ним и достал нож. Как же давно это было! Сейчас была другая жизнь, другая страна, и преследователь был другой. Он тоже хотел поквитаться с ним, но не за девчонку, девчонка здесь была ни при чем, девчонки на войне не в счет, это чисто мужские дела.
Был светлый вечер, улицы были полны немецкими солдатами, за голенищем сапога был нож - он ничего и никого не боялся. В следующий раз он оглянулся назад уже специально, у ворот их лагеря. Бородатый мужчина в пузырящемся пиджаке и кирзовых сапогах, в надвинутой на глаза кепке, остановился как вкопанный метрах в пятидесяти позади. Юрген усмехнулся и сделал приглашающий жест рукой в сторону ворот. Мужчина сделал короткое движение головой, вроде как сплюнул, развернулся и пошел прочь.
Через пять дней все повторилось, разве что Марина шла к знакомому дому другой дорогой и на улице не было бородатых мужчин с налитыми ненавистью глазами, никого не было. Во всем мире были только он и она, и они любили друг друга.
- А ты чем занимаешься? - спросил Юрген в одном из перерывов. Ему хотелось больше знать о ней. Он ничего о ней не знал.
- Я работала в госпитале. Санитаркой.
Он подождал, когда она перейдет от прошлого к настоящему. Она перешла, но не так, как он ожидал.
- Как там сейчас? - спросила она.
Он ей что–то рассказывал, о своих друзьях, лежащих в госпитале, и о тех, кто приходил их навещать вместе с ним. Они смеялись, сравнивая советские и немецкие госпитальные порядки. Она расспрашивала об этом странном новом мире, в котором действовали одни мужчины и в котором не было места женской заботе, женскому уходу.
И вот она в третий раз привела его в свой дом. И они уже ни о чем не разговаривали. "Иди ко мне", - непрестанно говорила теперь Марина. Это были единственные слова, сказанные в тот день между ними, за исключением тех, что она сказала, когда раздался первый взрыв.
Он был очень громкий, этот взрыв, тем более громкий, что за три недели Юрген успел отвыкнуть от грохота войны. И он был очень сильным - дом задрожал, как их блиндаж при прямом попадании снаряда, этого Юрген не успел забыть. Он вскочил с кровати.
- Не ходи туда, - сказала Марина.
Она тоже вскочила с кровати и теперь стояла рядом, обнимая его, не пуская. Не пуская туда, куда он должен был идти. Один за другим раздались еще два взрыва. У него пропали последние сомнения - куда. Он оторвал ее руки от своей шеи, силой опустил вниз. Он оделся за сорок пять секунд и выбежал из дома. На этот раз он не заблудился, он не мог заблудиться, вой сирен и нарастающие крики задавали направление. Он бежал к госпиталю и старался не думать о том, что он там увидит. Но что бы он ни представил, это было бы ничто перед тем, что он увидел. Взрывы разворотили оба крыла здания. Особенно пострадало правое. Этажи рухнули на всю высоту, обнажив деревянные перекрытия, кривую кладку стен. Была видна внутренность палат, с кроватей сползали окровавленные люди. Одна кровать зависла над разверзшейся пропастью, на ней вниз головой, привязанный широкими ремнями, лежал солдат. Его голова была забинтована до самой шеи, он ничего не видел и ничего не понимал, он кричал и извивался, и от этого кровать все больше кренилась, пока не рухнула вниз.
Из центрального входа санитары выносили на носилках лежачих раненых, многих раненных вновь, с кровавыми разводами на госпитальных пижамах. Санитары перекладывали их с носилок на землю в госпитальном дворе и тут же спешили обратно. Ходячие раненые выходили сами. Никто не шел один, все шли, поддерживая друг друга. И еще они поддерживали друг друга словами, им было чем ободрить себя, они остались живы. В этот раз, в который раз. Юрген лихорадочно всматривался в лица выходивших, надеясь увидеть среди них Толстяка Бебе. Хотя бы Толстяка Бебе! Потом он рванулся к воротам.
- Пустите меня туда! Я помогу! У меня там друзья! - кричал он караульным, стоявшим у ворот.
- Запрещено, - отвечали ему, - там достаточно людей. Не надо создавать сутолоку.
И они мягко, но настойчиво отодвигали его винтовками, зажатыми в обеих руках. Его и десятки других, рвавшихся внутрь.
- Освободить проезд! - раздался командный голос. - Сейчас прибудут санитарные машины! Разойтись!
Юрген отошел в сторону. Военная машина работала, как всегда, четко. Она не нуждалась в дополнительных винтиках. Он стоял и смотрел на разрушенное правое крыло госпиталя. Там лежали его друзья. Лежали под обломками.
Он посмотрел вокруг. У забора, вцепившись в прутья решетки, стояли люди, десятки мужчин в военной форме. И одна девушка со скромным синим платочком на опущенных плечах. Вот она повернулась и пошла прочь. Юрген побежал за ней. Она то возникала в поле зрения, то пропадала. За третьим поворотом он потерял ее навсегда. Он не пошел к ней домой. Он почему–то был уверен, что ее там не будет.
Он опустился на землю и заплакал. Последний раз он плакал, когда брат сказал ему, что Никеля не существует, что это все сказки. Сейчас он плакал действительно в последний раз в жизни. У него не осталось иллюзий, потерю которых можно было оплакивать.
На следующее утро их всех выстроили на плацу в лагере.
- Солдаты! Большевистские партизаны совершили жестокое преступление, - так начал свою короткую речь майор Фрике.
Он был не мастер говорить длинные речи и с трудом подбирал эпитеты. Он не говорил, как Гиллебранд вслед за ним, о бессмысленной жестокости. Война вообще жестока, а затяжная война жестока втройне. Они, не желая того и не ожидая, вступили в ту стадию войны, когда речь шла уже не о завоевании или освобождении городов или территорий, а исключительно об уничтожении живой силы противника. Обе стороны не желали уступать, иванов не сломили неудачи первого года войны, тевтонский дух не могло сломить ничто. Единственный путь к победе лежал через уничтожение. Любыми способами. И уже было неважно, кто первым, презрев все законы и правила войны, нанес удар по поезду, машине или палатке с красным крестом. Главным было то, что теперь это делали и те и другие. И что это вошло в такую практику, что пришлось срочно закрашивать красные кресты, как слишком видные и привлекательные мишени. Майор Фрике не принимал этого, он был военным старой школы. И он нашел эпитет, отвечающий его мыслям.
- Это было трусливое преступление, - сказал он. - Я обратился к командованию гарнизона с рапортом, чтобы солдатам нашего батальона разрешили принять участие в разборе завалов и извлечении тел погибших и, возможно, выживших. Как оказалось, с такими же рапортами обратились командиры всех частей, дислоцированных в городе. Нам разрешено направить не больше восьми человек. Добровольцы, два шага вперед!
Юрген вышел из строя. Рядом с ним встали Красавчик и Ули Шпигель, Вайнхольд и фон Клеффель, Кнауф, Диц и Брейтгаупт. Это был их долг, и это было их право, на которое никто не смел покушаться. Это читалось в их взорах, устремленных на командира батальона.
- Да, - сказал майор Фрике, - вы, восемь, приступайте к исполнению.
В штабе гарнизона их батальону выделили пять мест.
- Мне нужно восемь, не больше и не меньше, - сказал на это майор Фрике и настоял на своем, что потребовало немалых усилий.
Das war ein Formarsch
Это было наступление. Предвестием его были хищно раздувавшиеся ноздри майора Фрике. Он стоял и смотрел поверх строя на поднимающееся солнце. Потом он сказал:
- Солдаты! Ровно два года назад мы перешли границу Советов, чтобы покарать вероломство большевиков. Теперь нам предстоит нанести им последний удар. Эшелон ждет нас на станции. Мы выступаем через три часа. Получить новое обмундирование, оружие, сухой паек. Свернуть палатки. Погрузить все на подводы. Вопросов нет. Разойтись!
Он быстро отстрелялся, майор Фрике. Да и чего рассусоливать, когда и так все ясно. Их спокойной жизни пришел конец. Они не сожалели о ней. Сожаления размягчают дух, а он им еще потребуется. Они лишь благодарили судьбу за эту короткую передышку. Не кори попусту судьбу, скажи ей "спасибо", глядишь, она преподнесет тебе еще один подарок.
Юрген был даже рад, что они покидают этот город. По ночам его мучили видения разрушенного госпиталя, изувеченных тел, которые они извлекли из–под обломков, качалась маятником бляха с номером, которую он снял с груди Зальма, чтобы переслать его жене с обычными в таких случаях словами: "Пал смертью героя на поле боя во имя славы Германии и за фюрера". После таких снов он все больше погружался в угрюмую задумчивость, и попытки товарищей вывести его из этого состояния не имели действия - все было слишком близко, ветер доносил запах пожарища, в поле белели кресты, увенчанные солдатскими касками.
А что на фронт - так даже лучше! На фронте все просто и ясно. Предельно ясно. Тут - друзья, там - враги. Человек в немецкой форме - свой, к нему можно повернуться спиной. Человек в русской военной форме - противник, его надо встречать лицом к лицу, с оружием в руках. Людей в гражданской одежде на фронте быть не должно, им там нечего делать. Любой человек в гражданской одежде - потенциальный партизан, он не должен без разрешения приближаться к ним, если идет, невзирая на окрик, - стреляй. Старик, девушка, глухой - стреляй. Только так ты можешь сохранить свою жизнь и жизнь товарищей. У людей на фронте нет национальности, пола, возраста, убеждений, чувств, желаний, есть лишь одежда как единственный отличительный признак. Именно так Юрген и ощущал себя в тот момент - манекеном, обряженным в немецкую военную форму.
Собственно, он стоял в очереди за новой формой.
- Schnell! Schnell! Schnell! - подстегнул проходивший мимо Гиллебранд. - Получили, переоделись, сдали старое! Подгонять форму будете в эшелоне.
- Мне не выдали кальсоны! - возмущенно закричал фон Клеффель и, сминая очередь, рванулся назад в палатку интендантов.
Выяснилось, что кальсон нет, не завезли.
- Это черт знает что такое! Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда!
- В этой стране все может быть, - сказал Ули Шпигель.
- При чем здесь страна?! Мы в немецкой армии!
- При том. Вы сами видите. Она разлагает нас изнутри. Нечто подобное я ощущал в Африке. Там, кстати, мы тоже воевали без кальсон! - Он смеялся.
- Не понимаю, как можно воевать без кальсон. Я лично не могу. Хоть убейте!
- Придется, подполковник.
Юрген получил все новое, от пилотки до ботинок. С удивлением повертел в руках шерстяные перчатки - зачем они? Развернул и встряхнул плащ–палатку - отличная штука! Натянул носки, надел ботинки, завязал шнурки, потопал ногами. Ногам было комфортнее, чем в раздолбанных старых сапогах, но насколько лучше, да и лучше ли вообще, покажет только марш.
У следующего стола ему вручили коробочку с надписью "Аптечка. Первая помощь". Пока стоял в очереди за сухим пайком, заглянул внутрь. Бинта было именно что на первую помощь, на вторую уже не хватит. Даже на царапину в терминах фон Клеффеля.
Сухой паек: две банки французских сардин, две банки бельгийских мясных консервов, две плитки швейцарского шоколада, пачка австрийского витаминизированного печенья, грамм двести украинского кускового сахара и "привет с родины" - две вегетарианские колбаски в целлофановой упаковке.
- На восемь дней, - предупреждал каждого дежурный ефрейтор.
Этот срок породил множество слухов. Восемь дней в эшелоне - это куда же их отправляют? Кто–то сказал: Париж. Кто–то: Сицилия. В это верили легко: куда угодно, только не на Восточный фронт, который был совсем близко. В подтверждение приводили слова командира батальона. Военная тайна! Понимай наоборот! Юрген с усмешкой покосился на группку горячо спорящих солдат: пополнение! Надо же, штрафники, люди тертые и битые, а ведут себя как салаги–новобранцы. Они еще не поняли, куда они попали.